302 Found

Острая радость просто от того, что у тебя есть тело, возможность бежать босиком по сырой земле и ощущать ветер.
А история у меня в руках рассыпалась.
Увы.
Зато я вспомнила борхесовское, "Историю воина и пленницы". О варваре, который увидел Равенну, римский город, и остался с римлянами.
- «Он явился из непроглядных чащ кабана и зубра, был светловолос,
храбр, простодушен и беспощаден и признавал не какую-то вселенную,
а своего вождя и свое племя. Война привела его в Равенну, где он
увидел то, чего никогда не видел раньше или видел, но не замечал.
Он увидел свет, кипарисы и мрамор. Увидел строй целого —
разнообразие без сумятицы; увидел город в живом единстве его
статуй, храмов, садов, зданий, ступеней, чаш, капителей, очерченных
и распахнутых пространств. Его — я уверен — потрясла не красота
увиденного; оно поразило его, как нас сегодня поражают сложнейшие
механизмы, чьего назначения мы не понимаем, но в чьем устройстве
чувствуем бессмертный разум. Может быть, ему хватило
одной-единственной арки с неведомой надписью вечными римскими
литерами. И тут его вдруг ослепило и снова вернуло к жизни
откровение по имени Город. Он понял, что будет тут хуже последней
собаки и несмышленого малолетка, что не приблизится к разгадке даже
на шаг, но понял и другое: этот город сильнее его богов, верности
вождю и всех топей Германии. И тогда Дроктульф покидает своих и
переходит на сторону Равенны. Он гибнет, а на его надгробье
выбивают слова, которых он, скорей всего, не сумел бы прочесть:
Contempsit caros, dum nos amat, ille, parentes,
Hanc patriam reputans esse, Ravenna, suam
Он был не предателем (предатели обычно не удостаиваются благоговейных эпитафий), а прозревшим, новообращённым. Через несколько поколений те же клеймившие было перебежчика лангобарды вступили на его путь и стали итальянцами, ломбардцами, и, может быть, один из его кровников по имени Альдигер дал начало тем, кто дал потом начало Алигьери...»
И Ле Гуин, "Слово для леса и мира одно".
И её же рассказ о планете, которая вся была мыслящим лесом.
Оно для меня более живое.