Альма

100sfer — 13.11.2024

Летнее утро плавно перетекло в полдень, пока во дворе и доме Федора была суета. Сам Федор вполоборота сидел на лавке у дома и сквозь окошко смотрел, как хлопочут соседки в кухне, собирают посуду, позвякивают ложками и стаканами, таскают ведра с узваром и выварки с пирожками, наваристым бульоном для лапши и большими пакетами ещё какой-то снеди. Федор достал сигареты и, чиркнув спичками, вдруг вспомнил, как впервые закурил в четырнадцать лет, найдя отцовы сигареты в серванте, и как била его мать ремнем и приговаривала:

-Не дракон - не кури, не дыми! Нечего дымить — не паровоз!

Но это не отвадило, и вот уже четвертый десяток лет, ни глядя на кашель, слабеющее сердце и прочие явные изменения от никотина, он курил. А иногда и выпивал крепкую, ящик которой заносили в дом прямо в эту минуту. Мужчина затянулся и отвернулся от кухни, глядя сквозь редкие прутья забора вдаль, на дорогу, а считай что в никуда. Опять пришли воспоминания, как уходил он из дома подаваться на работу в город. Уходил молча, насуплено, под плач и ругань матери. Федор плюнул в сердцах: да что ж это такое? Чего не коснется его память, всё разлад с ней вспоминается! Не было что ль хорошего меж ними? Всё же мать и сын. Федор попытался ещё поворошить память, избегая вспоминать плохое, но ничего не вспоминалось.

-Федюнь, - окликнула его соседка тётка Нюра. - Ты б пошел да возле неё посидел бы. Через час в церковь же повезем отпевать. А она тебя так ждала, всё вставать пыталась да идти встречать рвалась.

-Да, сейчас. Докурю и приду! - закивал мужчина, отводя глаза.

Но едва дотлевала одна сигарета, Федор закуривал другую. Так и не пошел в дом посидеть рядом с покойницей. Не страх мертвого человека смущал его и не горькая боль в душе держала подальше от навсегда уснувшей матери, а бесконечная пустота, взращенная, выхоленное в его душе ссорами, с обидами, с постоянными упреками, замечаниями и укоризной, что высказывала она ему. Что не выучился, не захотел строить карьеру. Что жизнь свою жил, как черновик писал. Что вялый, безучастный к своей судьбе. Даже сейчас звучали в ушах, где-то из глубоких закоулков мозга, нотки материнского голоса, привычно резкие и высокие, летящие в его равнодушное лицо на повышенных тонах.

После того, как отец ушел к другой, мать, испугавшись, что не справится с подростком сыном, стала доставать его придирками. То не то сделал, то не там встал, не туда и не то положил. А он лишь щетинился и ждал совершеннолетия, чтоб уйти из дома и искать свое счастье в жизни, без нотаций и скандалов. Да не тут-то было! Федор был не то чтоб красавец, но видный и статный мужчина. Девки гроздьями вешались, но ни одну не позвал замуж, ни одной не предложил стать женой. И лишь потому, что в каждой мерещилась ему мать. В каждом женском голосе слышал Федор нотки её голоса. И как он не старался найти себе жену, ничего не получалось. Оттого видно и судьба сложилась у него бродяжья. В армии попал на флот, потом долго ходил по морям и океанам, списавшись на берег пересел за баранку и теперь посуху дальнобоем продолжил странствовать по миру. Вроде был окружен друзьями-товарищами, а по сути всю жизнь один как перст.

Из грустных дум вывела его собака Альма, лизнув пальцы, держащие потухшую сигарету. Мать завела себе собаку года три назад. Щенком подобрала где-то у дороги и выходила, вынянчила. Требовала одинокая душа старой женщины хоть на кого-то изливать свое тепло и любовь, пока сын домой глаз не кажет. Вот Альма ей и подвернулась. Она пусть и дворовая псина, но ладная, можно сказать красивая: вся огненно-рыжая в темных подпалинах. Точно бастард чьего-то породистого кобеля. Это и в уме собаки сказалось. Необыкновенно сообразительная и ласковая была Альма. Вот и сейчас почувствовала какими-то своим шестым собачьим чувством, что Федор не просто так сидит и в дом не идет, а что гложет его изнутри что-то тяжелое и темное. Такое, как мучительная обида на ту, кому уже не выскажешь, с кем уже не помиришься. Но Федор не любил собак. Он вообще не особо любил домашних животных.

-Фу, пошла! - легонько, но уверенно хлопнул он по морде собаки. Альма чуть присела на задние лапы, отшатнувшись от него, но не ушла. Постояв с полминуты, переминаясь с лапы на лапу, сначала села около него, а потом и вовсе улеглась у самых ног.

По дороге мимо дома сновали редкие машины, проезжали рейсовые автобусы да носились мальчишки на велосипедах. А Федору вдруг вспомнилось, как ругала его мать в отрочестве, что погнул колесо велосипеда. И как долго не давала денег на новую резину для колеса. Это сейчас он взрослый и понимает, что денег тогда впритык было. Кривизну и погнутость Федор с приятелями выровнял, а ездить без покрышки не мог. Как и стоял велосипед добавляя своей увечностью ещё больше укора к материнскому. И шевельнулась опять давняя горечь и плеснула в сердце яд.

-Ты ж погляди, - тихо проговорил мужчина. - Мне уж за пятый десяток перевалило, а всё не остынут старые шипы, всё жгут...

-Ты с кем разговариваешь? - окликнула его опять тётка Нюра.

-С Альмой... - чуть смутившись от того, что его застали врасплох, соврал Федор.

Собака же услыхав свое имя тут же поднялась, виляя хвостом, потянулась мордой к мужчине, прижав уши и заглядывая в глаза:

«Вот я, рядом с тобой! Вот я здесь! И верность моя, и преданность, и любовь безмерная, всё здесь!» - казалось говорили глаза собаки. Но Федор опять фукнул и уже ощутимо хлопнул рукой по её по морде. Альма взвизгнула, опустила голову и побрела за угол дома.

Через несколько минут подъехал оранжевый ПАЗик с черной полосой по бокам — катафалк. Парни, что покрепче, пошли в дом выносить покойницу. Федор тоже было сунулся в дверной проем, но волна, пришедших проститься, оттеснила, а потом вовсе отодвинула на самый край людского потока, к тем, кто пришел поглазеть. Отступая назад не глядя, нечаянно наступил на собаку. Альма громко взвизгнула

-Что ж ты, проклятущая, под ногами вертишься, - сердился Федор.

На звук многие обернулись и заторопили мужчину, чтоб успел в ПАЗик сесть, проводить в последний путь. Дорога до церкви была недолгой, но в нагретом на солнце автобусе было мучительно жарко, а в открытые форточки залетала пыль, суша и перша в горле. Аромат живых цветов, что богатым саваном укрывали покойницу, душил и мутил Федора. Он старался не глядеть в лицо матери, всё отводил взгляд. И всё же на краткий миг его взгляд зацепился за черные, как смоль, брови на её бледном желтоватом лице, привычно сведенные к переносице. Даже после смерти, всё ещё чем-то недовольные и сердитые, они были насуплены. И потом в свечах, что колеблясь горели и потрескивали на отпевании, в тусклой позолоте святых, безучастно глядящих на скорбный ритуал, в потных спинах могильщиков, в тарелке с лапшой и в стакане с водкой виделись ему эти брови.

До заката дом был полон людей. Но вот их поток схлынул и остались только некоторые соседки, помогавшие убрать после поминок, перемыть посуду, навести в доме порядок, да засветившие лампадку перед старой фотографией покойницы. В тугих темных сумерках разошлись и они, оставив Федора одного. В наступившей тишине, обезголосившей, обезлюдевшей, ему стало немного легче. Сидя на диване в комнате, бывшей когда-то материной, он озирался по сторонам и разглядывал её, как будто увиденную впервые. Шкаф, трюмо, пара полок с книжками, всё больше его школьными, оставшимися в этом доме по неизвестной причине. Плетеная корзина с вязанием, часы с громким ходом, стол под старинной плюшевой скатертью да три стула рядом. Четвертый Федор когда-то развалил да так и не починил. Где ж он, стул-инвалид? Наверное в сарае. Старый сервант с мутноватым стеклом на дверцах, хранящий в своей утробе рюмки, чашки для гостей, блюдо под праздничный пирог да тарелки, что не в ходу каждый день. Всё знакомо с самого детства. Как будто и не прошли десятилетия через эту комнату, минуло время её, уберегло от ветхости, от износа да от тления. Федор встал и подошел к серванту и заглянул внутрь, на дальнюю зеркальную стенку.

Ему в глаза смотрел тяжелым взглядом угрюмый человек. Федор пытался уловить скорбь или тоску, но только ненависть и угроза сочились черным ядом из каждого зрачка. Мужчина попытался улыбнуться сам себе, но вышел лишь грозный оскал. Федор вздохнул, расфокусировав взгляд отвлекаясь от собственного отражения, и случайно заметил старый альбом в углу серванта. Со страниц увесистого альбома на него глядели молодая женщина с мальчиком на руках и высокий красивый мужчина с ней рядом - отец. На другой странице эта же женщина с букетом цветов и в нарядном платье — первомай. Вот их опять трое и они обнимают друг друга: мать, отец и сын. Вот серьезный отец, улыбающаяся мать и жмущийся к ней сын с букетом и портфелем — первый класс. А вот уже они только вдвоем: мать и сын. Она держит его за плечи и положила голову на подросшую макушку, улыбается, но мальчик смотрит хмуро, из-подо лба. Федор листал и листал, переворачивая страницу за страницей и на него выплескивалась яркая, многогранная, настоящая жизнь, которую он забыл. Он забыл, когда мать улыбалась, он забыл, когда радовал её. Он забыл, когда радовался сам. Что-то новое щемящее тоскливое прорезало сердце мужчины, как-то безвозвратно грустно стало на душе. Из всё той же памяти, что хранила нотки голоса с упреком, вдруг вынырнул материнский смех, такой родной, такой веселый. И его смех — ещё по-детски звонкий и чистый. Всё в прошлом... Ничего не вернуть и не с кем вспомнить. Хоть что-то вспомнить из прошлой жизни, наполненной светом и теплом. Кого винить за упущенное счастье?

Федор почувствовал, что к горлу подкатывал комок. Удушливый комок, грозивший вылиться слезами. От этого мужчина почувствовал злость. Ярую, отчаянную злость. Он захлопнул альбом с силой и швырнул его на стол, отчего тяжелая скатерть пошла морщинистыми волнами. Не глядя на альбом, мужчина схватил сигареты и спички, порывисто распахнул дверь, чтоб выйти во двор. Что-то смутное отскочило от двери и задышало песьим дыханием. Альма. Она молча сидела и ждала его на улице. Чтоб при появлении его быть первой, кто его встретит, кто ему выкажет свое участие и сочувствие. Но Федор, всё еще гонимым необъяснимой яростью, лягнул в темноту ногой и пнул во что-то мягкое, во что-то живое. Живое взвизгнуло и протяжно заскулило.

-Тварь! - закричал он. - Ты вымотала мне все нервы сегодня!

Он окинул взглядом тьму двора. Ничего не видно. Ночь обступила его вплотную. Но в этот миг мимо пронеслась машина и выхватила светом фар клюку матери, на которую она опиралась, когда выходила из дома. Федор, ослепленный фарами, попытался было схватить клюку, но промахнулся. Альма, не подозревая намерений мужчины, опять подошла чуть ближе, но уже не ластилась и не заглядывала в глаза. А лишь настороженно наблюдала. Ещё машина. Ещё слепящий свет фар. В это миг Федор схватил клюку и что есть силы ударил Альму, пока видел абрис животного. Собака взвыла и шарахнулась в сторону ворот, всем телом ударившись о его створки. Ещё вспышка фар. Ещё удар по животному. Ещё звук запертых ворот. Животное металось и наконец выскочило в открытую калитку, не глядя куда бежит. Ещё вспышка фар. Удар! Глухой удар живого тела о безжизненный металл. Скрип тормозов. И тут же резкий рев мотора, усиливающего обороты...

Клюка выпала из рук со звоном сухого дерева о твердую землю.

-Альма... - тихо позвал Федор, ещё не веря в произошедшее. Ещё не до конца отдав отчет себе самому, что же случилось здесь, за эти несколько мгновений.

-Альма! - чуть громче окликнул он собаку. Свистнул негромко. Прислушался. Тихо.

Очередная машина медленно проехала мимо дома Федора, безжалостно освещая рыжий мех собаки, чуть играющий на ветру, горящий живым огнем в этом искусственном свете фар. Её мирно лежащее тело и умную голову, всю её, спокойно лежащую в траве у ворот, с закрытыми глазами, так преданно глядевших на него минуту назад. Мужчина выскочил за калитку, схватил собаку и почувствовал мягкую, безвольную податливость ещё теплого тела.

-Ааальмаааа.... - звал Федор что было сил, прижимая её к себе, качаясь из стороны в сторону, стоя на коленях в густой липучей пыли и захлебываясь слезами. - Ааальмаааа....Ааальмаааа....

-Маамааа....Маамааа....Маамааа.... - отзывалось ему эхо по пустым улицам уснувшего поселка.

Сохранено