А ПОТОМ УЖ ВСЁ НИЖЕ...

slavochkar — 27.03.2025

Понимаю, что жалит гадюка
Заблудившегося порося,
Понимаю, что хищная щука
Перекусывает карася,

Что орел, унеся черепаху,
Разбивает ее о скалу
И что муха — мир ее праху —
Звенит в паутинном углу;

Понимаю, что дикобраз
Дикобраза обходит с краю
И что ворон ворону глаз
Не выклюет — понимаю,

Но того, что издревле, от века,
Просвещаясь на каждом шагу,
На замок человек человека
ЗАПИРАЕТ,— понять не могу.

Эйзенбергер А. И. Если не выскажусь - задохнусь! - М. : Возвращение, 1994. - 150 с. : портр., ил.


Мой дорогой друг, Цилюша!


Сегодня 6 ноября 1942 г.

Знаменательный день. Спешу поделиться моей радостью: получил повестку в армию. Ура! Сбывается мечта уйти на фронт защищать Родину от ненавистного врага, оголтелого фашизма, так вероломно напавшего на Советский Союз.
Ты знаешь, я работаю в МСЦ № 1 московского автозавода им. Сталина. На меня была броня, но все уладилось и я иду в армию. Мама и рада и огорчена одновременно. Два сына, и оба теперь будут на фронте. Брат мой ушел добровольцем 22 июля 1942 г., я тебе об этом уже писал. Думаю, маме надо радоваться; идет война, и святой долг каждого мужчины и патриота защищать свою Родину от ненавистного врага до полной победы! Жалко, что ты так далеко и мы не сможем с тобой проститься, сказать последние слова пожелания. Все наши лучшие друзья далеко. Вдохи, Ламмерты, Вольфы, Фишеры... Всех судьба пораскидала кого куда, в довершение и ты попала в эвакуацию. Как бы мне хотелось сейчас на минутку обрести крылья и смотаться к тебе в Чистополь, поделиться воочию моей радостью, посмотреть в твои глаза и получить последнее дружеское напутствие.

Сейчас часто вспоминаю нашу переделкинскую дружескую компанию: Лотара, Конрада, Уле, Нину и Софу и, конечно же, тебя, ибо ты наша заводила и общий кумир. Голова идет кругом, не верится, что иду в армию! Теперь, думаю, мне пригодится моя спортивная подготовка: и бокс, и борьба — все пригодится, а ведь я уже разрядник. Помнишь проводы Лотара в Германию? Как это все не просто в жизни. Два лучших друга могут оказаться каждый на
своей стороне линии фронта, и оба дали присягу, но разным государствам... Единственно, что успокаивает, если попадем оба в авиацию (о чем мечтали) и столкнемся нос к носу, не разглядим друг друга, да и вероятность такой «встречи» почти исключена. Цилюша, милая, если с тобой находится кто-нибудь из наших девушек, передай им от меня привет. Я в эти дни невольно вспоминаю папу, как было бы ему приятно узнать, что мы, оба его сына, защищаем нашу Родину,— и вот нам обоим теперь предстоит доказать, насколько глубоко впитали в себя те истины, на которых он нас воспитывал. Сейчас особенно остро чувствуется отсутствие отца, слово напутствия которого перед уходом на фронт так необходимо каждому сыну. Перед глазами невольно встают образы наших матерей: моей, Лотара Эрны, которые почти утратили надежду получить какую-нибудь весточку от мужей или о них. Эрна, узнав о гибели ее мужа в лагере, решила покинуть Советский Союз вместе с детьми и вернуться в Германию. Прости, не буду больше о грустном. Ваш с Татой* папа** на фронте, и вы им гордитесь. Вот теперь и я, твой друг, стану фронтовиком. Можешь быть уверена, что воевать я буду по той хотя бы причине, что всей силой души ненавижу фашизм, нарушивший покой нашей Родины, принесший столько горя и страданий нашему народу, разрушивший весь наш «переделкинский коллектив» друзей, разметавший его по всем странам мира. И соберемся ли мы теперь когда-нибудь вместе, даже если останемся живы? Очень хотелось бы сейчас увидеть именно тебя, рассказать все, что чувствую и о чем думаю перед уходом на фронт. Помни, мы друзья, и это самое главное. Я буду писать тебе часто, как этого позволят обстоятельства. Так как там, во фронтовой обстановке, все может быть иначе, чем мы предполагаем. Но я тебя и подруг твоих и моих не забуду, пока буду жив. Передавай привет Таточке и всем, кто меня знает. 8 ноября станет ясно, когда и куда меня направят по линии военкомата, тогда напишу подробно. Цилюшка, до свидания. До встречи после войны!
Обнимаю.
Анарик

* Сестра Цецилии.
** Поэт Илья Сельвинский.

Дорогая моя подруга Ци-Ци!

Сегодня 12 ноября 1942 г.

Я на сборном пункте Мосгорвоенкомата на Казанском вокзале. Прибыл, как было предписано, к 10 утра. Волновался до невозможности. Хочется очень о многом сказать, что не сказал в свое время, но мысли путаются и не могу сосредоточиться. Под сборный пункт отведено одно крыло здания вокзала, все очень строго, по-военному и в то же время вроде бы просто. Призывают людей всех возрастов, но больше всего молодежь призывного возраста или близко к этому. Настроение у всех приподнятое, разговоры исключительно о войне, о желании скорее разбить врага и освободить Родину. Слышал даже разговор, как будем жить после войны. Здорово! Даже воодушевляет такой оптимизм, но в победе нашей никто не сомневается.

Я попал в спецкоманду. Нам отведена комната на несколько дней, сколько, не сказали. Все рвутся в бой! Такая здесь атмосфера. Сегодня ночую дома, разрешили побыть до утра. Представляешь, мама сейчас сидит у телефона, ждет моего звонка, а тут... я! Цилюша, друг ты мой дорогой, пока до завтра!

Сегодня 13 ноября 42-го.

Приехал, отметился и в нашу комнату. Там уже трое. Познакомились. Илья Брукнер, Александр Шпюр, Иван Бооль. Илья и Саша — мои сверстники, а Иван постарше на 4 года, прошел финскую войну. Мы все из разных районов Москвы. Собирают со всего города.
Все мы немцы. Владеем немецким в совершенстве. Подучить немного, и можно использовать в качестве переводчиков на фронте. Поэтому, наверное, нас всех вместе и собирают. Ведь профессия переводчика сейчас очень нужна, а по мере продвижения наших войск на Запад будет нужна все больше и больше. Начальник сборного пункта все время приговаривает, подмигивая: «Вас ведено беречь!» И от этих слов нас «раздувает от собственного величия». Ребята, с которыми встретился, мне понравились. Илья занимался спортивной гимнастикой. Саша стихи шпарит. На заказ любое стихотворение Блока, Маяковского, Пушкина, Лермонтова, словом, ходячая энциклопедия поэзии. Иван — кузнец
на подшипниковом заводе. Пока просто познакомились и ждем очередного пополнения.


Сегодня 16 ноября 1942 г.

Пятые сутки на сборном пункте МГВК. Нас уже 29 человек. Среди нас, немцев, один венгр, Иштван Варго, и один еврей, Марк Абрамович Фридман, 43 лет. Нас еще не отправляют. Кормят сухим пайком, обижаться не приходится. Я даже маме часть пайка отдаю. Сколько еще ждать отправки, пока не говорят. Похоже, это мое письмо к тебе растянется до дня окончания войны. Вечером, кто городские, снова отпустили домой, предупредив, что 18 ноября в 19.00 нас будут отправлять. Разрешили пригласить родных проводить. Вот и настал тот столь загадочно далекий день отправки на фронт.
Цилюша, дорогая моя подруга, до свидания!!!
Пожелай мне удачи на фронте!
Привет мой самый сердечный твоим-нашим подругам и Тате! Ухожу на фронт с легким сердцем и верой в удачу.
Будьте здоровы и не забывайте меня. Успехов вам в жизни! Писать буду по возможности чаще, но и ты мне пиши, не забывай!
   Обнимаю,
твой Анарик

Мой дорогой друг!

Сегодня 6 мая 1943 г.

Не хочу тебя огорчать, но действительность ужасна. Постараюсь последовательно изложить все, что с нами произошло. Нет, не пугайся, но приготовься узнать истину всего происшедшего. Сегодня начало мая. Скоро у тебя, а потом и у меня день рождения. Уже 1943 год. Но пишу я тебе не с фронта, а из глуши уральской тайги. Не удивляйся, я пишу правду. Вот как все произошло.

Тогда, 18 ноября, как я уже тебе писал, нас в 19.00 построили попарно и повели на перрон к составу. Меня очень удивило, что нас подвели к обычному пассажирскому поезду и остановили у последнего вагона. Подали команду:
«Направо», «Вольно» и дали 10 минут на прощание с ро-дителями, родными. За недельный срок пребывания на сборном пункте я насмотрелся вволю на отправляемых на фронт. Их грузили в специально оборудованные товарные вагоны, а тут пассажирский. Но говорить было некогда. Мы простились, сказал последние слова маме и тете Зине, чтобы они берегли себя и что я буду часто писать, а они наперебой говорили, давали советы, как себя беречь на фронте, а главное, не забывать чистить зубы.

Дали команду: «Грузись!» Прозвенел вокзальный колокол, ему ответил гудком паровоз, и мы, прильнув к окнам, увидели, как мимо вагона поплыла наша Москва с перроном, заполненным родными и близкими. О чем я тогда думал? Не помню. Да и думал ли? С нами в вагоне ехал сопровождающий нас военный. Через какое-то время поезд остановился. Военный предупредил, что выходить из вагона запрещено. Оказалось, что мы стояли на станции Москва-Сортировочная. «Всем собраться в середине вагона»,— услышали мы. Он был плацкартного типа. Тут я увидел, что в вагоне появился еще один военный и с ним два красноармейца с автоматами. Командир потребовал от нас тишины и внимания. «Граждане,— сказал он,— в связи с директивным предписанием правительства все вы с этого момента арестованы и передаетесь под надзор конвоя органов НКВД, поскольку являетесь детьми врагов народа. Вас доставят к месту назначения». Меня как кипятком обдало, и зазвенело в голове.

Вот почему начальник сборного пункта все время повторял с ехидной усмешечкой: «Вас ведено беречь!» Оказывается, это был юмор. А мы-то, наивные, верили... Я смотрел ему в лицо, в его глаза. Он не просто говорил, он смаковал каждое сказанное слово, понимая значение всего, что обрушил на нас. И то же самое было при аресте моего отца. Тогда я видел такое же удовлетворенное, самодовольное лицо палача в кожаном. Потом военный еще что-то говорил о правилах нашего поведения, но мне уже не слушалось и не виделось. Нам всем выдали сухой паек на трое суток, собственно, хлеб да консервы. Нас предупредил начальник конвоя, что выходить на остановках поезда запрещено: на нас распространяются законы военного времени. Всякое самовольство считается попыткой к бегству и будет пресекаться расстрелом на месте. О чем я думал тогда, что испытывал, этого не передать.

Но меня сдерживал образ моего отца, его поведение при аресте, самообладание, спокойствие и уверенность в своей невиновности, проникновенные и теплые слова, сказанные нам, его семье, перед уходом. И вот теперь я старался, понимая трагедию случившегося, не поддаться охватившему меня чувству отчаяния. Сознавал, что только выдержка может помочь не пасть окончательно духом и дать силы и в этом новом для меня испытании. Теперь в пути мы больше молчали. Каждый думал о своем. Трое суток наш вагон болтался на путях, останавливаясь и перецепляясь к различным составам, меняя направление движения, и подолгу стоял на полустанках.

На исходе третьих суток нам объявили, что мы прибыли в город, где необходимо пройти санпропускник. Стояла глубокая ночь. Нас вывели на перрон товарно-грузовой станции. Людей нигде не было видно. Пути и площадки залиты светом. Построились попарно и под конвоем двух автоматчиков и майора пошли в неизвестное. На улице стоял мороз, которого мы сразу и не почувствовали после теплого вагона. Привели в баню. Велели раздеться догола, сгруппировать отдельно верхнюю одежду и нижнее белье, все сдать в «вошебойку», развесив на специальные плечики, и идти в душевую через парикмахерскую. Там нас остригли наголо и отправили в баню. Все это с нами проделали под надзором конвоиров. Они просто наслаждались. Увидев нас стрижеными, конвоиры дружно смеялись, показывая то на одного, то на другого. Вид, наверное, у нас был жалкий. В подобной ситуации никто из нас еще не бывал, за исключением тех, кто прошел финскую, но они выглядели теперь не лучше всех остальных.

Когда нам выдали наше белье и одежду, мы ужаснулись. Мне противно было к ним прикоснуться. Сначала я подумал, что это не мои, а когда понял, просто захотелось выть. Они стали грязно-серыми и не похожими на те, которые я сдал. Но делать было нечего, пришлось срочно одеваться и идти в вагон. Все мы теперь пахли одним запахом. Я невольно тогда подумал, что сторожевых овчарок, наверное, именно к этому запаху притравливают, настолько он специфичен и неповторим.

На той глухой станции нас держали в вагоне еще сутки. Потом ночью прицепили к составу и повезли дальше. Куда — не говорили. Хорошо, что паек выдавали регулярно.

На следующий день нас снова вечером перецепили к новому составу и предупредили, что ночью мы прибудем к месту назначения. Велели не укладываться спать. Конечно, все были переутомлены за время пути, и я, сидя, задремал. Проснулся от крика конвоиров. Требовали, чтобы все вышли в проход с вещами и приготовились бы к выгрузке. Через ночные окна вагонов видны были сплошь деревья. Это была тайга вековая. Мороз стоял отменный, наверное, около 50, и снега лежало столько — такое мне раньше и не снилось. На подъезде к одному из очередных полустанков услышали команду: «К выходу приготовиться! После выхода оставаться на месте до прохода поезда, потом собраться на путях. При попытке к бегству будем стрелять. Все делать только по команде конвоя! Выход через переднюю дверь после конвоя и по одному! С обочины не сходить!» Я вышел в первой десятке. Когда спрыгнул с подножки вагона, провалился по пояс в ледяной сыпучий снег... Конвоиры требовали отползать вдоль вагона. Была ясная лунная ночь, и видно было, как днем. После нашей выгрузки майор выстрелил зеленую ракету, и поезд ушел.

Нас собрали на путях, куда мы, кто как, выползли с обочины. Одет я был легко, как и все, по-призывному, чтобы поменьше домой отправлять после обмундирования. А его-то нам и не выдали. От мороза, на котором нас продержали уже достаточно долго, я начинал окоченевать. Конвой же наш одет был в полушубки, валенки и зимние шапки. Мы все в полуботинках на носок и легком пальто. Теплых шапок тоже ни у кого не было. После просчета нас привели в станционное здание. Поскольку полустанок Баская имел сугубо местное значение (на нем останавливались в сутки 1 — 2 поезда, да и то на 1 — 2 минуты), помещение станции не освещалось и не отапливалось, хотя в нем было две голландки... Но после нашего пребывания на морозе мне показалось в нем очень тепло. Время было 4 часа утра. Пришел дежурный по станции, поговорил с нашими конвоирами, и нам сказали, что света в помещении нет, кроме керосиновых ламп, которые дадут днем, если придется ночевать. Дрова есть, можно затопить печи, но топить придется самим. Через несколько часов в помещении «запахло» теплом. Дрова весело трещали, но никто не разговаривал. Все были подавлены непонятной ситуацией. Мне просто хотелось в тот момент умереть.

На станции было два длинных деревянных дивана и пара табуреток, пригодных лишь для обозрения, но не для сидения на них. Разместились кто как мог. Хотелось очень пить и спать. Воды не было, а спать было невозможно из-за промозглого холода. Светать стало в девятом часу. Дежурный принес пару поперечных пил и топор. Добровольно взялись заготовить дрова шесть человек, среди них и я. До тайги было метров 300. Сначала шли тропой, а потом пришлось идти в снег. Впереди шел конвоир в валенках, протаптывая тропу, а следом мы. Пока добрались до леса, мне показалось, что я весь заледенел. Но когда начали пилить, обрубать сучья и вытаскивать их на хоженую тропу, несколько согрелись. В полдень мы вернулись, изнемогающие, но довольные, что заготовили дров не на одну ночь и день. Кто-то принес воды, раздобыли пару ведерных котелков и у станционных жителей сварили похлебку. Впервые в жизни я ел такую еду, да еще и с великим удовольствием. Варил Фридман под личной охраной конвоира. Местным жителям разговаривать с нами было запрещено. Им конвоиры сказали, что мы пленные немцы диверсанты. И жители станционного поселка удивлялись, как здорово мы «шпарим» по-русски. Соответственно они и смотрели на нас и относились к нам, как к фашистам. Через день утром в помещение вошел солидный мужчина лет 40 во всем меховом. Сначала прошелся молча, разглядывая нас, а потом стал отсчитывать ребят, не говоря ни слова, а тыча в сторону каждого им намеченного пальцем. Вдруг к незнакомцу подскочил Рейс и со всей силой ударил считавшего кулаком по переносице: «Что?! Скот отсчитываешь?!» Тот рухнул, потом вскочил и поспешно выбежал из помещения. Больше мы его не видели. К нашему удивлению, конвой не обратил никакого внимания на этот инцидент, как будто и не произошло ничего. Нам пришлось еще пару суток прозябать на станции в ожидании своей судьбы. Мороз был лют. Днем, правда, светило солнце, но его тепла мы почти не ощущали. Благо в таежных районах в морозы обычно стоит полное безветрие. Наконец, утром на четвертый день приехал за нами начальник Мутнянского леспромхоза на двух лошадях монгольской породы, похожих на пони, с тем лишь различием, что они все густо покрыты длинной шерстью, отчего напоминают медведя. Они хоть и малы, но сильны и неприхотливы, порой просто незаменимы в условиях тайги, как нам рассказали, лошадки были запряжены в обычные рабочие сани.

Сначала начальник переговорил с нашими конвоирами, потом пришел в здание станции и, обратившись к нам, представился — Хайдуков. Беседуя как бы со всеми, он очень внимательно разглядывал каждого из нас. Разговор сначала не шел. Но потом принял доверительный характер, и мы с ним проговорили до полудня. Рассказали вкратце, кто мы и что умеем, он нам, соответственно, где будем жить, что должны будем делать и где работать. Вот с одеждой нашей начальник попал в затруднение: он нам ничего не мог обещать, а в том, в чем мы были, работать в условиях тайги было просто немыслимо. К концу дня Хайдуков спросил: «Кто согласен добровольно завтра рано утром идти пешком по следу за конскими санями в семидесятикилометровый путь, который предстоит проделать за два дня в настоящих погодных условиях? Через тридцать километров будет привал на ночь в отапливаемом бараке, но утром мы должны будем снова продолжать путь, чтобы к следующему вечеру добраться до места». Я сразу решил идти. Это же решение приняли и остальные. На том и остановились: утром с рассветом в путь. Конвоиры выдали всем сухой паек на неделю и ночью с проходящим поездом уехали, предварительно взяв с нас подписки о гарантии нашего прихода в леспромхоз под личную ответственность каждого по закону военного времени. В Хайдукове мы уже увидели человека, и потому стало немного легче на душе.

Ночью я почти не спал. Да и предстоящая дорога волновала. Но решение было уже принято, и нужно было спать, чтобы завтра утром со свежими силами идти, а сон меня не брал. Перед глазами стоял образ отца, его арест. Невольно думалось: а как ему пришлось? Он ведь тоже был сослан зимой 37-го. Зима тогда выдалась очень суровая, и одет он был тоже легко, так как арестовали его в апреле месяце. И только под утро я уснул.

Хайдуков поднял нас чуть свет. Наскоро перекусив, мы стали собираться в дорогу. Я надел на ноги все три пары носков, которые положила мама, уши обвязал шарфом, а сверху кепку. Когда мы посмотрели друг на друга перед выходом, мы смеялись сквозь слезы. В это утро мороз чувствовался особенно остро, казался жгучим. Погрузив наши нехитрые пожитки, мы тронулись в путь. Дышать было почти невозможно — перехватывало дыхание. Буквально через полчаса наши лица покрылись инеем, ресницы и брови обросли ледяным покровом. Мы шли быстро за санями. Сначала все шли в темпе. Но через час пути пожилые, особенно Фридман, стали сдавать. Хайдуков приказал переложить все наши вещи на первые сани, а на вторых ехать тем, кто сильно устал, уступая место через некоторое время следующему. Практически оставаться без движения было невозможно. Мороз буквально сковывал все тело. Через четыре часа пути наша колонна пересекла таежный поселок. Это место новых разработок и строительства шахт Гремячинского угольного месторождения, которому предназначалось заменить Донбасс.

Вдали виднелись барачные строения, хотелось забежать погреться, ведь впереди еще было таких же два расстояния... Мороз стал ослабевать, но у многих уже побелели лица и пальцы рук. Как могли, мы старались помогать друг другу. но все это мало приносило пользы. Дорога была твердо укатана конскими санями, и это нас спасало — было легче идти. Наш путь пролегал через таежную глушь. Было сказочно красиво. Но тогда мы этого не замечали. Мне не хотелось говорить и даже думать. Я, кажется, весь заледенел. Лица и рук уже давно не чувствовал, казалось, их у меня нет вовсе.
Через несколько часов пути, после Гремячинска, решили сделать короткий привал. Выбрали удобное место. Хайдуков развел на снегу костер так быстро и ловко, что мы все удивились. Хлеб замерз, консервы открыть не удавалось — руки не слушались. Так что не могу даже сказать, ели ли мы. До конечного пункта добрались уже ночью. Это был таежный распадок, в котором расположилось подсобное хозяйство Гремячинской углеразведки. Два огромных барака, человек на 50 вместимостью каждый, дом заведующего с сараями и два больших скотных двора для овец, коров и лошадей. Заведующий Хабибула Зиганшин тепло встретил нас и заботливо принял. А от этих человеческих качеств мы уже стали отвыкать, не считая Хайдукова. Мне даже это показалось диким после всего пережитого и встреченного с момента призыва, а прошло-то всего две недели со дня отправки нас из Москвы. За это время мы успели почувствовать себя и фашистами, и детьми расстрелянных врагов народа, и немецкими шпионами-диверсантами.

А тут вдруг нормальный человеческий голос, теплый, натопленный барак и горячая пища. Жена Зиганшина Фаина нам подала горячую мучную баланду с картофелем и лапшой, а потом чай, заваренный на лесной смородине. Мы даже забыли о своих обморожениях, хотя ноги и руки горели после растирки их жиром, который нам дал Хабибула и научил, как им пользоваться. Мне кажется, что все уснули на предложенных топчанах мгновенно. На них лежали матрасы, набитые сеном, и такие же подушки, одеял не было, о простынях и говорить нечего. Но сон был тревожный. Мне снились какие-то фантастические звери, нападавшие на меня со злыми мордами и пытавшиеся укусить, и я с ними дрался. Утром этот добрый малограмотный татарин снова нас накормил сытным завтраком. Хотя ему и сказали, что мы фашисты, но он видел в нас только молодых ребят, попавших в беду. Хабибула дал в дорогу бараньего жира и еще заставил натереть пальцы рук и ног перед отходом. Нескольким ребятам он дал старые шапки-ушанки, тем, у кого сильнее прихватило уши. Мы не только телом, но и душой оттаяли от такого теплого, человеческого приема, и уходить не хотелось. Но что мы могли?! Похоже, мороз спал. Вторая половина пути была немного короче, что нас подбадривало и придавало сил. Теперь мы уже стали посматривать на окружающую нас природу. Брала свое наша молодость.

Я снова вспомнил своего отца. Я не верил, что он уничтожен. Хотелось думать, что на пути его тоже встретился такой же человечный человек, как Хабибула, и он выживет. Я надеялся, что и мне, может быть, суждено выжить. Эти мысли придавали сил. Второй день нашего пути прошел легче. Одно сознание, что близок конец изнуряющего маршрута, заставляло нас идти вперед. К месту мы пришли глубокой ночью. Путь наш оказался короче всего на 3 — 4 километра по сравнению со вчерашним. Но самое неприятное было то, что нас никто здесь не ждал. Появилось ощущение, что мы выброшены, как ненужный хлам, в глухую тайгу на самовыживание.

В бараке, в котором нам предстояло теперь жить, были двухъярусные нары в двух больших его частях, а третья была приспособлена под кухню. Этот барак предназначался для сезонных лесорубов, и потому дрова были наготовлены в достаточном количестве. К счастью, окна и двери были целы. Мы взялись за хозяйство...

Света тут, кроме дневного, никакого не было. Хайдуков зажег лучину и показал нам, как с йей обращаться. Самое главное при пользовании лучиной не допустить пожара. Я постарался освоить во всех сложностях эту нехитрую и предельно простую осветительную технику. Меня удивляла терпеливость наших ребят. У многих было обморожены лица, руки, пальцы ног, но никто не жаловался и не стонал. Кому было хуже, пытались помочь себе сами, а остальные взялись за растопку печей, приготовление пищи, заготовку лучины. Защепы и ванночки для лучин были на столах, стоявших в проходах между нар. Марк Фридман, повар от бога, сам взялся за приготовление пищи из остатков наших сухих пайков. У нас был еще хлеб на трое суток, рыбные консервы и даже тушенка, немного пшена, которое по своей предусмотрительности Фридман захватил еще из дома. Все это давало ему право надеяться, что худо-бедно он нас еще дня три-четыре прокормит. Хайдуков обещал прислать через несколько дней бригадира, который расскажет и научит, что и как мы должны будем делать, привезет инструменты и продукты на первое время. Готовить и обслуживать мы должны себя сами. Спецодеждой он нас тоже обещал снабдить по возможности. Долго возились с печкой на кухне, которая никак не хотела разгораться. Потом начала так дымить, что загазовала весь барак. Пришлось чистить дымоход. Благо среди нас оказалось два печника, и неплохих. Словом, под утро мы все свалились, кроме двоих, в том числе и меня, которые добровольно взялись дежурить у печек. Подъем условились сделать в час дня. Пробуждение было очень тяжелым. У многих началась нестерпимая боль пальцев ног и рук. У двоих появилась водянка на щеках. И снова Марк выручил нас. Он у Зиганшина прихватил немного медвежьего и гусиного жира, который тот ему дал, предвидя наши беды. Фридман «развернул» походный лазарет, и на душе у всех полегчало.

Пошли знакомиться с «нашим» новым хозяйством и пристанищем. Зимовье состояло из двух одинаковых бараков, навеса для сена и дров бани, туалета, расположенного на берегу протоки в ста метрах от жилья. Выглядело все это так, будто последний человек здесь был лет 15 тому назад. Все заросло кустарником, и между строениями проходов уже не осталось. Сарай оказался на амбарном, солидных размеров замке. Хайдуков сказал, что открывать без мас-
тера нельзя. Там инструменты, инвентарь и, наверное, есть и продукты. Было уже за полдень, когда Хайдуков заторопился домой, пообещав завтра же прислать мастера, повара и истопника, которые до конца сезона лесоразработок будут жить с нами.

После его отъезда мы собрались в бараке. Разговор получился сам собой. Определили: среди нас было три коммуниста и все остальные 30 человек комсомольцы. Решили даром ни дня не терять. Истопить баню и помыться. Подготовить свою одежду по возможности для работы в тайге на лесоповале. Кто-то отрезал подол пальто на портянки, кто-то пытался сшить из шарфа капюшон, кто-то мастерил себе рукавицы. Хотелось как-то обустроить помещения, в которых нам предстояло жить, словом, хотелось создать элементарные бытовые условия.

Мы надеялись, что к нам приедут работники леспромхоза, как обещал начальник. Но так не получилось. Ждали их больше недели. А пока лечили травмы, полученные за время нашего перехода, обживали жилье. От мира оказались совершенно отрезанными и о положении на фронте ничего не знали. Было очень тягостно на душе.

Наш дорогой повар Марк Фридман вставал раньше всех по собственной инициативе, чтобы успеть приготовить нам завтрак. Но как он ни старался экономить, как ни ухищрялся в искусстве накормить нашу команду, продукты все-таки кончились на четвертые сутки после отъезда Хайдукова, и мы перешли на чай. Заварки еще немного оставалось из захваченной каждым из дома. Все уже испытывали настоящий голод вторые сутки. «Промывание» кишок чаем не помогало, а только усиливало ощущение голода. У Маркуши началась истерика. Было больно смотреть, как сотрясается его тело от плача, которого не мог скрыть. Он призывал всех святых к нам на помощь, рыдая, вслух громко причитал о наших трудностях и бедах, на которые нас обрекли. Истерика Маркуши на всех подействовала удручающе. Невольно думалось, что нас умышленно забросили в глубь тайги, чтобы мы здесь погибли от голода и холода. Я лежал и почти плакал от безысходности нашего положения. Но понимал, что необходимо разрядить обстановку. Вскочив с топчана, вышел на середину и крикнул: «Недалек тот день, когда к нам придет освобождение и мы еще погуляем на наших свадьбах!» И вдруг все сразу заговорили, кому какие девочки нравились и кого они любили. Вот тут Саша Шпюр дал волю своей фантазии и рассказал, о какой девушке он мечтает. И стал читать нам Блока:

И каждый вечер в час назначенный
(Иль это только снится мне?)
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.

Зима в разгаре, снега и тайга непроходимые, окрестностей района мы не только не знали, но и представления не имели. Впереди два месяца лютой зимы и неизвестно сколько месяцев снежной, непроходимой весны. А гибель нашу я представлял довольно просто: сначала мы ослабеем от голода и, утратив от бессилия возможность поддерживать тепло в бараке, просто замерзнем. В такие минуты отчаяния хотелось выть волком. Но понимал, что этим посею лишь панику в нашем маленьком коллективе, старался скрывать свое настроение и цеплялся за каждый намек на спасение.
Ты знаешь, мой дорогой друг, о чем я в эти тяжкие дни думал? Я вспоминал единственное письмо отца, полученное мамой с этапа в 38-м г. из Владивостока. В его письме не было и капли паники, хотя, я уверен, он знал, что их везли на смерть...

Вспоминал тебя. Лотку и всю нашу компанию «переделкинскую», и хотелось жить! Хотелось победить все невзгоды с тем, чтобы потом, через много лет, вместе с тобой и Лоткой вспоминать это как худой сон.

Я не терял надежды, что отец выстоит во всех трудностях ссылки. Он уже переносил тяготы ее с 1914 по 1918 годы: шел этапом от Бутырской тюрьмы до Тобольска пешком в колонне политических и уголовных заключенных. Его арестовали как торгового представителя Германии в России к моменту начала 1-й мировой войны. Полтора года пешего хода в сопровождении конного конвоя. Грязь, стужа, снег и мороз, и все четыре сезона года под открытым небом. Заболевших, утративших силы идти расстреливали и тут же предавали земле. Могилы оставались безымянными, а через год их и след терялся.

Мы подобных ужасов пока не видели, и я верил, что выстоим, хотя в голову приходили одни кошмары. Ко всему прибавились еще последствия обморожения. У всех без исключения, но в разной степени. У меня слезала кожа с
пальцев рук и ног. И снова наш Маркуша пришел нам на помощь. У кого были сильные обморожения, смазывали жиром, а у кого послабее, делали компрессы, намоченные мочой. Но вот уже двое суток лечиться не только не хотелось, а просто не было сил.

Утром на четвертые сутки голодания, когда и барак наш почти выстыл, неожиданно приехал бригадир, которого звали Константином, на двух лошадках-монголках, запряженных в сани с продуктами для нас. Как ни слабы мы были, но все, кроме сильно обмороженных, собрались и пошли выгружать, хромая, утирая слезы от нестерпимой боли, привезенное добро. Там оказались не только продукты, но и инструменты для лесоразработок. Маркуша, где и силы взялись, завел квашенку и напек лепешек. Вскоре мы уже пили чай с ними. Но Рейс не позволил есть много, только по две маленькие лепешечки и вечером еще по две перед сном. Хотя я, как, наверное, и все, готов был проглотить разом всю квашенку. Печи снова топились, лучины веселее издавали свое «фыоить», и похоже было, что и беда отступила. Бригадир вызвался подежурить ночью у печей, а мы сразу уснули, повалившись на топчаны.

Проснувшись, а проспали мы до полудня, ощутили дразнящий запах мучной болтушки и жареных лепешек. Все старались поскорее побриться, умыться, причесаться и получить свой котелок. Я тоже не отставал, хотя чувствовал себя как побитый и все тело болело, но вида не подавал, да и все остальные старались бодриться. Как могли, помогали тем, у кого руки настолько пострадали, что не могли держать котелок. Покончив с нашей нехитрой едой, собрались в середине барака между топчанами.

Мне, как и всем, хотелось поскорее узнать о положении на фронтах, что нас ждет и вообще о судьбе страны и о наших перспективах. Разговор сначала не клеился. Костя как-то странно себя вел. «Вам, наверное, наговорили, что мы диверсанты германские, пойманные в Москве органами НКВД? — спросил Анатолий Бергенгрюн.— А мы просто москвичи, и родители наши тоже родились и выросли в Москве. Так-то вот». После этого воцарилась тишина.
«У нас все комсомольцы и трое членов партии»,— добавил я. Костя на нас смотрел недоумевающими глазами. Потом он признался, что наш конвой, сдавший нас Хайдукову на станции Баская, предупредил, что мы все фашисты,
немцы из Германии, и нас не для работы, а для уничтожения привезли в тайгу. И чем скорее мы подохнем, тем лучше. Потому Хайдуков и не спешил с продуктами, думал, что все померзли, а если и не все, то не долго проживут оставшиеся в живых.

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ ЗДЕСЬ -
http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?num=2052&t=page

Оставить комментарий

Популярные посты:

cassius

Как повысить узнаваемость компании с помощью digital-инструментов

vikond65

Плати, крути и слушай!

konstantinus_a

Война на Днепре

tvin270584

Услуги электрика Бибирево

e-bolshakov

Порция хорошего кино 10 x 10

a_tushin

Утренний глоток поэзии

new_rabochy

Матвиенко опять: россиянки «должны рожать сразу в 18 лет

art_and_fun

От Дженнифер Лопес до Эмили Блант: самые громкие модные провалы на церемонии

von_hoffmann

Приговор приведен в исполнение 17 ноября 1941 года. Место погребения

• Ранее
• Архив