Б. Юмдылыкова. "Концепция смерти в "лагерной" прозе"

ru-prichal-ada — 12.01.2016 Кажется, единственная встреченная мной литературоведческая работа на материале прозы Бориса Лесняка. Шаламову его рассказы не нравились (см. их переписку, здесь и здесь). О Георгии Шелесте, авторе пяти изданных в СССР книг, и его рассказе "Самородок" Шаламов высказывается с отвращением (см. переписку с Солженицыным).
Интересны причины, по каким Константин Симонов, советский вельможа и мега-рвач (поскольку "тифаретник", как правило, заблокирован, выношу в примечание*), не без удовольствия рекомендовал советскому читателю "колымскую прозу" Шелеста.

Опубликовано в журнале "Вестник Забайкальского государственного университета", выпуск 4, 2007, Чита. Электронная версия на сайте Киберленинка.

______


"Концепция смерти в "лагерной" прозе"

Сибирский край - далеко не случайный регион для изучения судеб репрессированных писателей, гонимых за инакомыслие, противостояние режиму. Еще в царской России осужденных отправляли именно в Сибирь. Вся территория страны, расположенная к востоку от Урала, традиционно воспринималась как нежилое место, гибельный край. В Сибирь ссылали неблагонадежных, тех, кто должен получить суровое наказание за содеянное. Среди ссыльных ходили слухи о том, что отправленные в Сибирь назад не возвращались, то есть Сибирь была аналогом смерти. Так, побывавший в Москве в конце 80-х гг. XVII в. французский дипломат Де ла Невиль отмечал, что даже само слово «Сибирь» на славянском языке значит «тюрьма» [6; С. 142].
Тюрьма, каторга и ссылка в литературе - обширная тема, уходящая своими корнями к «Житию протопопа Аввакума». Но всеобъемлющей по масштабам оказалась сталинская репрессивная политика. Так, за 1937 и десять месяцев 1938 гг. только в Бурятии арестовано 6836 чел., из которых в этот же период было осуждено 4907 [7.С.65]. Практически был уничтожен цвет бурятской интеллигенции. Погибли писатель Э-Д. Ринчино, всемирно известный ученый Ц. Жамсарано, писатель, путешественник, ученый Б. Барадин; писатель, автор многих литературно-критических и публицистических статей Солбонэ Туя (Петр Дамбинов); прозаик, сатирик, критик, переводчик, публицист Ц. Дон (Цыденжап Дондубон); поэт Дамба Дашинимаев и другие. Всего 13 писателей, из которых вернулся только С. Балдаев, драматург, знаток бурятской этнографии и собиратель фольклорного репертуара улигершинов и сказителей Пэна Тушемилова, Сагадар Шанаршеева, Митап Дмитриева и других.
Мартиролог жертв сталинских репрессий сегодня пополняется именами, чьи трагические судьбы до конца не были прояснены. И среди них забайкальские писатели Георгий Шелест-Малых (Шелест - псевдоним) и Борис Лесняк. Реконструкция жизненной и творческой биографии Г. Шелеста связана с поиском материала, воссоздаваемого по документам архива ФСБ по Читинской области, давним газетным и журнальным публикациям.
Г. Шелест родился в Томске в 1903 г., в 1917 г. семья переехала в Читу. Г. Шелест - участник штурма Зимнего и боев с корниловцами. Он воевал в отряде Лазо, участвовал в боях под Волочаевском, в ликвидации банд Пепеляева, Унгерна, а также басмаческих банд в Средней Азии. По самим обстоятельствам насыщенной биографии Г. Шелесту было что вспомнить и рассказать. Первые рассказы под псевдонимом Егор Бродяга появились в 1926 г.
В 1934 г. выходит сборник его рассказов «Неоконченный путь». В дальнейшем судьба Г.И. Шелеста сложилась трагично. Он был репрессирован - из архивных записей следует: арестован 12 августа 1937 г. УНКВД по Архангельской области и по наставлению Особого Совещания при УНКВД СССР от 28 апреля 1936 г. Заключен в ИТЛ на 8 лет за контрреволюционную деятельность. Отбыв в 1945 г. срок наказания, Шелест-Малых до 1948 г. работал в Печерлаге, а с января 1948 г. до сентября того же года общественно-полезным трудом не занимался; 5 декабря 1948 г. осужден к трем годам лишения свободы. 31 декабря 1948 г. [4; С. 95] контрреволюционной троцкистской организацией на 10 лет ИТЛ; 5 июля 1954 г. был освобожден и реабилитирован [1; С. 95].
Борис Николаевич Лесняк, уроженец г. Чита, ровесник Октября. Тридцать пять лет жизни Борис Николаевич отдал Колыме, из них 18 лет - лагерю и ссылке. В 1937 г. он был арестован за участие в контрреволюционной студенческой организации. «Контрреволюция» заключалась в том, что в квартире известного фотохудожника М.С. Наппельбаума в Москве собиралась поэтическая молодежь. Бывал там и Борис Лесняк, тогда студент Московского медицинского института: «Я бывал в этой компании, где читались свои и чужие стихи. Все эти ребята и девушки, или почти все, были арестованы, обвинены в участии в контрреволюционной студенческой организации. В моем обвинении значилось также чтение стихов Анны Ахматовой и Николая Гумилева» [3.С.209]. Трагический лагерный опыт вылился у Шелеста в «Колымские записи» (1962), у Лесняка в автобиографическую прозу «Я к вам пришел!» (1998).
В контексте понимания Шаламовым лагеря как пространства смерти нам хотелось бы осмыслить тексты сибирских писателей Г. Шелеста и Б. Лесняка, которых с Шаламовым объединяет пребывание около двадцати лет в колымских лагерях, которые считались «полюсом лютости», это же отмечает Солженицын в прологе «Архипелага ГУЛАГ»: «...Колыма была - самый крупный и самый знаменитый остров, полюс лютости этой удивительной страны ГУЛАГ.». В таком понимании Колымы писатели-«лагерники» единодушны. Так, например, у Лесняка читаем: «На восток, на восток идут эшелоны. Принимай, Колыма! Колыма - край непуганых птиц, край несметных богатств, насмерть зажатых в ледяном кулаке, край пеллагры, цинги и неглубоких могил» [3; С. 39]. Документальная поэтика исключительности, экстремальное состояние тела и души схожа у писателей: у Лесняка: «при выдохе появляется нежный, но явственный звенящий шелест», «в сильные морозы на лету замерзает плевок» [3; С. 57]; у Шаламова: «если дыхание шумно и заметна одышка - пятьдесят градусов. Свыше пятидесяти градусов - плевок замерзает на лету» [8; С. 22]. Колыма как «полюс лютости» в изображении писателей-«лагерников» оказывается ловушкой, созданной природой Севера и человеком.
XX век «смял» индивида, сбил личность в массу, предельно унифицировав биографии, превратив их в общую судьбу и общую смерть. Из письма Шаламова Лесняку от 5 августа 1964 г.: «...в юности собирался стать Шекспиром или, по крайней мере, Лермонтовым, и был уверен, что имею для этого силы. Дальний Север - точнее, лагерь, ибо Север только в лагерном своем обличье являлся мне - уничтожил эти мои намерения. Север изуродовал, обеднил, сузил, обезобразил мое искусство и оставил в душе только великий гнев, которому я и служу остатками своих слабеющих сил. В этом и только в этом значение Дальнего Севера в моем творчестве. Колымский лагерь (как и всякий лагерь) - школа отрицательная с первого до последнего часа. Человеку, чтобы быть человеком, не надо вовсе знать и даже видеть лагерную Колыму. Никаких тайн искусства Север мне не открыл» [3; С. 250].
В контексте сказанного хочется подчеркнуть то особенное, что представляется для нас важным в творчестве писателей-забайкальцев: проза Лесняка - это не только изображение человека в лагере, но и после. И если Шаламов в «Колымских рассказах» исследует человека в пограничной ситуации только в пространстве лагеря, то Лесняк идет дальше, он пытается понять человеческую сущность и вне этого пространства, по-видимому, задаваясь вопросом «Каким становится человек после лагеря»; особенность прозы Шелеста - показать человека как «винтика» политического мифа.
Всесоюзная известность писателю Георгию Шелесту пришла с публикацией рассказа «Самородок» в газете «Известие» от 5 ноября 1962 г. Рассказ вызвал огромный резонанс не только у читателей, но и у писателей. К. Симонов в предисловии к книге «Колымские самородки», опубликованном в четвертом номере журнала «Сибирь» 1963 г., указал три причины, по которым ему приятно быть автором этого предисловия:
1) личность писателя, не сломленного пережитым;
2) «...в этой книге живут и действуют люди, которым всегда была дороже всего на свете Советская власть и Коммунистическая партия»;
3) талант художника, который совершенствуется.
А Солженицын, в отличие от Симонова, в главе «Благонамеренные» «Архипелага ГУЛАГ» критично отзывается о героях-коммунистах «Самородка»: «Но мало любить начальство! - надо, чтоб и начальство тебя любило. Надо же объяснить начальству, что мы - такие же, вашего теста, уж вы нас пригрейте как-нибудь. Оттого герои Серебряковой, Шелеста, Дьякова, Алдан-Семенова при каждом случае, надо - не надо, удобно - не удобно, при приеме этапа, при проверке по формулярам, заявляют себя коммунистами. Это и есть заявка на теплое местечко» [5; С. 291].
Однако статистика, если можно говорить о таковой в отношении жертв сталинских репрессий, говорит о совершенно других фактах. Так, известный российский историк Рой Медведев приводит такие цифры: «Из материалов партийных конференций, проходивших после XXII съезда КПСС, мы знаем, что в Москву в 1955-1957 гг. возвратилось лишь около 6 % членов партии, арестованных здесь в 1936-1939 гг. Остальные 94 % были реабилитированы посмертно. Да и в целом по СССР из 1 млн. членов партии, арестованных во 2-й половине 30-х гг., вернулось после 15-18-летнего заключения едва ли более 60.80 тыс. чел.» [4; С. 204].
И если литература не выверяется статистическими данными, и если даже предположить, что «лагерная» проза Шелеста - «придаток» существовавшей советской идеологии, которая давала возможность писателю быть востребованным, по выражению Солженицына, «заявка на теплое местечко». Как быть с парадоксальным, а возможно, и закономерным фактом того, что в документах идеологической комиссии ЦК КПСС «лагерное» творчество Солженицына и Шелеста оказывается на одной планке: «Реабилитации на III съезде Союза писателей СССР и на XII съезде партии (1961), а также окончательное отмежевание от сталинизма улучшили (как и после XX съезда) творческую атмосферу и позволили появление так называемой литературы десталинизации (Евтушенко, Рождественский; сталинские концлагеря: Б.А. Дьяков, Л.К. Чуковская, Г.И. Шелест, А.И. Солженицын и др.)» [2; С. 17].
Насколько разными ни были бы взгляды писателей в их описании лагерной жизни, мы все же можем говорить об определенном сходстве модели смерти в их произведениях, их текстах, что позволяет верифицировать построенную модель, уточнять ее параметры, глубже понять содержательную сущность произведений.
Лагерь - это особый мир, принципиально отграниченный от мира обыденного. В нем совсем другие, свои законы, и каждый выживает в нем по-своему. Само понятие лагеря - пространство, оно подразумевает абсолютную обособленность и замкнутость, которая фактически оказывается «могильной»: заключенные ощущают себя погребенными заживо. Отграниченность пространства смерти проявляется сразу в ограниченности пространства, в котором оказываются заключенные: сначала это тюремная камера, потом арестантский вагон, потом тесный барак в лагере. При этом лагерь как пространство смерти активно, действенно, пробуждает в людях их скрытые инстинкты и желания, превращая людей в пассивную вещь, жизнь которой ничего не значит. В лагере все центры, которые составляют пространство лагеря - носители смерти. Семантическую доминанту текста Лесняка составляют ключевые описания: «За 12 лет в лагере, за 35 на Колыме видел я отмороженные пальцы, руки, ноги, вырванные морозом ноздри, обмороженные носы и щеки. Целиком замерзали люди и везли их с участка прямо в морг» [3; С. 47]; «... забитый как дровами сарай» [3; С. 70]; Умирали от дистрофии, авитаминоза, пневмонии, дизентерии [3; С. 77]. В то же время Лесняк отмечает, что «даже часто видя смерть, привыкнуть к этому трудно» [3; С. 155].
У Шаламова смерть в лагере воспринимается как несобытие, простой факт, констатация чьей-то смерти. Она распространена на всей территории лагеря, становится содержимым пространства. Переживаемое каждым время на зоне максимально тяготеет к пространственности: при неизменности пространства смерти временные категории заменяются пространственными (пространство подменяет собой время), изменение пространства смерти влечет за собой и ускорение либо замедление течения времени. Принципиальную важность приобретает место работы, поскольку именно оно определяет скорость течения времени: одно дело - это работа в забое, другое дело, в амбулатории - именно в них смысл и пространственность самой жизни и смерти.
Здесь особенно активно работает философская аксиома, что человек - как и целое общество, и все человечество - прозревает собственную сущность, оказавшись на грани небытия, когда жестокой и бескомпромиссной становится ситуация «человек перед лицом смерти». При этом в человеке слишком силен инстинкт жизни, его не всегда можно заглушить философскими или религиозными убеждениями.
В рассказах Лесняка несколько вариантов поведения человека в этой кризисной ситуации. Уточним, что автор в своей прозе ориентировался на предельную достоверность: все изображаемые лица, события реальны, однако при этом не забывая, что написание автобиографического повествования - это прежде всего создание некоего «субъективного» художественного феномена.
В рассказе «С головой Гитлера в чемодане» сигналом воспоминания становится: «Каким мне запомнился Леонид Викторович?» Ключевыми словами в описании персонажа становятся: «мягкий рисунок рта», «мягкая интеллигентная улыбка», «казался детски беспомощным», «добрые, растерянные глаза», при этом семантическую пронзительную доминанту составляет слово «мягкий». Вопреки логике лагерной жизни именно «роль мягкого, потерянного и беспомощного интеллигента сберегла ему жизнь», потому как каждый пытался чем-нибудь ему помочь. Для режиссера Варпаховского «вживание» в чужую душу, перевоплощение в другого человека как этап творческой работы был, с одной стороны, закономерен, ведь он был артистом лагерной культбригады.
Был у него и свой номер «С головой Гитлера в чемодане», который принес ему широкую популярность. Шла война, и его номер в программе был коронным. С другой стороны, разгадывая загадку человека, Лесняк в рассказе «С головой Гитлера в чемодане» исследует раздвоение человеческой души, которая становится приемлемой нормой существования. Повествователь «иногда замечал, как добрые, растерянные глаза Леонида Викторовича вдруг на какое-то короткое время становились холодными, жесткими и отчужденными». Подчеркивается двойственность персонажа посредством контраста: «добрые - холодные, жестокие», «растерянные - отчужденные».
Рассказ «Лошадка ротного» - единственный рассказ Лесняка, в котором смерть маркирована и изображена писателем как большой театр абсурда. Так, в рассказе нарядчики, ротные, хлеборезы, каптеры, культорги - люди, стоящие непосредственно у кормушки - как олицетворение власти и зла, которое непрестанно и изощренно уничтожает человека. В лозунге «Хлеба и зрелищ»! представителям власти лагеря больше не хватало зрелищ, нежели хлеба. И «верхние люди» лагеря пытались украсить свой досуг как могли». И могли. С кухни приносилось ведро баланды и буханка черного хлеба. И приглашалась «лошадка ротного» - Эрих Мария Смоллер (прозвище свое Смоллер получил за то, что возил дрова ротному). Человек заменяет лошадь, тогда как лошадь была приручена человеком, чтобы облегчить свой труд. И начиналось захватывающее зрелище. «Здесь все имело значение, и было наполнено смыслом. На Смоллера ставили. Как на бегах. На время, на скорость. «Зачистит» все или оставит. Срыгнет или нет. Как завороженные, сидели зрители, затаив дыхание, одни бледные, другие красные, и все возбужденные. Страсти взрывались, когда Смоллер вставал и, покачиваясь, с раздутым животом и выпученными глазами медленно покидал подмостки. В один из таких вечеров Смоллер упал замертво» [3; С. 64]. Этим зрелищем завершилась одна из картин человеческой жизни ГУЛАГа, модель жизни, где живут по закону человек человеку волк, где реальность начинает восприниматься обреченными как грандиозный театр абсурда.
Абсурдна сама причина смерти Смоллера - еда - залог жизни, на самом деле становится причиной смерти. Абсурдна и сцена зрелищности: «волнение», «представление», «шепот», «ставили как на бегах», «покидал подмостки», «упал замертво». Возникает ощущение, что из мира исчезли люди, остались только существа, которые в любой момент могут быть «отстранены» от «представления» жизни. Силы зла, оказывается, при известных обстоятельствах, способны сломить и разрушить в любом человеке все. Ибо возможности человека конечны, а зло может быть бесконечным - таковы формы изощренного проявления зла, связанные именно с пространством лагеря.
Обнаруживается еще один вариант поведения человека на границе жизни. У некоторых героев Лесняка возникает отношение к смерти как освобождению, и граница жизни/смерти начинает совпадать с границей свободы/несвободы в рассказе «Время врачует раны», в котором есть образы героинь. Лесняком особенно выделяются женские характеры, которые, по его мнению, усиливают трагизмом саму концепцию смерти: когда они намеренно идут под пули, чтобы погибнуть, потому что жизнь представляется страшнее смерти. Таким образом, героини выбирают добровольно смерть как способ освобождения из «железной клетки», как последнюю возможность что-то самим решить в своей судьбе.
Однако и здесь одна погибает, вторая - остается в живых. И здесь его поражает парадоксальность человеческой памяти, которая оказывается не хранилищем, а намеренным забвеньем, диктуемым инстинктом забыть все, чтобы выжить. Так, вторая героиня придумала «спасительную» легенду: «Шла по лесу. Споткнулась о корень. Упала на руку. Сломала» [3; С. 160]. Так изо дня в день, из года в год, повторяя один и тот же рассказ, - свыклась с ним, сжилась, срослась». Как кость руки срослась, так и легенда срослась. «Охранный рефлекс помог ей дожить спокойно свою жизнь» [3; С. 160], - авторским размышлением заканчивается рассказ. Лесняк показывает как после лагеря
одной из концепций выживания становится забвенье лагеря.
Своя концепция понимания смерти Шелестом ярко проявилась в рассказе «Похороны Душенова» (Уже в заглавии устанавливается антиномия с колымским миром Лесняка и, в особенности, Шаламова: сама вероятность похорон как ритуала невозможна - человеческие тела предавались просто земле, камню). С одной стороны, действительно, вера в правоту коммунизма, пафосность реплики «время работает на нас, и никто не умертвит ленинизм», а также пение «Интернационала» [9.С.12]. С другой стороны, в понимании смерти Шелеста выступает, по-видимому, неосознанное им самим, а возможно, и преднамеренно скрытое противоречие.
Во-первых, это уравнивание живых и мертвых, которое произносится устами конвоира - представителя власти: «Трое живых, один мертвый» [9; С. 13]. А в рассказе «Самородок» один из персонажей Гендаль скажет: «Жизнь есть смерть» [9; С. 11].
Во-вторых, конвоир, нарушая формальные функции, выдает значимость живого салют как символ превосходства жизни перед смертью: «Таких людей хоронят с салютом»! Однако на вопрос дежурного: «Что стрелял?», конвоир отвечает: «Волк показался. Я бы сейчас всех волков перестрелял» [9; С. 13].
В-третьих, понимание неправедности происходящего в пространстве лагеря усиливается сравнением мира с хищником, к которому конвоир (это важно) приходит и осознанно, и интуитивно - в волка надо только стрелять - другое дело, кто они, эти волки-хищники.
Таким образом, писатели-«лагерники», изображая пространство лагеря, выражают в тексте как целом свою концептуально-фактическую информацию о смерти: Шаламов - как обыденность жизни, Лесняк - как то, к чему невозможно привыкнуть, у Шелеста - смерть во имя жизни, тем самым подчеркивая катастрофичность их века.


ЛИТЕРАТУРА

1. Государственный архив РУ ФСБ по Читинской области. Арх. угол. дело 15481-П.
2. Идеологические комиссии ЦК КПСС 19581964: Документы. - М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 1998. - 552 с.
3. Лесняк Б.Н. Я к вам пришел! [Текст] / Б.Н. Лесняк. - Магадан: АОА «МаОбТИ», 1998. - 296 с.
4. Медведев Р.А. Солженицын и Сахаров [Текст] / Р.А. Медведев. - М.: Права человека, 2002. - 272 с.
5. Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ. [Текст] / А.И. Солженицын // Малое собрание сочинений: В 7 т. - Т. 5. - М., 1991. - 432 с.
6. Цит. по ст.: Анисимов К.В. Типологические аспекты русской литературы Сибири XIX - нач. XX в. / К.В. Анисимов // Вестник Российского гуманитарного научного фонда, 2006. - № 3. - С. 141-149.
7. Шагдуров Ю.П. Статистические данные о массовых репрессиях в 1937-38 гг. в Бурят-Монголии [Текст] / Ю.П. Шагдуров // Цыбиковские чтения: материалы науч.-практ. конф. / Улан-Удэ: БГУ, 1993. - С. 65-66.
8. Шаламов В.Т. Собрание сочинений: В 4 т. Т.1 [Текст] / Сост., подгот. текста и примеч. И. Сиротинской. - Л.: Худож. лит., 1998. - 620 с.
9. Шелест Г.И. Колымские записи / Г.И. Шелест // Дальний Восток. - 1990. - № 3. - С. 5-15.

Б.Н. Юмдылыкова, аспирантка, ЗабГУ, Чита

_______


* "Государство оставило всех нас просто в безвыходном положении - я, например, получал инвалидную пенсию 3 группы - 26 руб. в месяц, а по второй группе инвалидности - 46 рублей. Инвалид 2 группы не может ведь работать", - пишет Шаламов в очерке о своем друге Якове Гродзенском.

Мое пояснение:
"Кстати, Андрей Платонов тоже имел инвалидность второй группы (туберкулез и фронтовая контузия), но получал больше - 640 рублей (в пересчете на "новые", пореформенные, деньги, в которых исчислялась пенсия Шаламова, это 64 рубля). Впоследствии Шаламов по первой группе инвалидности получал 72 рубля, а Платонов с конца сороковых - к пенсии по первой группе еще и 750 (т.е. 75 руб.) Литфондовского пособия по болезни. Кроме того, Платонову в ответ на мольбы ССП время от времени подбрасывал безмозмездные ссуды. Но подрабатывать Платонов не мог и его практически не печатали.
Для сравнения. В меморандуме комиссии, возглавлявшейся партийным идеологом Сусловым, Политбюро ЦК КПСС от 1950 года сказано: "Писатель Симонов получил процентных отчислений [гонорарных выплат за постановки его пьес] за четыре последних года около 2500 тыс. рублей". На "новые" это будет 250 000 - порядка трех с половиной тысяч ежемесячных пенсий Шаламова по инвалидности первой группы или его пенсионных пособий за 300 лет."

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив