Башня. Новый Ковчег-5. Глава 10. Ника (часть 1)

two_towers — 14.08.2024

— Опаньки ты как, Валера! Сразу с козырей зашёл, ну ты силён.

— А что? Могём! Карта в масть…

— Дурачкам и новичкам…

Ника отошла от дверей и опять легла на кровать лицом к стене, привычно подтянула колени к подбородку, обхватив их обеими руками. Хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать голоса своих мучителей, но она знала, что даже с заткнутыми ушами она будет их слышать — их громкий смех, крепкие словца, вплетающиеся в речь, хлёсткие удары замызганных карт о низкий полированный столик, притащенный ими в коридор из маленькой, голубой гостиной. Даже с заткнутыми ушами она будет ощущать их присутствие, чувствовать запах, чужой запах, которым, казалось, насквозь пропахла квартира — их с папой квартира, которую эти превратили в тюрьму.

Она их всех называла — эти, не делая между ними никакого различия, ненавидя их всех, скопом и по отдельности: простых солдат, дежуривших у дверей её спальни, майора со смешной фамилией Бублик, сыпавшего осточертевшими шуточками, полковника Караева, страшного, похожего на стервятника, с тёмными немигающими глазами, даже Мельникова, который приходил каждый день, осматривал её, словно куклу, задавал вопросы, на которые она не считала своим долгом отвечать. Она ненавидела их, потому что они служили ему, этому уроду, захватившему всё вокруг — Башню, власть, их квартиру, — тому, кто серой тенью накрыл её жизнь, кто запер отца внизу, кто приказал убить Кира, её Кира.

В дверь тихонько постучали, и тут же, не дожидаясь ответа (впрочем, она всё равно никогда им не отвечала), дверь, скрипнув, отворилась.

— Ника Павловна… вам, может, надо чего? Ника Павловна…

У того, кто спрашивал, был юный, совсем мальчишеский голос, а ещё — Ника это тоже знала — круглое лицо, короткий, смешной пимпочкой нос, оттопыренные уши и фамилия Петренко. Он был самый молодой, и как молодого его гоняли к ней, раз в полчаса (так было заведено), проверить, всё ли в порядке, ну и для проформы поинтересоваться, не нужно ли ей чего.

Ей от них ничего было не нужно. Ну разве чтоб они все провалились сквозь землю, исчезли, а ещё лучше — чтоб пристрелили этого урода, обосновавшегося в спальне отца.

Откуда-то из глубины опять жаркой волной поднялась ненависть, вспыхнула, загорелась ярким огнём. Ника не прогоняла это чувство, которое по силе и разрушительности превосходило все эмоции и чувства вместе взятые, не прогоняла, потому что именно ненависть давала ей силы жить дальше. Не сойти с ума, не свихнуться от горя, не съехать тихо с катушек, как это было в первые дни, когда боль и темнота настолько поглотили её, что она никого и ничего не слышала, медленно погружаясь в странный и серый мир, наполненный беззвучно скользящими мимо неё и сквозь неё вязкими бледными тенями.

Как ни странно, в чувство её привел Караев, с силой заломивший ей руку за спину, тогда, на второй день, после того, как не стало Кира. И эта резкая боль — боль не души, а тела, — заставила вскрикнуть и неожиданно выхватила Нику из липких лап окруживших её призраков, вернула в мир живых и дала ей единственное чувство, за которое она схватилась, чтобы не упасть снова — ненависть. К убийцам, мучителям, к тем, кто по каким-то причинам пока выигрывал. Но только пока.

Дверь закрылась, до Ники донеслось: «нормально всё, лежит», и она невольно выдохнула — теперь у неё есть ещё полчаса относительного спокойствия и относительного одиночества. Относительного, потому что чужие голоса в коридоре, чужие запахи, которые теперь постоянно присутствовали фоном, ни на минуту не давали ей забыть об её истинном положении. И всё-таки можно было немного расслабиться, до обеда к ней уже точно не войдут. Ника за неделю выучила наизусть расписание своего заточения, ей даже не надо было смотреть на часы. Она жила в странном, навязанном ей ритме: каждые полчаса открывалась дверь, иногда тот, кто заглядывал, молчал, иногда, как этот молоденький Петренко, интересовался, не надо ли ей чего. Первые дни это её бесило, раздражало, она едва сдерживалась, чтобы не посылать их к чёрту, а теперь… теперь ей было всё равно.

Ника обернулась, удостоверилась, что дверь закрыта, и стала привычно думать о том, что делать. После того, как Караев привёл её в чувство, выдернув из состояния полудрёмы-полусна, в голове крепко засела мысль о том, что надо бежать. В душе девушки всё бунтовало против того, чтобы покорно принять роль заложницы, безвольной куклы, которую каждое утро таскают в кабинет отца и заставляют сказать хотя бы пару слов.

Эти утренние телефонные разговоры были мучительны, болезненны и всегда устрашающе одинаковы.

Каждый раз она давала себе обещание молчать, крепко сжимала губы, уставившись на знакомую трещинку, вьющуюся по гладкой, отполированной за столько лет столешнице письменного стола. Она старалась не глядеть ни на Ставицкого, который входил в кабинет почти сразу же, как приводили её, бесшумно просачивался и занимал кресло отца, утопая и теряясь в нём, ни на застывшего рядом безмолвной тенью Караева, ни на огромный портрет первого правителя Башни, Алексея Андреева, приходившегося Нике прапрадедом. Портрет этот почему-то особенно раздражал: и потому, что его повесили по велению Ставицкого, который медленно оккупировал всё в их доме, растекаясь вязкой слизью по углам; и потому, что человек, смуглый, черноволосый, с хищным носом и холодными синими глазами, взирающий на Нику с портрета, был чужим; и потому, что сам портрет, большой, в громоздкой золотой раме, висел теперь на месте простенькой репродукции картины Левитана, которая так нравилась отцу, и которую Ника помнила всю, до последней точки и до последнего солнечного штриха. Она закрывала глаза и представляла себе то утро с репродукции, увиденное когда-то давно русским художником с еврейской фамилией: шаткий подвесной мостик с кривыми досочками и прорехами, перекинутый через неторопливую реку, луковичные маковки белых церквей, выныривающие из зелени и уходящие в голубое небо, золотисто-розовые облака, песок речного пляжа, горячий на ощупь. Ника думала, что он должен быть горячим…

А потом Ставицкий говорил тихим голосом: «Начнём, пожалуй», и Ника каждый раз вздрагивала от этих слов, потому что знала, что за этим последует. Установится с лёгким потрескиванием связь, из аппарата раздастся родной голос, и она тут же, разом, забудет и о стоящем у неё за спиной Караеве, и о Ставицком, и об охране, заполонившей квартиру, и — что самое худшее — о своём обещании молчать, и сорвётся, торопливо заговорит «Папа, папочка, я в порядке, папочка» и замрёт от счастья, услышав его ласковые и тёплые слова «Ника, девочка моя»…

Эти несколько утренних минут были самыми мучительными и самыми дорогими: мучительными, потому что, казалось, невыносимо слышать тревожный, почти срывающийся голос отца, и дорогими, потому что, как это ни странно, они давали силы жить дальше, и её желание что-то сделать, вырваться из ненавистной клетки, подкреплённое ненавистью, с каждым днём росло и крепло.

Только что она могла сделать?

В доме постоянно находились военные, её ни на минуту не оставляли одну. Охранники не спали даже ночью: у дверей её спальни и в прихожей всегда кто-то дежурил. Но она всё равно искала выход. Потому что пока она у них, отец связан по рукам и ногам.

Ника не очень хорошо понимала, что сейчас происходит в Башне. Сведения были обрывочны. Кое-что она слышала из разговоров военных (иногда в отсутствии начальства они бывали разговорчивы, но больше болтали, конечно, про свои армейские дела), кое-что рассказал ей Саша Поляков, которого позавчера неожиданно пустили к ней. Сашкин визит дал ей новые силы, вселил надежду, потому что ей, оторванной ото всех, иногда начинали приходить в голову нелепые мысли, что того прежнего мира больше не существует, и её друзья растворились, исчезли, как тают обрывки утреннего сна, за которые всё ещё стараешься ухватиться, но тщетно, и вот уже кажется, а были ли они эти друзья. Но они были. И Сашка, пусть даже и превратившийся вдруг по чьей-то вздорной прихоти в Алекса Бельского, напомнил ей это, рассказав и про Веру, и про Марка, и про близнецов, и пообещав, что они что-нибудь обязательно придумают. Нужно только подождать.

Что ж, она ждала. Терпела чужие громкие голоса за дверью, раскатистый смех, наводнивший квартиру, даже ежевечерние ужины со Ставицким, которые тот возвёл в правило и которые были для Ники настоящей пыткой, изощрённо замаскированной под тихое семейное мероприятие.

Последний раз, ещё в той, непошатнувшейся жизни, она завтракала в этой столовой с Киром, тогда ещё живым Киром. Он сидел напротив, сосредоточенный, в застёгнутой на все пуговицы рубашке, с мокрыми и зачем-то приглаженными волосами, а она рассказывала ему о тайнах своей семьи, сама до конца в них не веря. И вот теперь эта ожившая тайна вдруг пришла в её дом, заполонив его чужими портретами (они висели везде, и столовая тоже не была исключением), вторглась в Никину жизнь в лице сопровождавших её всюду, даже в туалет, военных, в лице мрачного Караева с острым, словно высеченным из камня лицом, и, конечно, в лице её спятившего дядюшки.

В том, что Ставицкий спятил, Ника не сомневалась. Достаточно было послушать его разглагольствования за этими бесконечными ужинами: какие-то фамилии, аристократические корни, Андреевы, Бельские, Ставицкие... Он рассказывал, как он замечательно всё устроит — все будут довольны и счастливы, вот только от его представления о счастье на Нику нападала оторопь, она сначала даже не верила, что такие речи можно произносить всерьёз. Может, он так шутит? Издевается над ней, чтобы вывести на эмоции, причинить боль? Она вглядывалась в ставшее ненавистным лицо, которое когда-то казалось ей даже милым, и в ужасе понимала — не шутит. Ставицкий был торжественно серьёзен, когда излагал свои чудовищные планы: деление людей на классы, разведение в инкубаторах, строгая селекция и кастовая сегрегация (Ника смутно помнила из рассказов отца, что когда-то на земле уже такое было). «А любовь, семья, дети?» — спрашивала она про себя, не решаясь произнести свой вопрос вслух, а он, словно слыша её, пояснял, что это только для избранных. Для высших. Для тех, в чьих жилах течёт правильная кровь…

Ника не хотела слушать, но он говорил и говорил. Ему нравилось говорить. И Ника понимала, что он это даже не ей рассказывает, ему было всё равно, кто перед ним. Ставицкий вываливал на Нику свои монологи, совершенно не заботясь об её реакции. И вот тогда-то и пришло осознание того, что он сошёл с ума. Рехнулся. И его точно надо лечить. Но ужас был в том, что никто его лечить не собирался, и все они — и она сама, и её отец, и Вера, и Сашка, и Марк, и все-все люди в их Башне оказались во власти этого психа.

Позавчерашний ужин, который состоялся почти сразу же, как от неё ушёл Сашка, поверг её в очередной шок, хотя, казалось, куда уж больше.

— Ну что, заходил к тебе кавалер? — Ставицкий аккуратно расправил перед собой салфетку — что-что, а манеры у Сергея Анатольевича были безупречные.

Ника привычно промолчала.

— Знаю, заходил. Красивый мальчик, правда? — Ставицкий уже привык, что Ника никогда ему не отвечает, да его, это, кажется, и не заботило. — Красивый. И из очень хорошей семьи. Увы, только по матери. Ну, так ты тоже, Ника, полукровка.

«Он просто псих, просто псих, не надо слушать, что он говорит», — она привычно забормотала про себя слова, которые привыкла повторять во время этих ужинов, опустила голову, упрямо разглядывая узор на кромке тарелки, но мягкий, неторопливый голос всё равно отравленной патокой вливался в уши.

— Я знаю, тебе когда-то нравился этот мальчик, и это был хоть и неосознанный, но правильный выбор. Потому что кровь притягивается. Я понимаю, что-то там по молодости и легкомыслию у вас пошло не так, но всё можно исправить, и, можно сказать, я почти уже всё сделал за вас обоих. Считайте, это мой вам подарок.

Ставицкий отрезал ножом маленький кусок стейка, ловко подцепил его вилкой и отправил себе в рот. Ника бросила на него косой взгляд, почувствовала, как внутри поднимается тошнота, но её спятивший родственник ничего не замечал, медленно и тщательно пережёвывая хорошо прожаренное мясо.

— Я понимаю, — продолжил Ставицкий, справившись с этим куском и бережно промокнув салфеткой чуть масляные губы. — Я понимаю, ты сейчас думаешь, что я тебе враг, но поверь, это не так. Ты всё-таки моя родственница, Ника, и в тебе течёт кровь Андреева, нашего общего великого предка. Однажды ты безусловно поймёшь мою правоту и со временем займёшь положенное тебе место в нашем обществе, со временем…

«Просто псих, он просто псих», — она опять отвернулась от него, повторяя про себя свою нехитрую мантру.

— Вы станете очень хорошей парой, а ваши дети будут достойным продолжением двух великих родов…

До Ники вдруг дошёл смысл сказанных слов. То, что раньше воспринималось фоном, пусть и довольно страшным фоном, внезапно приобрело резкие очертания, выступило вперёд, слилось с реальностью — стало реальностью. Ника вздрогнула и вскинула глаза на Ставицкого, и на лице Сергея Анатольевича, довольного произведённым эффектом, расцвела радостная детская улыбка.

— Да, Ника, видишь, я, на правах старшего родственника, решил устроить твою судьбу. Когда всё закончится… ну ты понимаешь, о чём я, так вот, когда всё закончится, вы с Алексом поженитесь.

«Когда всё закончится» — это он о чём? О папе? Когда он… Ника закусила губу, отгоняя страшные мысли. Не будет так, как он хочет. Никогда не будет. Её отец — сильный, он победит, он всегда побеждал, а сейчас, когда с ним дядя Боря (иногда Ника слышала по телефону и голос Бориса Андреевича), тем более. Они вдвоём не дадут взять верх этому уроду, который, к тому же явно двинулся по фазе на идее своего аристократического происхождения.

— Ведь, правда, Ника, я замечательно придумал? Алекс Бельский — лучший жених. Молод, красив, мать — министр юстиции. Ему и невеста нужна соответствующая. А тебе соответствующий твоему положению жених. Видишь, как я забочусь о тебе? — он тихо засмеялся, и от этого страшного смеха у Ники по спине поползли мурашки. Она содрогнулась от отвращения и, схватив салфетку, с силой прижала её к губам, боясь, что её вытошнит прямо в стоящую перед ней тарелку.

***

В мысли Ники ворвался хлопок от входной двери — кто-то пришёл. Наверно, Мельников, его ещё сегодня не было, обычно он приходил раньше, почти сразу после этих пыток с телефонным разговором с папой. А может — стервятник Караев. Хотя, нет. Этот уже сегодня наведывался.

Она вспомнила утренний визит полковника, ещё раз обругала себя за то, что не уберегла пропуск Кира, по-глупому подставилась, когда заторопилась и сунула пропуск между страниц книги. Этот кусочек пластика, грязный, потрескавшийся, в обколотыми краями, неизвестно как при ней оказавшийся (она и сама не помнила, скорее всего, машинально сунула его себе в карман, когда он выпал у Кира, там на тридцать четвёртом), был последней ниточкой, соединяющей её с Киром. И вот теперь у неё нет и этого. Даже этого.

— Ну что, соколики, как тут на вверенном вам объекте? Без происшествий? — донеслось из прихожей.

Ника сердито смахнула набежавшую слезу, приподнялась и села на кровати. Этот-то чего в такое время притащился? Ведь не должен. Она прислушалась. Этот, которого сейчас здесь быть не должно, был майор Бублик. Толстый начальник её охраны, с внешностью и повадками опереточного дядюшки — комичного персонажа, вызывающего смех и симпатию. Но Ника не обольщалась. Все они были одинаковы. И маленький смешной майор со своими соколиками ничем не отличался ни от стервятника Караева, ни от высокомерного сноба Мельникова, ни от этого урода, её родственничка. К тому же Сашка вчера рассказал, что именно Бублик нашёл их со Степой на тридцать четвёртом этаже, нашёл и арестовал, так что… ничем он не лучше остальных. Может, даже хуже. Те хоть не притворяются, а этот вечно шутит и строит из себя доброго друга. В гробу она видала таких друзей.

Внезапно бубнёж в коридоре стих, и Ника напряглась. Раздался шум закрывающейся входной двери. И снова — тишина.

Кто-то ещё пришёл? Мельников? Ставицкий? Но почему так тихо?

Послышались чьи-то шаги. Ника подскочила с кровати, стараясь не обращать внимание на учащённо забившееся сердце. Все эти дни заточения её нервы были напряжены до предела. Всегда. Каждую минуту. Даже, кажется, когда она спала. Она настолько привыкла прислушиваться, постоянно отслеживать то, что происходит там, за пределами комнаты, что делала это машинально, не всегда отдавая себе отчёт. Просто где-то отмечала в глубине сознания — пришли менять охранников, вернулся Караев, ушёл Бублик. Сейчас всё было неправильным. Потому что этот Бублик никогда не молчал. Когда он приходил, то его речь, щедро присыпанная дурацкими пословицами и поговорками, к месту и не к месту, текла одним непрерывным ручьём. Кажется, он не останавливался ни на минуту. А теперь…

Может, это он ушёл? Но тогда бы снова заговорили охранники, те тоже постоянно переговаривались, смеялись. И уж точно они обсудили бы визит своего майора, это, как пить дать — Ника наизусть выучила все их повадки. Да и сам Бублик никогда не уходил так быстро, он обстоятельно обходил всю квартиру, обязательно заглядывал к Нике. И при этом говорил, говорил…

Ника аккуратно, стараясь не шуметь, подошла к двери и прислушалась.

В квартире царила тишина, только одинокие шаги раздавались по коридору, всё громче, всё отчетливей, всё ближе … Ника едва успела отскочить от двери, к письменному столу, запнувшись о стоявший рядом стул и тут же отпихнув его ногой, повернулась лицом к открывающейся двери, схватилась за край стола обеими руками. На пороге возникла низенькая фигура майора.

— Здравствуй, девонька, — толстые губы Бублика растянулись в сочувственной улыбке.

Ника на его приветствие не ответила. Майор громко вздохнул и покачал головой.

— Девонька, сейчас я тебе скажу пару слов, а ты меня выслушай тихонечко и глупостев всяческих не замышляй. Дядя Бублик тебе не враг.

Ника едва удержалась от презрительного фырканья. Ещё один дядя нашёлся и ещё один «не враг». Ага, как же, не враг, так она и поверила. Этот урод-родственник тоже позавчера за ужином утверждал, что он не враг. И при этом собирался поженить их с Сашкой насильно, чтобы разводить потомков славных аристократических фамилий, уготовив самой Нике роль какой-то свиноматки. Теперь и этот тоже…

— А ты, девонька, глазками-то своими распрекрасными так не сверкай, майор Бублик и не такие сверкающие глазки видел, и ничего, не испужался. Ты лучше давай-ка быстренько собери пожитки свои, ежели есть тут чего, что сердечку дорого. Колечки, браслетики, платьица какие, что там вашему брату, женщине надо. А лучше б, конечно, налегке нам с тобой выйти, без котомочек. Чтоб вниманья ненужного к нашим персонам не привлекать и ажиотажу не создавать. А там, ужо, мы девонька, найдём тебе всё, что нужно, чтоб нам всем тут утопнуть…

Ника не сводила с майора настороженных глаз. Она ничего не понимала. Что он такое говорит? Что ещё они придумали? Её хотят куда-то перевести? Куда? Они что-то пронюхали, наверняка подслушали, о чём они вчера с Сашкой разговаривали, и теперь… Ника ещё сильней схватилась за край стола, почти силой упершись в него и замерев от напряжения.

— Да ты не боись, девонька, — майор сделал шаг навстречу и протянул руку. — Не боись. Я ж свой, я ж за папку твоего, чтоб нам всем тут утопнуть. Сейчас мы незаметно, как мыши какие у кота под носом, шасть и прошуршим вниз, а там полковник наш ужо всё подготовил…

Полковник? — пронеслось в голове у Ники. Значит, этот Бублик на Караева работает, лично. Что они замыслили? И отца ещё сюда приплёл, гад такой. В душе Ники медленно поднимался гнев. Что-то надо было делать, но что — она не знала. Закричать? Тогда прибегут сюда Бубликовские соколики, да, кстати, а где они? Где курносый Петренко, который лопоухим призраком маячит под дверями — этого малолетнего придурка всегда приставляют к её комнате, он и сегодня с утра стоял. Сейчас дверь была широко раскрыта, а она не видела даже тени, хотя обычно в таких случаях он перегораживал дверной проём. И не слышно никого.

— А где же… все? — не удержалась она от вопроса.

— Соколики-то мои? — майор оживился и даже, как будто обрадовался. — Так соколиков-то своих я, девонька, отпустил, для созданья правдоподобности атмосферы. Соколики мои, чтоб нам всем тут утопнуть, они вперёд нас к полковнику укатили ближайшим лифтОм, а мы — за ими. План у нас такой.

Ах план! Ника смотрела в радостное круглое лицо майора, и в её голове зрел свой собственный замысел. Если этот Бублик говорит правду, и в квартире действительно кроме них двоих никого нет, то надо попытаться, что она в принципе теряет.

— Я… — Ника отлепилась от стола. Мысли в голове были сумбурными, но они уже начали потихоньку складываться в цельную картину. — Мне надо кое-что… взять мне кое-что надо!

Она не понимала, как его отвлечь, чем. Оттолкнуть и побежать, но тогда он поднимет шум. Да и не оттолкнуть его никак. У Ники была не самая большая комната в доме, а с тех пор, как они с Верой перетащили сюда ещё одну кровать из гостевой комнаты (эту кровать потом так никто и не удосужился унести назад), комната стала совсем тесной, и сейчас Бублик заслонял весь проход своей крепенькой коренастой фигуркой.

— Мне надо… книги надо взять, — Ника ляпнула первое, что пришло в голову.

— Книги? — майор, видно, и сам слегка опешил от такого поворота, на круглом лице отразилось недоумение, и Бублик, который, сколько его уже Ника знала, не затыкался ни на минуту, именно сейчас заткнулся, открыл рот, да так и замер. На помощь ему пришла рация — раздался высокий, похожий на сирену звук, и почти сразу же следом заговорил механический голос: «Первый — второму. Ответьте! Первый — второму. Ответьте!»

Бублик от неожиданности подскочил на месте, схватился обеими руками за пояс, которым был перетянут необъятный живот майора, неловко заоборачивался, силясь дотянуться пухлыми пальцами до прицепленной сзади рации.

— От тож, чтоб нам всем тут утопнуть, — привычно выругался майор и, всё ещё пытаясь подцепить и освободить плотно засевшую в кармашке рацию с выдвинутой антенной, принялся объяснять то ли Нике, то ли самому себе. — Это ж всё Петренко, чтоб ему злыдню пусто было. Развлекается по малолетству, дурний хлопец. Я ж ему, ушану бадейкину, чего на днях сказав: поставь мне на энтот аппарат такое звучание, чтоб как гимн с горном барабанило, чтоб мертвяка из могил подняло и перекувыркнуло, а он… Весело ему, телепню, ну ничо… ничо… вот ужо доберусь до энтого хохмача и этами самыми руками голову его шибко умную противу резьбы откручу и назад завинчивать не буду…

Майору кое-как удалось угомонить обезумевшую рацию, она наконец-то стихла, и вместо «Первый — второму. Ответьте!» теперь раздавалось только сухое потрескивание, словно кто-то ломал сухие ветки. Бублик всё ещё пытался отцепить рацию, громко пыхтел и ругал шутника Петренко, правда теперь не так интенсивно. На Нику он не смотрел, а она…

Всё что произошло дальше, случилось так быстро, что Ника с трудом потом могла вспомнить, что её подтолкнуло: то ли взгляд упал на лампу, стоявшую на столе, то ли рука, подчиняясь тем мимолётным приказам, которые как будто сами собой рождаются в голове, нащупала этот предмет, выполняющий скорее декоративную, чем утилитарную функцию (Вера зачем-то принесла из малой гостиной эту лампу, старинную, обтянутую тканевым абажуром, с массивной, бронзовой подставкой, и, объявив, что это красиво, водрузила её на стол), но получилось то, что получилось. Ника схватила лампу и со всей силы обрушила её на голову лысую голову майора. Бублик издал странный звук, удивлённо крякнул, и тяжело повалился на пол.

*************************************

навигация по главам

Башня. Новый Ковчег-1

Башня. Новый Ковчег-2

Башня. Новый Ковчег-3

Башня. Новый Ковчег-4

Оставить комментарий

Популярные посты:

credobnik

Электронные компоненты в бытовой технике: как маленькие детали меняют повседневную жизнь?

dok_zlo

Тщательно отобранные

loring_loring

Глубоченский + 13 04 2025

morticiaaddamss

Тренд на натуральность: ура?

sergeytsvetkov

Когда Чистый Четверг в 2025 году и что обязательно нужно сделать в этот день

katia_lexx

Иллюстрации из немецкого журнала «Югенд» ( «Молодость» ) 1911 года

kotvsapogah1

Ничего необычного

l_boris

Янки! Где вы уроки прогуливали – мы преподавали!

masterok

Единственный горный массив кольцеобразной формы

• Ранее
• Архив