Без названия

Мои руки во льду.
Я размораживаю морозилку.
Потом возьмусь за морозильник.
Там, в деревне, говорят, ягода пошла. Надо подготовить места.
Отпуск мой странный, с оттенком грусти.
Во многом потому, что я разучился отдыхать и большую часть дня пребываю в напряжении.
И это отражается на ночи.
Но хоть не в 4,30 восстаю, а в 9,10,11...
Юбилей справили в целом хорошо.
Тостующий из меня, конечно, всё тот же: я краток, как сестра Чехова. Зато был единственным, кого утянули в танец.
И — смог не ужраться.
Не в смысле спиртным, а едой.
Был не тамадой, а помощником — потому.
Тронуло очень, что трехлетний внук моего ушедшего брата, застеснялся... как оказалось, потому, что он подумал, что как раз я его дед, он меня видел впервые. А потом он пошёл ко мне на ручки и показал свою красную Ниву.
Помимо сна, еще чтение. Я продолжаю вдумываться в последнюю книжку Гольдштейна, и понимаю, какой кругозор надо иметь, чтобы быть в теме, о чем он пишет. Про Набокова, как и про Поплавского было, — любопытно. В стихах после Фета очаровывает Рубцов. Очень живое слово. Дааа... Слово может быть туманным, затемненным, переливающимся, ускользающим...
А тут очень живое, яркое.
Немножко прогулок, несмотря на духоту. Велосипед не трогаю. В лес не поднимался. Цветы и шиповник поливал.
Даже одно трудоёмкое дело в день — подвиг.
Но я настроен, а не расстроен.
Лишь немного грусти...
|
</> |