Башня. Новый Ковчег-6. Глава 26. Ника

two_towers — 10.01.2025

— Ну что, Петренко, узнал, что такое «амур де труа»? Нет? А я тебе говорила, это большая военная тайна. Пока не дослужишься до полковника, нипочём не узнаешь.

Ника сидела на подоконнике в общем коридоре, болтала ногами (подоконник был высоко, и до пола её ноги не доставали) и дразнила Петренко. Делать им было нечего, всю работу, которую им с утра поручила Татьяна Сергеевна, они выполнили, а идти на обед, не предупредив начальство, не стоило — строгая Татьяна Сергеевна такого самоуправства не одобряла. Поэтому, закончив с мытьём туалетов и для приличия потоптавшись возле сестринского поста, Ника потащила Петренко сюда, к окнам, в своеобразную прогулочную зону — такие были на всех этажах башни, как жилых, так и не жилых. Петренко пробурчал что-то типа «Владимир Иваныч не велел быть там, где много людей», но сильно перечить Нике не посмел, поплёлся следом, прихватив с собой инвентарь.

Долинин, да и Мельников тоже, действительно просили Нику никуда не высовываться, но, знали бы они, как ей осточертела эта полуподпольная кротовья жизнь: запах туалетов, мокрые тряпки, мутный свет лампочек, едва освещавших углы и закоулки больницы, где они с Петренко бесконечно что-то тёрли, отмывали, скребли и чистили. Ей хотелось на волю, и единственным местом, которое давало хоть какую-то иллюзию свободы, был общий коридор. Он тянулся по всей периферии этажа, и сквозь грязные стёкла окон пробивался натуральный, пусть и сумеречный свет.

Конечно, здесь были люди — прогуливались пациенты, те, кому разрешалось вставать, сновали медсёстры и врачи, деловито толкали перед собой тележки с инструментом или каталки с лежачими больными санитары, — но, если быть честным, люди сейчас были повсюду, и это никого не удивляло. В последние дни в больнице царил полный кавардак. После ареста Ладыгиной, главврача, всё не то, чтобы пошло кувырком, но добавилась какая-то бестолковая суета, нервозность, ненужная возня, беспокойство, что витало в воздухе и так или иначе касалось всех — и врачей, и медсестёр, и больных. Все куда-то бежали, чего-то спрашивали, передавали друг другу новые сплетни, которые устаревали, ещё не успев быть озвученными. Одни сбивались стайками в каком-нибудь уголке, другие напротив — старались держаться особняком, как тот интерн Миша, который продвигал версию, что Маргариту Сергеевну арестовали за низкое происхождение. Этот Миша носился со своим вторым классом так, словно речь шла не о тупой отметке в пропуске, а по меньшей мере о звании профессора, и похоже всем изрядно опостылел. Ника, например, видеть не могла его самодовольную физиономию. Да и не только она одна.

— Петренко, эй! Ну чего молчишь, как воды в рот набрал? — Ника снова принялась тормошить своего охранника. Он стоял рядом, подпирал стену, шумно сопел и изредка бросал на Нику быстрые взгляды.

К этим его взглядам Ника тоже уже привыкла. Да и трудно было к ним не привыкнуть, потому что пялился на неё Петренко постоянно. Чаще украдкой, конечно, вот как сейчас, но иногда его словно заклинивало — парень зависал и смотрел так восторженно и преданно, словно перед ним была не маленькая рыжая девчонка, а произведение искусства, неповторимый шедевр или прочая музейная редкость. В такие минуты Нике было трудно сдержаться, и она, не сильно задумываясь над тем, что делает, изводила парня насмешками. Пойманный врасплох Петренко всегда отчаянно краснел. Лицо его становилось однотонно-малиновым, веснушки, щедро рассыпанные по щекам, исчезали, сливаясь с краской, а уши пылали так, что, казалось, поднеси к ним спичку, и они вспыхнут ярким пламенем.

— А хочешь, Петренко, я открою тебе эту военную тайну, — не унималась Ника. — Хотя нет, нельзя. Ты лучше сам спроси у полковника Долинина. Кстати…

При упоминании фамилии полковника Петренко втянул лопоухую голову в плечи, и это не ускользнуло от внимания Ники.

— Кстати, что, попало тебе от Владимира Ивановича, а? За то, что ты, вместо того чтобы службу нести, по притонам всяким бегаешь? Ну, Петренко, попало, да? Попало?

— Н-нет, — тихо выдавил Петренко, опустил голову и уставился себе под ноги. — Я его не видел ещё с тех пор.

— Ну ничего, Петренко, не расстраивайся. Увидишь ещё. И тебе обязательно попадёт! — Ника не скрывала своего злорадства. — А то, моду, понимаешь, какую взял, в рабочее время по всяким непристойным заведениям бегать. А может тебе эта Жанна понравилась, а? Признайся, Петренко, ведь понравилась, да?

Пытка Жанной в последнее время стало любимым Никиным развлечением. Едва заслышав про Жанну, парень не просто краснел, он покрывался испариной, и что было самым забавным — принимался смешно оправдываться, заикаясь и путаясь в словах. Красноречием Петренко был обделён ровно в той же мере, что и красотой, и Ника, пользуясь этим, окончательно сбивала его с толку, да так, что парень даже пару раз чуть было в любви к этой Жанне не признался.

— Я так считаю, Петренко, надо тебе к ней сходить, — села Ника на своего любимого конька.

— К кому сходить? — не понял Петренко.

— Как к кому? К любимой твоей. К Жанне. Она уж, наверно, заждалась.

— Никакая она мне не любимая, — уши Петренко предательски заалели.

— Да ну? Ты же сам мне говорил, что любишь.

— Я, Ника Павловна… мне… я люблю это…

— Ну вот раз любишь, то так и скажи.

— Чего сказать?

— Что любишь, — Ника едва сдерживалась, чтобы не рассмеяться.

Она и сама до конца не понимала, зачем доводит парня. Это было не со зла, просто, как бы парадоксально это не звучало, ей становилось чуточку легче. Она как будто отвлекалась, глядела на рдеющие багрянцем уши Петренко, на его некрасивую и несчастную физиономию, толстые губы вечно приоткрытого рта, крупные неровные зубы, и забывала о том, где она, что с ней. Всё отступало на задний план, выцветало, становилось ненастоящим, как плохой сон поутру. Уходила тоска по отцу, растворялась боль, впивающаяся в душу острыми иголками каждый раз, когда она думала о Кире, исчезала безысходность, злость от невозможности что-либо изменить — словом, всё то чёрное, нехорошее, безнадёжное, что терзало и мучило её. И оставался только красный как рак Петренко, хлопающий белёсыми ресницами, глупый, смешной, влюблённый. Не в Жанну — в неё, Нику, влюблённый.

— А хочешь, Петренко, я тебе помогу?

— Чего поможете?

— Ну с Жанной твоей…

Договорить Ника не успела. Прямо над ухом раздался сердитый голос старшей медсестры.

— Вот вы где оба! А я вас по всему отделению ищу! С ног сбилась!

Ника моментально спрыгнула с подоконника, Петренко вытянулся рядом.

— У вас что работы мало?

— Мы всё сделали, что вы нам велели, — Ника вскинула голову.

— Сделали, — подтвердил Петренко.

— А коридор у двадцать восьмой палаты? А процедурную?

Про коридор и процедурную с утра им ничего не говорили, но Ника уже знала, что с Татьяной Сергеевной лучше не спорить. Старшая медсестра не была злой и, высказав что-либо повышенным и недовольным тоном, тотчас об этом забывала, словно ничего и не было. Вот и сейчас, отругав, как следует, Нику и Петренко, она продолжила уже вполне спокойно и миролюбиво.

— Вымойте коридор и протрите пол в процедурной. И можете сходить пообедать. Понятно?

Ника кивнула, а Петренко тут же с готовностью подхватил инвентарь, который везде таскал с собой — ведро и прислонённые к стене швабры.

***

Коридор у двадцать восьмой палаты представлял собой узкую, плохо освещённую отворотку от основного прохода, заканчивающую тупиком. Здесь ничего не было кроме процедурной и собственно самой двадцать восьмой палаты. Процедурная большую часть времени была заперта на замок, а в палате стояли три не застеленные койки, и неизвестно, пользовались ли этой палатой вообще — Ника полагала, что нет.

Было похоже, что задание для них с Петренко Татьяна Сергеевна придумала на ходу, лишь бы что-нибудь да поручить. Отчасти виной этому стало их пусть и оправданное безделье, отчасти вина лежала на Петренко.

То, что парень везде и всюду таскается за Никой, здорово раздражало старшую медсестру. Первое время она настойчиво пыталась разбить их дуэт, но тщетно. Петренко, казавшийся с виду безобидным и сговорчивым малым, проявлял завидное упрямство, когда Татьяна Сергеевна давала ему какие-то поручения, которые требовали от него отлучиться от Ники хоть на минуту. В таких случаях он неизменно бурчал:

— Я лучше тут, с Ни… — проглатывал её имя, опускал круглую голову и принимался разглядывать носы своих ботинок.

Татьяна Сергеевна смирилась, записав, по-видимому, Петренко в законченные придурки, но временами её неудовольствие всё же прорывалось, вот как сейчас, и старшая медсестра давала им бессмысленные задания, вроде этого — вымыть никому не нужную процедурную и коридор, где почти никто никогда не ходит.

Ника вздохнула, заправила под шапочку выбившуюся прядку, окинула взглядом предстоящий фронт работ. За спиной возился Петренко. Он уже притащил ведро воды, окунул в него тряпку и старательно отжимал. Нике не нужно было смотреть на него, чтобы понять, чем он занят.

— Ну ладно, давай сюда что ли швабру, — Ника повернулась к Петренко и протянула руку. — Вымоем быстро и пойдём в столовку.

— Вы это… Ника Павловна, вы если устали, так давайте я сам, — Петренко опять захлопал светлыми ресницами. — Я мигом, Ника Павловна.

— Ничего я не устала, давай сюда, — она выхватила швабру из рук Петренко и, наклонившись, споро завозила ею взад-вперёд.

От прежнего весёлого и насмешливого настроения не осталось и следа. Снова вернулось раздражение, заворочалась в душе тяжёлая тоска, закрутились мысли об отце, о Кире. Ника гнала их прочь, но они всё равно возвращались. Растерянностью. Болью. Непролитыми слезами.

Позади затих Петренко. Закончил отжимать вторую тряпку и застыл, уставился на Нику долгим щенячьим взглядом. Ника ощущала этот взгляд затылком.

— И нечего на меня пялиться! — она резко обернулась. — Я тебе чего картина?

Она, как обычно, срывала на нём злость. А он не обижался. То ли оттого что не умел, то ли ещё почему. Вслед за злыми словами на Нику накатил стыд. Так всегда бывало: и когда она ругалась на него, и когда насмешничала, издевалась, припоминая Жанну и «амур де труа». Ей всегда потом становилось стыдно.

— Каталку вон лучше отодвинь от стены, — буркнула она, чувствуя, как щёки заливает краской. — Видишь же — мешает.

— Я сейчас, Ника Павловна… я мигом, Ника Павловна.

Он с готовностью бросился выполнять её поручение, завозился, с шумом отодвигая каталку. А она, уже не глядя на него, заработала шваброй, протирая освободившийся кусок пола.

***

В какой момент всё изменилось, Ника не могла сказать наверняка, но предчувствие того, что вот-вот что-то должно случиться, уже жило в ней, неосознанное, интуитивное, не подчиняющееся логическим объяснениям и фактам.

Она мыла полы, выполняла монотонные движения, отдаваясь ритму работы и забывая и своё раздражение, и своё так и невысказанное горе, а в атмосфере уже что-то неуловимо поменялось. Воздух сгустился, едва заметно завибрировал, краски поблёкли, выцвели, а затем словно включили яркость до упора — так вдруг вспыхивает тусклая лампочка над головой, до боли, до рези в глазах. И одновременно с этим по телу побежали мурашки, как будто кто-то провёл холодной ладонью по спине. Ника вздрогнула, выронила швабру и резко обернулась, уже зная, что, вернее, кого она сейчас увидит.

Полковник Караев, — тот самый человек, которого она ненавидела едва ли не больше всех на свете, который стабильно посещал её во всех кошмарах, и о смерти которого она мечтала, ничуть не стыдясь своих кровожадных желаний, — этот человек стоял сейчас в конце коридора, прямо у поворота, заслонив собой весь проход. Стоял и молча смотрел на неё, не делая никаких попыток приблизиться. Пока не делая.

Да ему это, собственно, было и не нужно. Коридорчик венчался тупиком, и Ника, которую все так настойчиво призывали держаться подальше от людей, оказалась в самой примитивной и, пожалуй, самой эффективной ловушке.

Караев усмехнулся, угадав растерянность и понимание в её взгляде, а она, пойманная врасплох его ленивой усмешкой, не могла отвести глаз от худого ненавистного лица, от острого носа, от сухих и резких скул, от всего этого ястребиного, хищного облика, за которым не было ничего человеческого, совсем ничего.

Внезапно лицо Караева пропало, и перед Никой возник белобрысый затылок. Коротко стриженная круглая голова, худая шея, торчащая из воротника форменной зелёной куртки, узкая мальчишечья спина — Петренко.

Кажется, он сказал «спокойно», или Нике это только почудилось, его рука потянулась к заднему карману брюк, мелькнула чёрная сталь пистолета. И почти сразу прогремел выстрел — громкий, раскатистый, бьющий в уши гулким эхом, отражённым от бетонных стен.

Петренко упал.

Сначала Ника ничего не поняла. Она видела только, как он словно присаживается на колени, смешно подгибает ноги, и вдруг, — точно кто-то невидимый толкнул его, — валится на бок, мягко, почти беззвучно.

Она закричала и, забыв о Караеве, что стоял в конце коридора, — обо всём забыв, — опустилась на колени, обхватила Петренко за плечи, потянула к себе, силясь поднять, привести в чувство, растормошить.

— Ну же, Петренко, ну ты чего? Чего, Петренко? — растерянно повторяла она и вдруг, натолкнувшись на его взгляд, удивлённый и слегка виноватый, уже нездешний (Ника видела такой однажды, у Вовки Андрейченко, на том злополучном КПП), закричала отчаянно, разрывая воздух и лёгкие. — Ки-и-ири-и-и-ил!

И это имя — она в первый раз назвала его по имени — изменило всё. Стало отправной точкой. Тем самым моментом, что делит жизнь на до и после, круто меняет человека, пробуждая спящие внутри силы.

Страх медленно отступал, и внезапно образовавшуюся пустоту заполняла холодная иступлённая ярость. И не было больше никаких других чувств, кроме ярости. Ни боли, ни любви, ни сострадания — ничего. Ни-че-го.

Рука сама нащупала пистолет, — Петренко выронил его, когда падал, — ладонь сжала чёрный металлический корпус. Ника выпрямилась, быстро, как отпущенная пружина, развернулась всем телом. Ноги сами собой приняли нужное положение. В ушах зазвучал торопливый мальчишеский голос.

— Встаньте вот так, Ника Павловна. Ноги на ширине плеч. Такую стойку называют равнобёдренный треугольник.

— Какой треугольник?

— Равнобёдренный, Ника Павловна. Равнобёдренный треугольник…

Ника перехватила пистолет обеими руками (там потому что отдача, Ника Павловна), подняла, сфокусировалась. На миг перед глазами встала нарисованная мишень, листок, пришпиленный к двери, но он тут же исчез, и на его месте появилось холодное, самоуверенное лицо. Караев подошёл чуть ближе, и хотя их по-прежнему разделяли несколько метров, Ника видела всё очень чётко, как если бы он стоял прямо перед ней: тонкие крылья носа, чёрные зрачки, сливающиеся с почти такой же чёрной радужкой глаз, резкие, как будто нарисованные брови, иссиня выбритый подбородок, жёсткий, врезавшийся в него воротничок. Даже тонкие иссушенные трещинки на губах и расширенные поры чуть желтоватой кожи видела Ника, и ярость, клокочущая внутри, поднималась всё выше и выше.

— Положи пистолет, — приказал Караев. — Опусти руки, отойди к стене и повернись ко мне спиной.

Он сделал лёгкий кивок головой в сторону стены, пистолет в его руках едва заметно качнулся, но тут же выровнялся. Караев держал его спокойно и уверенно — привычно. И она отчётливо поняла: Караев успеет первым. На его стороне — отточенные годами тренировок рефлексы профессионального военного, на её — только ненависть. Слабый, почти призрачный шанс на победу. И ещё она поняла, что если сейчас отложит пистолет, то Караев стрелять не будет. Она нужна ему живой, чтобы шантажировать папу.

Всё это промелькнуло в мыслях и ушло, осталось только одно понимание — самое главное. Она выстрелит. Выстрелит, даже если это будет последним, что она сделает в своей жизни. За Кирилла. За того, бесконечно любимого, так и оставшегося навсегда в грязной каморке на заброшенном этаже. И за этого, глупого, лопоухого, нелепого, но преданного и верного.

— Указательный палец ложьте сюда. На спусковой крючок… …а большой поднимите выше, он не должен мешать.

В голове опять зазвучал голос Петренко. Парень, даже мёртвый, по-прежнему был с ней, отдавал команды, руководил, подбадривал.

— …вы цельтесь. Совместите сначала целик и мушку, а потом… мишень… и глаз левый закройте, вот так…

Она не сможет. Не успеет. Караев выстрелит первым. В чёрных безразличных глазах — холодный и трезвый расчёт. Он — машина. Невозможно тягаться с машиной. Она не успеет и всё равно… всё равно…

— Ника-а-а-а!

Высокая, смутно знакомая фигура выскочила из-за поворота, резко остановилась, словно натолкнувшись на невидимую стену. Караев дёрнулся на голос, отвлёкся, повернул голову. Секунда или даже доля секунды, но Нике этого хватило.

— За Кирилла!

Она так и не поняла, сказала ли она это вслух или просто подумала. На мгновение её оглушило, потом что-то толкнуло, резко и сильно. Отдача, та самая, о которой предупреждал Петренко. Но она не упала, удержалась. Стояла, чувствуя, как противно дрожат ноги, мелко трясутся вытянутые руки, наливается тяжестью пистолет. Она не опускала его, не могла опустить.

На полу лежал Караев. А чуть дальше стоял Сашка Поляков, оглушённый звуком выстрела, испуганный, бледный. Потом он с опаской приблизился к Караеву, слегка наклонился, предварительно оттолкнув ногой в сторону выпавший из рук Караева пистолет.

— Он мёртв, — неуверенно произнёс Сашка. — Ты его убила.

— Убила, — подтвердила Ника. Голос её дрогнул, но тут же обрёл твердость. — Да. Я его убила. Убила.

*************************************

навигация по главам

Башня. Новый Ковчег-1

Башня. Новый Ковчег-2

Башня. Новый Ковчег-3

Башня. Новый Ковчег-4

Башня. Новый Ковчег-5

Оставить комментарий

Популярные посты:

gellius

Особенности и преимущества силовых тренировок для женщин

prohodimcy

КРУГОМ ВОДА... В ЛЕНИНГРАДСКОЙ ОБЛАСТИ

euro_royals

Государственный визит Президента Исландии в Норвегию. День 1. ОБНОВЛЯЕТСЯ

poltora_bobra

Дефицит, талоны, очереди...

amarok_man

Пять примеров, доказывающих, что Коты дрессируют человеков...

matsam

А поутру они проснулись

padolski

Рак головы и шеи: ранняя диагностика, профилактика ВПЧ и современные методы

booky_moussy

Домашнее-вечернее\\Солнце в городе

colonelcassad

Надо больше дронов. Войска ждут

• Ранее
• Архив