Без названия

lucas_v_leyden — 15.02.2022 Каждый раз, побывав на крупной художественной выставке или в большом музее, я благословляю судьбу за то, что собираю не живопись и не графику. Не знаю, как себя чувствуют в таких ситуациях другие коллекционеры и как им удается избегать масштабных разлитий желчи, видя, что все их собрание, на которое ушли десятилетия жизни и большая часть доходов, смотрится лишь жалкой кучкой холстов, которую в лучшем случае допустили бы лишь до государственного запасника. Конечно, у этой простой схемы бывают и яркие исключения: можно, например, собирать какого-нибудь никому не известного бедолагу, начав с оптовой покупки его архива: тогда поневоле окажешься монополистом. В истории живописи, как и в истории литературы, полно закоулков и отворотов, не покрываемых главной иерархией, канонизированной ротами искусствоведов, тем более, что и там случаются свои масштабные революции, так что направление это вполне перспективное: но другое дело, что даже для такого любителя "малых сих", как автор этих строк, автограф Есенина все равно дороже автографа Лазаря Бермана. Допустим, для кое-кого из нынешних собирателей финансовая сторона коллекционирования вообще не принципиальна и он свободно может покупать себе холст за холстом под завистливыми взглядами Третьяковской галереи и Русского музея - но даже это минутное торжество будет отравлено тем очевидным фактом, что лучшие образцы всех главных художников все равно находятся в государственных хранилищах.
      С книгами, конечно, не так: мне много раз случалось писать и говорить об этом, так что повторю только в самых сжатых выражениях: библиотеки собирают книги как источники текста; коллекционеры - как артефакты. Здесь тоже есть свои исключения, но они статистически немногочисленны: по самому назначению своему, книга, попав в госсобрание, теряет большую часть своих свойств как коллекционного предмета - с нее сдирают обложку, ее облачают в некрасивый картонажный переплет, ее уродуют штампами, обрезают по периметру, наклеивают ярлык с шифром и конверт для формуляра (а сейчас еще штрихкод) и навек ставят на решетчатый металлический стеллаж полутемного хранилища. Конечно, эти жертвы оправданы - как говорил покойный В. Жирмунский, "не надо учить меня любить Публичную Библиотеку": но косвенным следствием этих практик оказывается легкое трепетание возбужденного библиофильского эго - начиная с определенного уровня, любой собиратель легко найдет у себя то, чем сможет скромно похвалиться перед библиотекой: экземпляр с неразрезанными страницами, неповрежденной обложкой, а то и с автографом автора.
      Эти (и подобные) мысли бродили у меня в голове на выставке Врубеля: графику я, конечно, не собираю, но несколько десятков, а то и сотен листов у меня есть - что-то куплено на аукционах в результате случайного срабатывания "еврейского сторожа", иное приобреталось одновременно с книгами, а потом сделалось жалко с этим расставаться; некоторые экспонаты я разыскивал целенаправленно из-за их связи с литературой; однажды я чудом уберег от помойки обширный графический корпус, среди которого были превосходные работы Исаака Бродского и Андрея Белобородова и так далее. Я не слишком внимательно слежу за этим разделом своей коллекции, хотя сейчас, занимаясь каталогизацией автографов, понимаю, что надо бы после систематизировать и листы. Но точно помню, что Врубеля у меня нет - хотя он мне дважды доставался в результате негоций.
      Про первую из них я как раз недавно вспоминал - да и вообще сам эпизод принадлежит к числу незабываемых. В конце 1990-х годов меня позвали "на адрес" в одну из московских высоток. Сейчас этого почти уже не бывает (да я в основном и отошел от дел), а тогда, напротив, встречалось сплошь и рядом: свежеиспеченные наследники или будущие эмигранты, обнаружив в своем владении шкафы с ненужным им книжным антиквариатом, искали через знакомых или по объявлению кого-нибудь, кто купит или хотя бы оценит их сокровище. Если когда-нибудь дело дойдет до настоящих мемуаров, я опишу пару десятков эпизодов подобного рода - что-то среднее между охотой на тигра-людоеда, кладоискательством и походом за грибами.
      Эта квартира была из типичных: мотором всего предприятия был юный пассионарный джентльмен из крупного украинского города; его молодая жена, очень бледная, одетая в палевое, с тонкими музыкальными пальцами; внучка бывшего владельца квартиры, покорно внимала его речам. Речи такие мне тоже приходилось в это трудное время слышать не раз и не два: джентльмен хотел эту квартиру как можно скорее продать, чтобы полученные деньги немедленно инвестировать в какое-то предприятие, сулившее быстрое и гарантированное обогащение. Насколько я могу вспомнить, это был 1998 или 1999 год, так что, похоже, в качестве верняка выступал уже не привычный "МММ", а что-то более затейливое, но что - забыл. Честно сказать, внучку было ужасно жалко, но отговаривать ее от этих планов смысла не было никакого: уж очень влюбленными глазами она смотрела на своего молодца. Молодец же тем временем, подпихивая от избытка чувств меня в плечо, спрашивал, что из окружающего нас имущества можно продать быстро и желательно дорого.
      Выглядело это все, признаться, чудовищно: кругом громоздились гигантские, невообразимые по масштабу, пыльности и затрепанности стопки, состоящие в основном из художественных альбомов (фондообразователь был иллюстратором) и журналов середины ХХ века: совершенно безнадежный для торговли и собирательства тип печатной продукции. Иногда среди них попадались старые корешки, но даже, перебросав с риском для жизни, полтонны каких-то польских каталогов, и высвободив старую книжку, я с печалью обнаруживал что-то вроде немецкой монографии о Микельанджело конца XIX века: вещь столь же бесперспективную. Впрочем, в соседней комнате дело пошло веселей: туда десятилетиями стаскивали ненужное, так что, вскрыв культурный слой полувековой давности, относящийся к первым годам существования дома, я отрыл кое-какие книги 1920-х и 30-х годов - не Бог весть что, но, по крайней мере, поездка уже точно выходила не пустой. Всего в квартире было четыре комнаты: к вечеру я полностью разобрал одну из них, накопав два десятка занятных книг. Владелец (точнее, конечно, муж владелицы) согласился на первое же ценовое предложение и попросил приехать на следующий день, чтобы продолжить.
      Назавтра я снова был в этой квартире и вновь углубился в золотоносные пласты - примерно с тем же успехом, но на этот раз в комнате, которую для меня отворили, на стене висела пастель Рериха: по словам внучки, дедушка очень им интересовался и высоко ее ценил. На всякий случай я это запомнил: сам я покупать его не собирался, но среди собирателей и антикваров широко развита круговая порука: пару раз сосватав приятелю картины или фарфор, ты вполне можешь рассчитывать, что когда ему на адресе попадутся старые книги, он тебя не забудет. Впрочем, тут дело пошло по необычному сценарию - когда я в очередной раз вышел отдышаться от пыли в общую прихожую (где, сиротливо ожидая своей участи, стоял приговоренный старенький рояль), мой миляга-хозяин подошел ко мне с серьезным разговором. Его интересовало, не хочу ли я купить сразу все содержимое квартиры - с условием за две недели вывезти его целиком, включая рояль, люстры и паркет, оставив лишь голые бетонные стены. Не могу сейчас вспомнить, сколько он за все это хотел - например, 20 тысяч долларов (сумма примерная, но порядок такой). Цена была совсем немаленькой: в Москве за эти деньги тогда (сразу после кризиса) можно было купить двухкомнатную квартиру, так что предложение было не слишком заманчивое. С другой стороны, уже один этот Рерих, если бы он оказался настоящим, возвращал бы треть суммы, а картин на стенах было еще довольно много, хотя в основном на вид они были довольно скучные. Вообще такого рода авантюры я по складу характера скорее люблю, да и практика подтверждает, что оптовая покупка большого старого собрания всегда окупается - но очень уж много было тут заведомого мусора. В общем, мне нужно было знамение - и я его получил.
      Пытаясь мягко вызнать у владельца, какие еще предметы таятся в квартире, я среди прочего задал и обычный вопрос - нет ли каких-нибудь старых документов, писем и вообще старинных бумаг. "Так вот же", - сказал он и пнул чемоданчик затрапезного вида, лежавший прямо под роялем. Я наклонился и открыл его: мне в глаза сразу бросился почерк, который я привык видеть в архиве: сверху лежала рукопись неизвестной статьи философа А. А. Мейера, приятеля Мережковских, одного из участников петроградского Религиозно-философского общества. Оказалось, что в чемодане хранится считавшийся утраченным архив его и его жены Ксении Половцевой, чью руку я тоже хорошо знал: она одно время была секретарем РФО. Эта неожиданная находка решила дело: я, чувствуя особенное замирание, знакомое многим собирателям, согласился на сделку века, оставил задаток и, забрав с собой архивный чемоданчик, отправился улаживать дела.
      Сейчас я взял бы кредит в своем банке, выбрал бы в каршеринге фургон пообъемистей, сгонял в OBI за картонными ящиками и скотчем и вернулся бы на место паковаться, имея в виду ближе к делу вызвонить пару грузчиков: в свободную минуту я нашел бы в Яндексе какую-нибудь из многочисленных кладовок, в которой можно за несколько тысяч арендовать отапливаемый и охраняемый бокс любого размера. Но это была другая эпоха, хотя добрые люди встречались и тогда. Деньги я обычно занимал у ростовщика, который в обиходе имел кличку "Старушка" (от "Старушка-процентщица") - сперва он требовал от меня залог (естественно, книжный), но на какой-то год знакомства, убедившись в моей аккуратности, перестал. Процент у него был довольно грабительский, примерно 2% в месяц, но на тогдашнем фоне это казалось вполне нормальным. (Да, само собой, речь идет о долларах, в которых оценивалось все, кроме еды). Сразу из машины позвонив Старушке, я предупредил, что мне понадобится эта сумма и, вероятно, сразу за ней и съездил.
      Затем нужно было позаботиться о помещении - тут все тоже решилось довольно просто: дружественная фирма, некогда осев недалеко от Боткинской больницы, постепенно выкупала соседние помещения, расползаясь по кварталу. Денег и времени на их освоение не хватало, поэтому когда я попросил у владельца сдать мне ненадолго какую-нибудь неказистую комнату, тот охотно на это пошел. Вот странности имени: почему-то эта комната без окон называлась "Шестнадцатое" - именно в этом роде: может быть, когда-то, в эпоху позапрошлого НИИ, там висела на двери табличка с этим номером? Ни Пятнадцатого, ни Семнадцатого рядом не было. (Впрочем, в ныне действующем складе есть комната, которая зовется "Мертвецкая" - без всякой стоящей за этим макабрической истории).
      Коробки для книг, так называемые "банановые", обычно за скромную сумму покупались в овощном: в фруктовом бизнесе они существуют и сейчас, но книжники их уже не используют - а тогда они, наряду с винными, были в большом ходу. Где-то (опять-таки уже не помню), но скорее всего на том же Боткинском я купил под сотню этих коробок, затолкал их в три машины (к моей "Ниве" присоединились П. А. на "четверке" и С. А. тоже на каком-то "еврейском броненосце", как с легкой руки покойного И. С. назывались машины книжников) - и стройной кавалькадой мы погнали за добычей.
      Не очень понимаю почему, хотя условием был полный вывоз всего имущества, хозяева остались за нами присматривать: был в этом какой-то парадокс, но я твердо помню, что они все время там вертелись. Конечно, ничего дурного в этом не было, но это лишало нас возможности обсуждать между собой пакуемые предметы: с самого начала мы договорились, что все полностью коммерчески безнадежное (например, паркет и польские журналы) мы оставим неопрятной кучей, которую грузчики перетаскают в специально нанятый контейнер - но остальным предметам, особенно некнижным, предназначалась разная судьба: что-то собирались взять мои товарищи (внеся, естественно, долю в покрытие долга), что-то нужно было отдать на экспертизу - и так далее. Сразу скажу, что никаких совершенных сокровищ (вроде короны британской империи или пропавшего глаза Кутузова) там не было, но материала было много - занятные фарфоровые штучки, неподписанные чертежи смутно знакомых зданий, интересные графические листы - и среди прочего - сине-зеленая майоликовая женщина странного вида. "И цена подходящая, в рубель", - неожиданно процитировал наш контрагент бородатый анекдот про Хрущева. И точно - это (как выяснилось уже потом) была сделанная в Абрамцеве в начале ХХ века копия с оригинала Врубеля: сейчас я пытался ее опознать на выставке: кажется, "Морская царевна".
      В разных родах искусства копии имеют разный антикварный статус: например, для нумизматов новодел, отчеканенный оригинальным штампом - вполне легитимный и дорогой предмет собирательства; для книжника старая рукописная копия вполне может оказаться достаточно ценной вещью - и так далее. У собирающих фарфор, как выяснилось, свои повадки: несколько моих знакомых из этой области в принципе интересовались этим предметом, но как-то вяло, без огонька. Продать же его мне очень хотелось, поскольку Рериха, на которого я возлагал большие надежды, мне не подтвердили.
      Перед тем, как вернуться к Врубелю, быстро расскажу про это ответвление сюжета. Не знаю, как сейчас, но в 90-е годы с экспертизами на антикварные вещи творилось полное безобразие: работники музеев, почувствовав вдруг, что время впервые в новейшей истории дало им в руки могучий рычаг обогащения, стали вертеть им совершенно неистово. Я понимаю, что судить о корпорации по отдельным представителям - последнее дело, но со стороны выглядело это весьма беззастенчиво. В общем, за две тысячи долларов мне обещали положительное заключение, а за двести - как решит эксперт; я выбрал второе и совершенно не был удивлен, когда получил отрицательную бумагу. Рериха я вообще не очень люблю, но этот мне понравился, так что я просто оставил его себе на память об этой истории.
      Итак, "Морская царевна" стояла у меня под столом, завернутая в три слоя пузырчатой пленки и вяло ждала своего принца, который все не появлялся. Но, как говорили авторы почище моего: чу! Мне позвонил мой давний и близкий друг с рассказом о появившемся на его горизонте удивительном предмете. Это был альбом, принадлежавший Александре Александровне Оболенской. Эта замечательная дама, урожденная княжна Апраксина, была женой гофмаршала Владимира Сергеевича Оболенского, одного из ближайших друзей императора Александра III; сама она входила в ближайший дружеский круг Марии Федоровны, при которой и состояла камер-фрейлиной. Соответственно и альбом ее выглядел как перепись представителей русского императорского двора и приближенных к нему особ: четыре записи императрицы Марии Федоровны, одна - Александра III, несколько - Николая II (в бытность цесаревичем), великого князя Георгия Александровича, великой княгини Ксении Александровны и многих других. Из лиц за пределами великосветского круга примечательны рисунки Альберта Бенуа и Михаила Зичи, автографы стихов Голенищева-Кутузова, запись Н. Миклухо-Маклая и многое другое. Происходил этот альбом из знаменитого собрания Г. Костаки, а уж какими путями он попал к нему - история умалчивает.
      Купить его мне очень хотелось: не то, чтобы я так специально собирал императорские реликвии, но альбом и сам по себе был замечательно хорош - все-таки такое созвездие автографов, да еще и вполне легитимного происхождения, встречается нечасто. Цена, запрошенная П. П., была хоть и вполне пристойной, но для меня, еще не залатавшего финансовую пробоину, неподъемной. Тут статуя, лежавшая у моей левой ноги, шевельнулась, напоминая о себе. "А не хочешь взглянуть на хорошую абрамцевскую майолику?" - спросил я, повинуясь вдохновению. Конечно, мне пришлось добавить к ней существенную, но все-таки не астрономическую сумму. Альбом этот описан в нашем трехтомном "Музее книги", а вот что сталось с царевной - не знаю.
      Вторая история короче и скромнее, поскольку я был в ней на третьих ролях. Это сейчас сделки с антикварными вещами как правило просты и по-марксистски прямолинейны: товар, деньги, товар. В старину, даже относительную, в чести были сложные многоходовые размены, долгие цепочки, в которых участвовали десятки человек и сотни предметов: Паша отдает картину Петровичева, Вася получает за нее полного Брокгауза и шесть писем Мейерхольда, за одно письмо Илья выручает статуэтку Ахматовой работы Данько и отдает ее Паше с приложением пяти тысяч долларов, взятых у Феди - ну и так далее. Готовилась большая сделка: даже не помню, чем я там участвовал, чуть ли не советом, но в результате нам на троих с моими двумя друзьями досталась за скромную сумму небольшая стопка отличной графики. Помню, что там был Добужинский, несколько Александров Бенуа, какой-то Фальк и, среди прочего, два наброска Врубеля. Опять же - не помню, то ли там была экспертиза кого-то, кто не вызывал сомнений, либо они были из хорошего источника - но как-то вопрос подлинности вообще не обсуждался. Мои компаньоны относились ко мне со снисхождением, поэтому когда я сказал, что этот Добужинский мне нравится и я его хочу забрать, они легко с этим смирились (конечно, я расплатился за него, но по цене закупки). Но я тем временем стал мягко точить зубы и на Врубеля: что-то в этих набросках (из мамонтовского быта; похожие из этой серии есть на выставке) меня задевало, либо просто жадность к вещам заговорила, так тоже бывает. Это вяло тянулось несколько лет и я все ожидал случая сообщить коллегам, что хочу вытащить из стопки и их тоже, но в Москве вдруг объявился эмиссар какого-то анонимного любителя с большим денежным заказом на первоклассную графику. Понадобился Врубель. Внемля моим пожеланиям, договорились, что мы запросим с эмиссара чего-нибудь несусветного в смысле цены - и уж если он откажется, то я их заберу себе. Потребовали: тот заплатил, не моргнув глазом. Дело было лет пятнадцать назад, но два этих наброска жалко до сих пор.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив