artem_r: С фотографией, как мне представляется, и

artem_r — 24.07.2010 С фотографией, как мне представляется, история сложная. Ее уникальная способность к жизнеподобию, до которой далеко даже кинематографу, рождает на свет постоянную неопределенность в вопросах различения в ней искусства и не-искусства. Живые картинки по-прежнему увлекают множество людей; феномен рыбок в аквариуме, которые способны занять человека на пару часов, проявляется и тут – в виде каких-то представлений о запечатленном мгновении, под которым может пониматься – и справедливо притом - все, что угодно, от фиксации дружеских рыл на дружеской попойке до высокоинтеллектуальных опытов по съемке дождевых капель на стекле

В фотографии, как нигде, безумное количество графоманов. Тот факт, что ты за относительно небольшой прайс можешь пойти и купить в магазине аппарат, способный запечатлевать Красоту и Прекрасное Мгновение, причем фактически ничему не учась (это заблуждение сродни тому, которое существует и в отношении музыки, кстати) – он, конечно, рождает обманчивое ощущение, лучше всего сформулированное в моей окружной газете заголовком «Творить может каждый». Творить-то может – весь вопрос в том, что получится на выходе.

Проблема в том, что под красотой стандартный необученный человек понимает в жизни весьма сходный набор вещей. Закаты, рассветы, дождь, снег, голая баба – вот примерный набор; особенно восторженные натуры не стесняются щелкать котегов и детей. Сейчас история осложнилась еще и тем, что все это добро можно запихнуть в условный фотошоп, применить фильтр и получить на выходе некое подобие художественного отстранения, как его понимают те, кто о таком явлении даже слыхом не слыхивал: то есть, тех же котегов, но размазанных по монитору так, что уже никто, никакой ученый слесарь не скажет, что это котеги, а непременно подопрет, как хохол в известной пародии Тургенева, голову и заплачет от встречи с прекрасным.

Мой отец всю жизнь занимался фотографией. Пока я быль мал, мне нравилось все, что он снимает. Потом я подрос, стал нигилистом и решил, что он снимает все неправильно, а как надо – спроси меня. Затем я еще повзрослел, даже почитал книжки и послушал музыку – но так и не смог определить своего отношения к тому, что он делал. Он был человек сентиментальный, воспитанный на советской традиции лодочных походов, песен у костра и прочей студенческо-строительной романтике; еще он был человек очень хороший, что в искусстве, как правило, является отягчающим обстоятельством. Смысл в том, что хорошие люди склонны к некритическому приятию этого мира во всех его проявлениях; для них поводом восторга могут являться самые обыденные и даже пошлые вещи. У хороших людей редко бывает хороший вкус именно по этой причине. Там, где записная скотина будет заниматься отбором и классификацией того немногого, что не вызывает у нее неудовольствия, хороший человек станет только разводить руками, не понимая, как ему объять все то замечательное, что есть в мире. Недаром критики всякого сорта – обычно народ неприятный и склочный: им часто приходится разбирать сорта прекрасного на первые, вторые и третьи; здесь поневоле станешь циником. Но это все лирика.

Сейчас, когда все наследие отца лежит у меня на пяти полках, я иногда разбираю его снимки со все тою же целью – понять, какое у меня к ним отношение. Определенный уровень профессионализма у отца был, была и кое-какая (как правило, одолженная у более удачливых товарищей) техника. То есть, успокоиться на том, что, мол, горизонт завален, возможным не представляется. Кое-что мне в его снимках нравится, многое – нет; по понятной причине я долго размышлял над тем, где проходит тонкая красная линия.

Особенных критериев я так и не нашел, однако заметил, наконец, некую закономерность, связанную именно с жизнеподобием. Мне оно вообще мало интересно, и не только в фотографии – я не люблю то кино, которое один мой старый знакомый называл «жизненным» (у него в эту категорию попадали, впрочем, семейные мелодрамы и триллеры, в которых бабы наебывают мужиков, типа «Основного инстинкта» - но это уже вопрос личного опыта), я с большой скукой пролистываю ныне все эти бессчетные книги «про себя», начиная с Довлатова, и особенно меня раздражает искусство реалистического портрета – я имею в виду живопись. Это мои тараканы, ладно; однако только через них мне кое-как удалось объяснить хотя бы себе, как выглядит тот критерий жизнеподобия, который меня отталкивает прежде всего: и здесь фотография пришлась как раз к месту, как наиболее внятный пример, в котором добро и зло смешаны поровну и выглядят равно обаятельно.

Жизни свойственна сюжетная избыточность. В одно и то же время на людной улице у кого-то может отлететь каблук, кто-то может ссориться с женой, кто-то в то же время окажется обвешенным в палатке и поднимет ругань с продавщицей, здесь может идти стайка красивых девушек, там – бомж, синий от политуры, а по небу плывут облака, затмевая небесный свет, и все такое. Смысл в том, что среди этих сюжетов нет главных и второстепенных, чтобы их сортировать – жизнь происходит вся в одно сверкающее мгновение, и в ней, как в алефе, сходятся в одной точке сотни картин и миниисторий. В этом ее прелесть, в этом же и проклятие: среди бесконечно сходящихся сюжетов редко находятся удачные, и в конце концов все это надоедает; люди принимаются прыгать с парашютом, ездить в Гоа и всячески искушать судьбу – все для того, чтобы убежать от набивших оскомину сюжетов и отыскать новые. Это, разумеется, паллиативы, новые сюжеты разве только новее старых, но ничуть не интереснее и приедаются точно так же.

Прочие виды искусства от сюжетного изобилия жизни защищены собственными техническими параметрами. Музыка вообще шутка абстрактная, на картину остебенеешь рисовать двадцать не связанных друг с дружкой фигурных групп, напихав в роман в самом начале пяток сюжетных линий, потом не будешь знать, что тебе делать со всей это оравой вызванного ими к жизни народа, который слоняется сам по себе и никак не желает синхронизироваться по времени, месту и делу друг с другом.

Не то фотография. В объектив можно поместить прорву народу и прорву Красоты, совершенно при этом не вспотев – только на кнопку жми. Понятно, что выйдет лабуда, но ведь кто объяснит, почему лабуда, если на резкость наведено и даже вывески читаются. Есть, конечно, понятия композиции, симметрии и прочая манлихеровина, заимствованная у живописи и нарушаемая так часто даже самыми большими мастерами, что возникает желание на нее махнуть рукой. Ну и, наконец, аргумент «зато как в жизни» работает на полную катушку. Поди разбери. Когда же тебе говорят, что у тебя на снимке что-то всего полно, и хрен поймешь, куда смотреть, можно вспомнить школьные уроки эстетики или как они тогда назывались, когда экскурсовод в Третьяковке рекомендовал к вниманию на картине Васнецова лягушку под корягой. Вот интересно – если у Васнецова даже сраная лягушка в дело пошла, то какие ко мне претензии, если у меня на снимке все люди, небо, закат и еще куча всего прекрасного? Ну, скажите?

Фотографический графоман, в сущности, лишен того простого понимания, что фотография – такое же сюжетное дело, как и любое другое искусство, и подчиняется тем же законам сюжетосложения, что и какой-нибудь жанровый кинематограф. Если в кадре блондинка убегает от маньяка, то человек в костюме гориллы на заднем плане будет решительно лишним. Он, безусловно, насмешит зрителя, однако убьет весь замысел – в конце концов, блондинки убегают от маньяков не за тем, чтобы зритель при этом гоготал как гусь. Навести на фокус – дело нехитрое; куда сложнее придумать сюжет и выбросить из него все лишнее. Особенно когда это лишнее – часть жизни и само убираться не спешит.

Хороший сюжет всегда нацелен на выбраковывание лишнего. Это не стоит, однако, понимать в рамках бытующей ныне теории, что писать надо нераспространенными предложениями, а монтировать фильм так, чтобы у зрителя от мелькания кадров случился эпилептический припадок. У разных сюжетов разная скорость: она зависит от темперамента и манеры рассказчика. Чехов писал коротко, Достоевский длинно; чаемых результатов добивались и тот, и другой.

Нынешнее презрение к сюжету в угоду жизнеподобию, в сущности, связано с анемичностью мышления современного человечества. Малахольное созерцание окружающего мира по принципу «счастье катится горой» - шутка, вне всяких сомнений, куда более незатратная, нежели попытка увидеть в окружающем мире разум и чувство, Божий промысел и повод к рефлексии. Безусловно, попытку эту следует делать не всегда – иногда и отдыхать надобно – но сейчас это не разговор: малахольность возведена в принцип, собственный вид в зеркале стал эстетической категорией, а колотье в боку признано удовлетворительным поводом, чтобы садиться и писать рассказ на пару абзацев. Сюжет, меж тем, требует логики не только от писателя, но и от читателя: не только затем, чтобы следить за его перипетиями, но и – в первую очередь – для того, чтобы понимать, для чего сюжет этот тянется и что он в итоге сообщает. Умение принимать сложные, растянутые во времени сообщения – это вот и есть то, что отличает человека от домашних животных: сообщение «фас» и собака понимает.

В конечном итоге, фотография оказывается главным вызовом, которое сделало себе человечество. Фотография видит мир таким, каков он есть – или, точнее, видит поверхность мира, по которой относительно равномерно размазаны те события, что составляют жизнь почти каждого из нас. И чтобы не заскучать в этом мире, на этой поверхности его, нужно, может быть, самое важное, на что способен отважиться человек – нужно признать, что жизнь наша лишена смысла, что смысл в ней создаем мы сами, фокусируясь на том, что важно, и отбраковывая лишнее. Нужно перестать смотреть на жизнь плоскими глазами созерцателя. Нужно что-то делать в нем. Раздвигать его изобилие своею волей. Учить его композиционные законы. Отказываться от частей, чтобы получить целое.

И нужно уже выгнать, наконец, гориллу из кадра. Она очень смешная, она привлекает внимание. В журнале «Вокруг света» вам за нее денег, может быть, заплатят.

Только лишняя она.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив