Боровский Олег Борисович , инженер

jlm_taurus — 03.11.2019 "Уже давно я ломал голову над одной идеей. Навещая своих друзей в лагерной больнице, я часто слышал, как врачи сетуют на отсутствие в санчасти рентгеновского кабинета. Травмы на шахте случались почти ежедневно, сломал заключенный ногу или руку, а срастить правильно кости врачи без рентгена не могут, и остается молодой еще мужик с кривой ногой или рукой и выходит из больницы полным инвалидом. Ни богу свечка, ни черту кочерга... Начальство ругает врачей на чем свет стоит, но руганью «просветить» человека пока еще никто не мог, и количество молодых инвалидов в лагере непрерывно росло. Кроме этого, большинство заключенных в лагере были в прошлом солдатами, и многие из них носили в своем теле немецкие и советские пули и осколки мин и снарядов. Причем пули и осколки оказывались в самых неожиданных местах, и зеки ходили в санчасть, надоедая врачам жалобами на боли и недуги, связанные с ранением.

Но им, естественно, никто не верил, считали их жалобы обычной лагерной «чернухой» и ничем не помогали. Я не раз видел, как доведенный до отчаяния бывший солдат страшно ругал врачей, власть, Бога и черта и, конечно, Сталина, грозил выбить врачам глаза, выпустить кишки... Но чем врачи могли помочь солдату? На теле заключенного, кроме шрама от входного отверстия пули или осколка, ничего не было видно, а попробуй разберись, отчего шрам, от старого чиряка, или от простого повреждения кожи, или в самом деле от осколка? А туберкулез легких? А рак или язва желудка? Как их диагностировать без рентгеновских лучей? В общем, я знал, что рентгеновский аппарат нужен врачам как воздух. Но где его взять? Управление Речлага не раз писало в Москву с просьбой выделить фонды на аппарат, но где там! Как только в Москве догадывались, что аппарат просит лагерь, наотрез отказывали в фондах. Аппаратов не хватало для честных советских людей, а тут просят для врагов народа, ишь чего захотели...

Все обдумав и взвесив я решился: или – или... В ближайший день я не пошел, как обычно, в барак после работы, а зашел в санчасть, попросил бумагу и ручку и написал в Санитарное управление Речлага майору медицинской службы Лисовенко заявление, в котором кратко изложил свою идею – изготовить собственными силами медицинский рентгеновский аппарат. Идею я изложил аргументированно и просил только предоставить мне рентгеновскую трубку и флуоресцирующий экран, на котором «проявляется» рентгеновское изображение. Написав заявление, я расписался, сообщив все свои «установочные данные», подумал еще, повздыхал, перекрестился три раза и отдал заявление начальнику санчасти нашего лагеря старшему лейтенанту медицинской службы Дашкину, редкостному дураку и пустозвону. Он взялся передать мое заявление в санотдел Речлага.

Узнав о моем шаге, все врачи поначалу замахали на меня руками – что, мол, я сошел с ума, ну как это можно, такую сложную машину сделать в лагере, где, кроме старого токарного станка и примитивной сверлилки, ничего нет? Ведь рентгеновские аппараты делают на заводе тысячи людей, а вы думаете сделать один, да еще в лагере... Это просто безумие, и вы только напрасно погубите себя... Ну и все в таком роде. Как и Щапов, они плохо знали меня, даже большинство моих друзей-инженеров отнеслись к моей идее резко отрицательно, правда, никто из них ничего не понимали в рентгенотехнике.

Я ждал, полагая, что, весьма вероятно, мое заявление в санотделе сочтут за бред сумасшедшего или за обыкновенную лагерную «чернуху» и бросят его в корзину. Ну а вдруг? Весьма вероятно, что у начальника санодела Лисовенко голова все-таки не из пробки, и он начнет рассуждать примерно так: «Бесспорно, рентгеновский аппарат нам очень нужен, получить его в централизованном порядке невозможно, это тоже бесспорно, но и изготовить его в условиях лагеря задача неимоверной трудности, если не сказать просто неразрешимая. Однако заключенный Боровский проходит по нашим спискам как рентгенотехник, мы даже направляли его на шахту ”Капитальная“ для монтажа палатного аппарата. .. как покажут дальнейшие события, я был очень близок к истине.

Прошла неделя, началась вторая, я уже думал, что моя бумага полетела в корзину, как вдруг...В первых числах октября, за мной пришел вохряк без автомата и собаки и молча повел в лагерь. Я не знал, конечно, зачем и по лагерной привычке стал предполагать самое худшее, этап в Ленинград, например, на переследствие – мало, дескать, дали... Вохряк привел меня прямо в санчасть, и я, как был, в грязном бушлате и в сапогах в глине, вошел в кабинет Дашкина и увидел всех наших врачей, стоящих полукругом позади майора, который, развалясь сидел в кресле в белом халате, небрежно наброшенном на шинель. Мне показалось, что майор был слегка под мухой. Я вошел, снял шапку и, стоя у двери по стойке смирно, громко доложил свои «установочные данные»: – Заключенный Боровский, год рождения 1914, статья 17-58-8, срок двадцать пять лет, начало срока 1948-й, конец 1973 год.

Майор пристально разглядывал меня около минуты. – Это ты написал заявление о постройке рентгеновского аппарата? – Да, я. – А ты не сумасшедший? Ведь рентгеновские аппараты делают на заводе в Москве, а здесь лагерь, ничего нет, как же ты собираешься его сделать? – В Москве рентгеновские аппараты делают инженеры и рабочие, такие же, как и я, и ничего особо трудного в изготовлении аппарата нет, надо только знать, как он устроен, а я это знаю, вот и все. – Ну, врешь! – заорал в возбуждении майор. – В Москве делают аппараты честные советские люди, а ты враг, фашист, понял? Я молчал. Майор завертел головой и, обращаясь к врачам, стал их расспрашивать: – Он правда не сумасшедший? Вы его давно знаете? Можете за него поручиться?

Все врачи стали майора уверять, что знают меня давно, верить мне можно, человек я серьезный, не подведу, конечно, нужно помочь, но рентгеновский аппарат всем очень нужен, ну и т. п., и т. д. Я вмешался и сказал, что санотдел ничем не рискует, я ведь ничего не прошу, кроме рентгеновской трубки и экрана. А если я обману и не сделаю аппарат, я, мол, весь в вашей власти и вы сможете сделать со мной, что найдете нужным. Майор слушал меня внимательно и наконец совершенно трезвым голосом произнес: – Ладно, пусть делает. Сколько вам (!) нужно времени для работы? – Месяца два-три. И, обратившись к врачам, сказал: – Помогите ему и, если что будет нужно от меня – сообщите немедленно, я все сделаю.

Я молча вышел из кабинета. Итак, жребий брошен. Или – или... Или я сделаю аппарат, или они меня замордуют до смерти, третьего не дано...На следующий день я уже не пошел вкалывать в свою «индию», а переселился жить в терапевтический стационар под видом больного. Терапевтическим стационаром заведовал врач Игорь Лещенко из Киева, он же исполнял обязанности главного врача санчасти. Мне он сказал так: – Я ничего не понимаю в вашей технике, считаю, что в условиях лагеря рентгеновский аппарат сделать невозможно, но вам я верю, и если вы взялись, значит, уверены в своих силах, и я буду вам помогать всем, чем могу.

Лещенко поместил меня рядом со своей кабинкой, выделил для меня небольшой столик, на котором я бы мог чертить, и назначил самый сильный котел, который использовался только для поправки самых слабых или истощенных больных.Первое, что я сделал в своем новом «рабочем кабинете» – написал заявление Чайковской с просьбой изготовить для меня в столярной мастерской (ДОКе) чертежную доску из мягкого дерева и рейсшину. И то и другое я получил уже на следующий день.

Со дня, когда я взялся за осуществление «безумного мероприятия», как в один голос обозвали мою идею все врачи, мой мозг заработал на полную мощь, я уже ни о чем другом не мог думать, все мои знания, силы и способности были брошены в бой. Я день и ночь ломал голову над узлами моего будущего аппарата, которому даже придумал название – РАБ – рентгеновский аппарат Боровского, 1-я модель.

К моему огорчению, почти все инженеры-заключенные, которых я близко знал, отнеслись к моей идее отрицательно, они утверждали, что это обычная лагерная «чернуха» и что я сам себе начал рыть могилу, в которую и улягусь непременно. Кроме Грина, в мою идею как-то сразу поверил мастер-электрик из мехцеха и обещал помочь, чем сможет, а это было для меня очень важно, так как Карнаухов командовал сменой в электроцехе, и от него многое зависело, в его руках были все электрические материалы: провода, трансформаторное железо, приборы, контакторы... Мне страстно захотелось доказать, что «человек может все», что все ошибаются, не веря мне, что все они без фантазии, сухари и маловеры, что все окончательно «протухли» и никому и ничему уже не верят...

Для себя я установил весьма жесткий режим работы, днем в больнице я чертил и рассчитывал узлы конструкции, а вечером уходил на шахту и в мехцехе искал необходимые для аппарата детали, обрабатывал их и собирал своими руками, кроме тех, конечно, которые надо было либо точить на станке, либо сваривать электросваркой. Вот когда откликнулись мои хорошие, уважительные отношения с рабочими электроцеха. И хотя все они получали рабочее задание на утреннем наряде от Щапова или от Вальчика, за все время моей работы я ни разу и ни от кого не получал отказа в изготовлении деталей. Щапов пристально наблюдал за моей работой в его мехцехе, громче всех поносил меня и мою идею, но препятствий не чинил, считая, что я сам сломаю себе шею...

Многие мои друзья старались хоть чем-то помочь мне, они понимали, что в случае успеха моей работы, многие заключенные получат весьма действенную медицинскую помощь, а значит, я работал не столько для себя, сколько на общее благо. Не могу с чувством глубокой благодарности не сказать, что простые работяги, которые ничего не понимали в моих расчетах, относились ко мне с доверием и симпатией, и живо откликались на мои просьбы, и всегда старались, несмотря ни на что, хоть как-то помочь мне. Из врачей до конца верил мне только Игорь Лещенко, а остальные с тревогой за мою судьбу наблюдали, чем все это кончится...

Чтобы до конца понять мою идею и все, что с ней связано, мне придется немного рассказать о технической стороне дела. Каждый из нас, вероятно, не один раз при медицинском обследовании заходил в темный рентгеновский кабинет, где в углу на столе горела небольшая лампочка под красным абажуром. Вас просили раздеться до пояса, и медсестра брала вас за руку и ставила между металлическими конструкциями, потом красная лампочка гасла, к вам вплотную придвигали большой холодный ящик, и подавали команды поворачиваться то влево, то вправо, и заставляли то дышать, то задержать дыхание... Потом в темноте вы одевались и покидали кабинет, ничего не увидев и не интересуясь, чем и как вас просвечивали. Конечно, отдельные мужчины, не чуждые техники, интересовались, что это за машина – рентгеновский аппарат.

В полутьме можно было разглядеть большой и сложный штатив, который мог двигаться во различных направлениях, какие-то шкафы с приборами и пульт управления с разноцветными маленькими лампочками, а все части аппарата соединялись толстыми электрическими кабелями. В учебных институтах рентгеновскую технику не изучают, разве что упомянут, что немецкий физик Вильгельм Конрад Рентген в 1895 году почти случайно открыл неизвестные ранее невидимые лучи и назвал их икс-лучами. Потом открытые им лучи назовут в его честь «рентгеновскими». Конечно, после посещения темного и таинственного кабинета всем и казалось, что рентгеновский аппарат очень сложен, в нем бесчисленное количество различных приборов, реле, трансформаторов, проводов. И как все это достать в лагере, где главными «приборами» были лопата да кувалда, которую, кстати сказать, остряки называли «кувалдометром».

Моя сила и была в том, что я знал самое существо рентгеновского аппарата, знал, без чего можно на первых порах обойтись, что можно предельно упростить. И потом, я прекрасно понимал, что мне важно просто получить рентгеновские лучи и показать начальству хотя бы кости руки, что должно произвести некое психологическое воздействие. Тогда мне поверят, а это самое главное в условиях лагеря. Если бы самому Вильгельму Рентгену показать современный медицинский рентгеновский аппарат, он ни за что бы не узнал в нем то примитивное устройство, на котором когда-то сделал свое выдающееся открытие. Впрочем, если бы братьям Райт показали современный воздушный лайнер на пятьсот человек, они едва ли узнали бы свой первый одноместный летательный аппарат...

Для того чтобы получить рентгеновские лучи, необходимо, прежде всего, иметь рентгеновскую трубку, трансформатор накала на 6,5 вольт и самое главное – высоковольтный трансформатор на 75 тысяч вольт (амплитудных). Дальше я рассуждал так: рентгеновскую трубку сделать самому невозможно, это очень сложный вакуумный прибор, но в каждой больнице для вольных граждан, конечно, в рентгеновском кабинете запасных трубок сколько угодно, и они смогут дать одну трубку без всякого ущерба для себя, тем более что майор Лисовенко обещал мне оказать полное содействие. Трансформатор накала трубки мне не составит никакого труда рассчитать, начертить и изготовить в электроцехе шахты. Что касается высоковольтного трансформатора, то тут дело обстояло значительно сложнее, такого трансформатора на шахте вообще не могло быть – так я думал вначале, – и, следовательно, его необходимо рассчитать, спроектировать, достать все необходимые материалы и изготовить. Задача очень сложная, даже и не для лагерных условий, но выполнимая...

В этом я был твердо убежден. Работая много лет начальником заводской лаборатории, я частенько решал очень сложные технические задачи, и мое ишачье от рождения упрямство много раз выручало меня, заставляло начатое дело доводить до конца. Приступив к расчетам трансформаторов и других элементов аппарата, я с радостью убедился, что ни следствие, ни тюрьма, ни лагерь с общими работами не повлияли на мои мозги, и я вспомнил все основные формулы, необходимые для расчета главных элементов аппарата. Никаких книг по рентгенотехнике в лагере, естественно, не было, и достать их было нельзя, и поэтому на протяжении работы я частенько «изобретал велосипед», то есть докапывался до вещей, давно описанных в технической литературе. Дело осложнялось еще и тем, что рентгеновские аппараты я действительно знал, но только те, которые использовались в промышленности.

О медицинских аппаратах я имел весьма смутное представление, но я надеялся на свое «соображу как-нибудь»... Тщательно все обдумав и взвесив, я решил обойтись без этапа «показа лучей», а делать сразу же настоящий аппарат, то есть полностью изготовить медицинский штатив, на котором крепится бленда с рентгеновской трубкой и диафрагмой, флуоресцирующий экран с защитным рентгеновским стеклом и тяжелым свинцовым противовесом в штативе аппарата, а также высоковольтный трансформатор и пульт управления со всеми приборами и пускорегулирующей аппаратурой.

Работая день и ночь, я спал урывками, и преимущественно днем, в стационаре, а все ночи проводил в мехцехе. Вскоре высоковольтный трансформатор засиял у меня во всей красе но... только на листе ватмана. Пока я ломал голову, как достать все необходимые материалы для его изготовления, мои руки начали изготовление штатива аппарата. Штатив медицинского рентгеновского аппарата не такая простая вещь, как может показаться на первый взгляд. Фабричный штатив состоит из четырехдюймовой стальной трубы длиной два с половиной метра и укрепленной вертикально на тяжелой тележке, которая перемещается по рельсам, уложенным в пол. На трубе, по всей длине, сваркой крепятся специальные направляющие, по которым ходит вверх-вниз большая каретка, а на самой каретке монтируются две параллельные горизонтальные трубки, которые на роликах передвигаются слева направо и справа налево.

Таким образом, рентгеновская трубка, укрепленная на концах тонких трубок, вместе с экраном и блендой может двигаться в пространстве взад-вперед, вверх-вниз и справа налево, то есть, как говорят механики, имеет шесть степеней свободы. В мехцехе шахты № 40 не было станков, на которых я мог бы обработать длинную трубу, направляющие и все остальные части механизма, но без штатива нет аппарата, и я решил придумать такой штатив, который действовал бы как фабричный, но изготовлен был бы из подручных материалов. И вот, обуреваемый техническими идеями, я хожу по территории мехцеха и прилегающей к ней свалке металла и шарю по земле жадными глазами, и как только в поле моего зрения попадает какая-нибудь стоящая железяка, я начинаю думать, а нельзя ли ее приспособить для моего дела? В конце концов я разработал и изготовил рентгеновский штатив весьма оригинальной конструкции, отлично выполнявший все возложенные на него рабочие функции. Весь штатив я сделал в мехцехе в ночное время, работяги помогали мне всем, чем могли. Я очень спешил, работал в полную силу, волновался, конечно, и нервничал свыше всякой меры. Как-то все будет работать?

Одновременно со штативом я начал изготавливать мощный вольтодобавочный трансформатор весом около восьмидесяти килограммов. Карнаухов меня всячески поддерживал и помогал и делом, и советом. Мне все время приходилось к нему обращаться то за одним, то за другим, в результате ему все это надоело, он забрал все мои чертежи и расчеты и приказал изготовить трансформатор своим работягам, но так, чтобы Щапов не видел, что и было выполнено. Это была очень большая помощь моему делу. Наконец штатив был в основном закончен, и я его стал по частям транспортировать в лагерь. Если детали были тяжелыми, я привязывал к ним кусок проволоки и тащил по снежной дороге волоком. К этому времени Чайковская своей властью выделила мне помещение – половину физиотерапевтического кабинета, который организовал и безраздельно в нем властвовал мой друг А. В. Зискинд....

Помещение, которое я получил, пришлось полностью перепланировать, в нем должно было быть три комнаты – аппаратная, пультовая и фотолаборатория. Я начертил новый план и передал его в ДOК лагеря. Они должны были поставить новые стены, двери, изготовить столы, кушетки, в общем, все необходимое, вплоть до каркаса пульта управления. Надо сказать, что рабочие ДОКа приступили к работе немедленно, правда, под нажимом Чайковской – моего доброго ангела... Она сама ходила к ним и настойчиво просила и требовала ускорить работу. Дело в том, что начальник лагеря капитан Филиппов находился в отпуске, а замещал его какой-то майор, который совершенно не интересовался делами лагеря, пил вмертвую, иногда даже приходил в лагерную столовую и просил повара накормить чем-нибудь. «Пропился, браток, до копейки», – говорил он обычно, дыша крутым водочным перегаром.

Вся лагерная обслуга – повара, хлеборезы, помпобыты – были весьма довольны таким начальником, никто не хватал их за всевозможные «шалости» и нарушение режима. Этот чин и к моей работе не проявлял никакого интереса и ни во что не вмешивался. Однако я понимал, что затишье скоро кончится, и с тревогой ждал приезда капитана Филиппова. Он мог, например, все работы прекратить, а меня снова отправить на «общие»...

Капитан Филиппов был жестокий человек, даже очень... Правда, просто так, из самодурства, он никого не наказывал, но если кто-то, не дай бог, «погорит» – пощады не будет, и в холодный карцер посадит, и наручники наденет, ну и конечно, смирительную рубашку, самое свирепое орудие пытки в Речлаге, не считая, конечно, тривиального битья кулаком или ногой в сапоге... Смирительную рубашку, например, даже здоровенный мужик выдерживал всего несколько минут и терял сознание, бывали случаи, что давили даже до смерти. Но все же начальники лагерей остерегались «крайних мер» и в случае смерти «испытуемого» составляли липовый акт о причине смерти – от сердечной недостаточности, например. Ленин написал о Петре I – «он в варварской России применял варварские методы»...

Все заключенные избегали попадаться Филиппову на глаза, старались схорониться куда-нибудь при встрече. Как-то утром я проснулся от постороннего шума и увидел, что в моем недостроенном еще помещении (а я спал уже в нем, но пока на полу) ходят двое офицеров в белых полушубках и внимательно рассматривают учиненный мной ужасающий развал. Я встал, поздоровался по уставу и приготовился к самому худшему. Это был капитан Филиппов, по прозвищу «Волкодав», с опером. Филиппов своим скрипучим голосом довольно спокойно спросил: – Кто это разломал пол? – Я, – отвечаю. – Зачем? Я, стараясь спокойно и кратко, объяснил, где и что будет стоять, что в полу будут уложены металлические рельсы, которые пока находятся еще на шахте, по рельсам будет двигаться штатив с рентгеновской трубкой. – Так, – сказал Филиппов. – А перегородки зачем? Я объяснил. – Ну хорошо, продолжайте, – и они оба ушли.

Я вытер холодный пот со лба и постепенно успокоился. Вечером в тот же день Блауштейн мне рассказал, что Филиппов зашел к нему в стационар и высказал сомнение, что Боровский построит рентгеновский аппарат, но только сомнение. Григорий Соломонович, верный дружбе, как мог, пытался убедить Филиппова, что за постройку рентгеновского кабинета взялся знающий свое дело инженер, и они, врачи, ему верят. Поверил ли ему Филиппов или нет, я не знаю, но, во всяком случае, мне в работе не мешал и до окончания монтажа ко мне в кабинет больше не заходил. И вот наконец рельсы уложены в пол, доски легли на свое место, штатив собран почти полностью и бодро бегает по рельсам. Для окончательного монтажа штатива и каретки мне понадобились маленькие шарикоподшипники, которые, как я выяснил, были на складе шахты, но как их получить? Кладовщиком там работал бывший темный уголовник и, как говорили, был большой сволочью. И в самом деле, когда я пришел он без тени смущения сказал: – Принесешь бутылку спирта – получишь шарики.

Хорошенькое дело! Где мне было достать спирт? Редчайший дефицит в лагере... Я подумал-подумал и пошел на поклон к Чайковской и честно ей все рассказал, улучив, правда, пять минут, когда в кабинете никого не было. К моему удивлению, она без лишних слов выдала мне пол-литра спирта и сказала только, чтобы я был осторожен и не попался. Я не попался и, туго набив карманы моего бушлата маленькими подшипниками, бегу скорее в мехцех и запрессовываю их в заранее приготовленные гнезда...Ну как тут не вспомнить Сашу Эйсуровича, который любил повторять: «Дайте мне хорошие деньги, и я достану вам в Речлаге белого слона»...

Настало время подумать об изготовлении противовеса. Делается он из свинца и весит около восьмидесяти килограммов. Но где взять столько свинца на шахте? И как его превратить в продолговатый брус длиной около метра? Свинец я раздобыл вполне советским методом: обратился к электрикам шахты с просьбой выдать мне куски старого испорченного кабеля, чтобы я смог снять с него свинцовую оболочку. Мужики рассмеялись и сказали, что испорченного кабеля у них нет, а вот нового могут сколько угодно дать, и тут же разыскали большую катушку с новым импортным кабелем, отрезали ножовкой кусок длиной метров двадцать пять и, быстро сняв с него свинцовую оболочку, вручили мне. Теперь предстояло эту тяжелую длинную ленту переплавить в болванку и обработать под размер. Из досок я сделал форму, на кухне достал большую не нужную им кастрюлю, засунул ее с трудом в раскаленную печь и расплавил в ней девяносто килограммов свинцовой ленты. Помогал мне молодой парень из инвалидной команды Иван Осадчий, здоровенный хлопец с Украины, добродушный и молчаливый. Его назначила мне в помощь все та же Чайковская.

Так как свинцовая лента была покрыта слоем антикоррозийной смазки, которую я не смог удалить, она начала в печи гореть, и по бараку распространился ужасающий смрад горящего жира. Наконец свинец расплавился, и мы с Ванюшей, задыхаясь от вонючего дыма с большим трудом выволокли раскаленную докрасна кастрюлю с жидким металлом и вылили свинец в деревянную форму. Естественно, что часть жидкого свинца выплеснулась на деревянный пол, и он загорелся ярким пламенем, форма тоже, конечно, загорелась, и нам не хватало только спалить барак... Мы принялись гасить пламя приготовленной заранее водой в двух ведрах. С трудом справившись с огнем, вытащили охлаждать на улицу форму с затвердевшим свинцом и бросили ее в снежный сугроб. Не прошло и часа с начала операции, как мы получили великолепный противовес, гладкий и блестящий. Дело было сделано. Однако утром выяснилось, что противовес необходимо еще обработать, а это можно было сделать только в мехцехе. Дождавшись ночи, я обвязал противовес проволокой и поволок его в мехцех. Быстро обработав его, я тем же манером потащил его обратно в зону, но когда я подошел со своей ношей к вахте и начал затаскивать ее на ступени, из окошка высунулась голова мужа Чайковской и, свирепо вращая глазами, он стал на меня орать не выбирая выражений: – Что прешь? Где взял? Почему без пропуска?

Я ничего не мог понять, всего три часа назад я спокойно протащил свой груз через эту же вахту, и этот же Чайковский ничего мне не сказал... А тут вдруг такая осечка... Обескураженный, я поволок противовес обратно в мехцех, а это почти полкилометра. Голова напряженно работала в поисках пути преодоления неожиданного препятствия. Прошагав метров пятьдесят, я вдруг вспомнил, что Чайковский, когда кончил на меня орать, подмигнул мне. Что это могло значить? Я решил дальше груз не тащить и зарыл его в снег, а сам стал ждать развития событий. Минут через тридцать из вахты вышел Чайковский и махнул мне рукой. Я снова поволок противовес к вахте, Чайковский вышел из будки и, смеясь, рассказал мне, что на вахту неожиданно пришел какой-то болван майор, а при нем нельзя нарушать режим – то есть инструкцию, запрещающую что-либо тащить с территории шахты в зону без пропуска. – Понял, Боровский? – заключил он и помог мне перетащить противовес через ступени вахты.

Теперь вопрос о высоковольтном трансформаторе встал во весь свой гигантский рост. Совершенно неожиданно очень большую помощь оказал мне главный механик шахты Носов. Когда я его попросил узнать, нельзя ли в отделе снабжения комбината «Воркутауголь» достать необходимые материалы для изготовления высоковольтного трансформатора, Носов список взял и обещал все выяснить. Через пару дней он сказал, что материалы раздобыть будет очень трудно, все они не шахтного профиля, но он может достать мне готовый высоковольтный измерительный трансформатор НОМ-35. Я просто опешил... И как это я сам до этого не додумался? В Воркуте работала довольно мощная ТЭЦ, она снабжала током высокого напряжения все шахты комбината, и значит, НОМы использовались на всех подстанциях. Правда, мощность трансформатора невелика, но вполне сможет выдержать нагрузку рентгеновской трубки, особенно если применять щадящий режим. Я с благодарностью согласился, только попросил Носова проследить, чтобы нам не подсунули какое-нибудь сгоревшее «фуфло». Носов обещал и это. Не прошло и недели, как мы с Карнауховым провели испытание новенького НОМа. Все оказалось в порядке.

Теперь дело было за рентгеновской трубкой и экраном. Но и здесь моя идея блестяще подтвердилась, врач-рентгенолог городской больницы Охрименко, сам бывший заключенный, без лишних вопросов выдал трубку Чайковской, правда, по ее рассказам, он был поражен, что нашелся смельчак в лагере, который взялся за изготовление рентгеновского аппарата. Чайковская сама принесла из города в хозяйственной сумке трубку и вручила ее мне, правда, трубка оказалась не совсем того типа, на который я рассчитывал, все-таки Охрименко действовал по принципу – на тебе, Боже, что нам негоже – но это была мелочь. Вскоре вслед за трубкой Чайковская привезла мне с аптечной базы и медицинский рентгеновский экран с защитным свинцовым стеклом. Теперь дело было только за мной. За время, пока я возился со штативом и трансформаторами, рабочие ДОКа построили мне помещение, кушетки, столы и пульт управления. Все было сделано добротно и даже покрыто лаком.

Прошел месяц напряженного труда, спал я урывками и преимущественно днем и мог думать только о своей конструкции и обо всем, что с ней связано. Я очень нервничал и угрожающе исхудал. Моя репутация и жизнь зависели теперь только от меня, никто не мог мне помешать, так же, впрочем, как никто не мог мне и помочь. Вскоре уже явственно обозначились контуры моего РАБа. Штатив бесшумно и бодро бегал по рельсам, рентгеновская трубка вмес те с кареткой поднималась и опускалась и двигалась справа налево и слева направо. Все комнаты будущего кабинета были опутаны проводами, которые еще не были аккуратно уложены и свисали гирляндами с потолка и стен. В общем, работа была уже видна. Ко мне в кабинет все чаще и чаще стали заходить мои друзья-врачи и с интересом наблюдать за ходом строительства первого в Воркуте, а может быть, и вообще в лагерях нашей страны, самодеятельного рентгеновского кабинета... Заходили и инженеры, на их лицах стало постепенно пропадать выражение плохо скрытого скепсиса, они уже видели, что это не лагерная «чернуха», а настоящая работа. Начальство лагеря всех чинов и рангов не посещало меня, и я, признаться, этим обстоятельством не огорчался совершенно...

Как-то днем в кабинет неожиданно вошла Чайковская – «всегда без спутников, одна» – и очень внимательно осмотрела комнаты и всю мою технику, потом посмотрела на меня пристально и, не сказав ни слова, ушла. Вскоре явился главный врач Игорь Лещенко и рассказал, что Чайковская очень обеспокоена моим видом, она нашла, что я страшно исхудал, боится, как бы я не умер раньше времени, и, во избежание этого, она приказывает все работы прекратить, а мне лечь на неделю или две в стационар на поправку. Такой вариант меня совершенно не устраивал, и я твердо заявил Игорю, что пока я не закончу строительство и монтаж кабинета, ни о каком отдыхе не может быть и речи. Я, смеясь, еще добавил, что торжественно клянусь не «отбрасывать копыта», пока не закончу все работы, а что похудел – так мне не привыкать, в Ленинградскую блокаду я еще был худее, однако ничего, выжил... Чайковская очень хорошо ко мне относилась...

Прошел еще месяц нечеловеческого труда, уходил в историю 1951 год, я держался на ногах только за счет нервной энергии, но все работы были в основном закончены, оставалось только покрасить все металлоконструкции, но эту завершающую операцию я решил сделать после испытания аппарата.

Я очень волновался, не случится ли что-либо непредвиденное, будет ли все работать так, как я рассчитал. Я очень был благодарен Чайковской и врачам, которые ни разу не задали мне сакраментальный вопрос – когда я, наконец, дам рентгеновские лучи, чего все ждут с огромным нетерпением, а сам я никаких сроков не назначал, только в первом разговоре с майором Лисовенко обозначил – месяца два-три. Обещанный или назначенный срок окончания строительства кабинета лег бы на меня дополнительным тяжким бременем. Этого, к счастью, не было. Наступила ночь, которая должна была все решить: будет или не будет рентгеновский кабинет в лагере шахты № 40. Я специально пригласил Карнаухова на испытание аппарата, все-таки высокое напряжение, не ровен час, все могло случиться...

Все было готово. Лагерь спал, и начальства никакого не было. Я запер кабинет на ключ, и мы сели на жесткий топчан, заменяющий мне кровать, свернули из газеты по большой цигарке и молча закурили. Мое волнение достигло максимума, и я молча дымил – тянул резину и не подходил к аппарату... Мое состояние хорошо понял Карнаухов, он встал, положил мне руку на плечо и тепло своим мягким басом произнес: – Ну-ну, Борисыч, пора – давайте начинать.

Я подошел к щиту и включил общий рубильник, на пульте управления зажглась зеленая лампочка, ток на аппарат дан, я нажимаю черную кнопку, включающую накал трубки – и... трубка не загорелась. У меня перехватило дыхание, это был конец, кто мне поверит, что я получил неисправную рентгеновскую трубку? Ясно, что я ее сжег, испортил, что я всем дурил головы, кидал «чернуху», и вот теперь все выплыло наружу... Нет мне ни прощения, ни пощады...

Карнаухов все понял, ему не надо было ничего объяснять, но мне от этого было не легче, я стоял около треклятой трубки и тупо смотрел на нее... Машинально я постучал по ней ногтем, и... трубка загорелась. Это было чудо, это был редчайший заводской брак, такой брак я видел впервые в жизни. Как правило, брак такого рода обнаруживается на первой проверке ОТК – и трубка с «блуждающим» контактом просто выбрасывается.

Я глубоко вздохнул и врубил высокое напряжение – 50 тысяч вольт. Мне не надо было смотреть на приборы, я сразу понял, что лучи есть... Я поднес к экрану свою кисть, и мы с Карнауховым увидели косточки. Карнаухов обнял меня, расцеловал по-мужски, в глазах у нас блестели слезы... Это была победа...

Прошло всего два месяца, как я начал эту чудовищную эскападу, как назвал ее Г. С. Блауштейн, и вот мой РАБ – рентгеновский аппарат необычной конструкции, стоит во всей своей красе, шипят шины с высоким напряжением, а трубка выдает лучи, мои лучи... И с их помощью я буду помогать несчастным заключенным, раненым и больным. Мы долго еще сидели в кабинете, молча курили, думая каждый о своем. Карнаухову тоже было приятно, что он не обманулся в человеке, в этом аппарате была заложена и большая часть его труда. Произошло это в ночь на 30 декабря 1951 года, а всего девять дней назад, 21 декабря, мне исполнилось 36 лет.

На следующий день после испытания аппарата я с утра пошел к Чайковской и официально доложил, что строительство кабинета и монтаж рентгеновского аппарата полностью закончены, и я прошу принять работу. Чайковская тепло и сердечно поблагодарила и поздравила меня, но сказала, что об этом должна сообщить в санотдел Речлага, чтобы они прислали компетентную комиссию для приемки кабинета. Но не прошло и часа после моего доклада Чайковской, как в мой кабинет до отказа набились врачи и фельдшера санчасти, каждый из них хотел убедиться собственными глазами, что рентгеновские лучи действительно есть и что все «насквозь видно». Я без конца включал аппарат, все снова и снова разглядывали косточки своих рук. Бракованная трубка иногда не загоралась, и я стучал по ней ногтем... Все искренне, от всей души сердечно поздравляли, обнимали и целовали меня. Все были вдвойне рады, во-первых, потому, что «их Боровский» не подкачал и выполнил свое обещание, и, во-вторых, больница получила собственный рентгеновский кабинет, очень важное подспорье для врачей.

Наконец Наум Ильич Спектор не выдержал и побежал за своим больным, я пытался было возражать, что нет еще разрешения санотдела на работу, но куда там, никто и слушать не хотел... Вскоре Наум привел больного, утверждавшего, что у него сидит пуля в сердце и работать в шахте он не может. Его раздели до пояса, и, действительно, немного ниже левого соска у него имелся шрам, похожий на входное отверстие пули, но была ли пуля внутри, кто знает, поди разберись. Естественно, на его жалобы не обращали внимания и еще иронизировали над его бредовыми утверждениями... И вот мой первый пациент встает спиной к деревянной стенке, я выключаю общий свет и включаю трубку. Наум прижимает к зеку экран, все обступают аппарат, и сразу поднялся невообразимый гам, все загалдели – вот, вот пуля, видите? видите? пульсирует вместе с сердцем! Это действительно была пуля из автомата, она не пробила сердечную мышцу, а завязла в ней, не повредив клапанов и желудочков. Бывший солдат так и жил с ней, правда, всегда жаловался, что у него болит сердце, особенно при физической нагрузке. Странно, что никто не спросил, какая пуля – фашистская или советская, было не интересно... Бывшего солдата перевели в разряд инвалидов, и в шахте он больше никогда не работал. Это была моя первая победа на медицинском фронте..."

Источник: Боровский О.Б. Рентген строгого режима. – М. : Время, 2009

Сохранено