законченный рассказ

laragull — 17.10.2011 кому удобно читать на  Проза.ру то доступно по ссылке http://www.proza.ru/2011/10/17/732 , а так рассказ -

Пристав

Никак не мог сосчитать пальцы на левой руке – получалось то шесть, то семь. Сбивался на большом – то казалось, что посчитал его самым первым, то – не считал еще. Чтобы справиться с раздражением уставился в окно.
Листья на деревьях были белые, с выпуклыми прожилками – словно дизайнерские. Я подумал, что очень странно для осени – белые листья. И для весны странно. И для зимы, и вообще.
И открыл глаза.
Каждое утро, к а ж д о е у т р о, я заново не понимаю зачем надо просыпаться, зачем покидать утробу постели, что мне этот день, чтобы скармливать ему меня.

Я умею спать. Я очень хорошо умею спать: впадать в короткое глубокое забытье, и еще плыть в легкой дреме, умею тонуть в бесчувствии и безмыслии – да, вообще, как угодно.

Мне довелось родиться одним из тех идиотов-савантов, чей дар никак не питает душу. Дар тяжкий, потому что когда он сходит, я делаюсь на время абсолютный, тотальный эмпат, и теряю себя – так роняют монету в решетку люка и она летит.
Но не настолько теряю, чтобы после приступа не вести записи – по ним я отслеживаю еще пока не знаю что.
Не знаю, понятно ли объясняю, и поймет ли кто из прохожих, если сказать: «у меня приступообразная эмпатия, и когда на меня находит, я перестаю быть собой и становлюсь на время тем, кем нечаянно проникаюсь».
Прохожий заключит, что я идиот, да, скорее всего.
В моем формуляре написано еще: «скудная социальная осведомленность» и «неспособность к абсорбции культурных ценностей». Не то что бы я не понимал что это такое.

Я не ропщу на тяготы дара, потому что всё равно надо что-то делать, чем-то заполнять время ожидания ночи, когда мне снова можно будет раздеться догола, войти в постель, и уснуть. Опять не навсегда. Опять утро сблюёт меня голого на пол. Я оденусь и выйду наружу, где люди. Много людей в разных контейнерах. Неподвижных и мобильных. Они называются «дома», «магазины», «трамваи», «машины», «кафе». В кафе я иду поесть.

…рассматриваю негра в очереди. Дерзкий выворот рта – слизистая совсем близко, почти снаружи, лишь чуть заветрелась кожей губ. Нет, я его не чувствую, да и сегодня, похоже, приступа не будет.

Картинка с изображением салата так реалистична, что когда замечаю ползущую по ней муху, сразу передумываю заказывать и выхожу на улицу.

Мне нужна еда, потому что единственная не мучительная связь с жизнью – это наслаждение. Так я думаю, шагая к другому кафе, и вижу женщину – из тех красивых, чей контур словно отталкивает любые попытки разрушения себя.
В этой устойчивости контура и состоит притягательность красоты – словно обещание нетленности, а с ней и бессмертия тем, кто причастился. Я очень умный, я знаю, что у женщин есть душа. К ней апеллирует опытный самец, чтобы получить доступ к телу, и в этом огромное разочарование всякой женщине.
Всякая женщина тоже немного идиот-савант. Только я опять забыл почему. Надо будет пролистать записи.

Кто-то мне дал эту тетрадь – кожаная мягкая обложка, правый нижний угол кожаного слоя немного отклеен от бумажного, я мажу там слюной и прижимаю, всякий раз когда записываю. Или читаю.
На обложке выдавлены буквы в ряд «If you want to be a writer, write»

После завтрака я иду в мастерскую, где мне разрешают лепить и раскрашивать. У меня есть еще один – полезный – дар: стоит взглянуть на какую-нибудь еду, как я могу в точности изготовить ее миниатюрную копию. Тоже подвид эмпатии, подозреваю.


…масса для лепки прохладная, податливая, и пальцы в ней разгружаются от умений. И на каждой маленькой вещице, сделанной мной, я, как и велено, пишу имя из шести букв. Или из семи. Я никак не запомню – это потому что заглавную букву я рисую отдельно, особенно, а потом сбиваюсь – посчитал ее уже или нет…

Я очень люблю – оченьлюблю – сделанные мной вещицы, я хочу уносить их с собой каждый раз, к а ж д ы й р а з, но это нельзя. Но они же мои. Но нельзя. Это несправедливо. Но я умный, я знаю: жажда справедливости в отношении себя ужасна, как кошмар в ночи, ее надо отдирать от себя, заслонятся от нее. Как от кошмара – отказом от сна. А сон – это самое лучшее на свете.

Поэтому, я оставляю мои вещицы в мастерской. А когда прихожу, их нет. И я заново делаю из массы малюсенькие приплюснутые шары, раскатываю кусочки в колбаску, а другие в блин, а потом делаю из этого заготовки для игрушечной еды – окороков, колбас, баночек с джемом, сыров, шоколадок, багетов. Всё маленькое-премаленькое, в точности для кукольного дома.

А потом я беру краски и превращаю заготовки в вещицы. Кусочки массы становятся тем, чем я велю: сырной тарелкой, коробкой шоколада, хамоном на хлебной палочке, красными яблоками рядом с острым старым ножичком – лезвие за годы сточено до толщины волоска.

Раз мои вещицы исчезают из мастерской, значит, кукольный дом их потребляет регулярно.
Но кто внушает куклам вкус колбас и сыров, джемов и хлеба – я не знаю.

Иногда я думаю о том, кто в мастерской изделывает какашки для кукол – ведь известно, что системы пищеварения у них нет. Однако, цикл еды завершается именно выделением аморфной массы, какой бы контурной и цветной ни была еда. И вот я думаю о том, не обидно ли неизвестному лепить и раскрашивать такое. И каково это: велеть массе становиться не вещицей, а отходами. И возможно ли, что какашки кукол не лепят вовсе, оставляя эту ветку уравнения не решенной.

Жизнь представляется мне очень запутанной, и я бы предпочел, чтобы все циклы были завершенными, но с этим никто не считается, конечно, и потому мне очень трудно ориентироваться, очень, очень трудно. Справляюсь, как могу.

В мастерской мне дают деньги, я трачу их на настоящую еду. Это выглядит как хорошо решенное уравнение: я велю миниатюрным кусочкам несъедобного принимать вид съестного, за что получаю доступ к настоящей еде. Решение красиво, и я всегда радуюсь деньгам, как правильному ответу, раз уж мне нельзя забирать свои вещицы себе.
***
Бывают хорошие дни и плохие дни. Хорошие я провожу в мастерской, а плохие отданы моему бесполезному дару и выпадают из сознания, и я бы не знал о них вовсе, если бы  в кожаной тетради не появлялись записи – дневниковые записи моим почерком.
Вчера был плохой день – перечитываю записанное, и мне временами делается дурно.

#

«Очнулся женщиной – красивой и сильной.
… стою на коленях, голая, обнимаю высокую ногу мужчины – дрожу – хочу боли – много боли – укрыться в ней – перестать чувствовать себя сильной, тянущей повозку в гору – я маленькая – провинилась – пустите меня в уют наказания – его конечность утешительна – я так устала – дайте мне мою боль – чтобы ничего от меня не зависело – хотя бы на время…

мужчина медлит, я вылизываю пальцы на его ноге, я – как маленькая собачка, язык мой ловок и подобострастен…

наконец, вымаливаю себе порцию. Дозу. Сеанс.

… нет ничего общего между мной голой и мной одетой. Одетая я ненавижу этого мужчину – у него из достоинств – лишь умение расслаблять язык при ку …
Не различит на слух пессарий и ассарий – такой унылый мозг.
Я бы превратила его в серую мерзкую гусеницу, ползущую по асфальту и наступила бы на нее, изнывая тошнотой и ненавистью, и втерла бы подошвой поглубже, так чтобы мой позвоночник запел от запретного кайфа… изничтожить – превратить в ничто, изгладить рельеф имени, втереть гной в землю.

Проклясть хочется именно тех, кого уже незачем – они и без того варятся в проклятии, пополняя выпаривающийся бульон новыми испражнениями своих дел и слов.

У меня есть драгоценность тела, красивого настолько, что контур кажется нетленным, и потому влюбляет в себя – так любят всего лишь жизнь от страха смерти, но не меня, не меня.

Никто никогда никого не любит прямо, всякий любит опосредованно, и не тебя, а нечто около, и я люблю также, и всякий так и умирает нелюбимым и нелюбящим, обманутым и обманувшим, и разница лишь в…».
#

Ну вот. Не успел дописать, а теперь уже не догнать. Эту женщину я видел на улице, да, недалеко от кафе, где не стал завтракать. Увидел ее, почувствовал легкий озноб. А накрыло потом, накрывает всегда потом, словно у моего дара есть свой разум и своя логистика. Никогда еще не было так, чтобы меня накрыло не дома. Как вчера.

Сегодня гуляю и подглядываю за осенью, жду стриптиза деревьев. Еще тепло, идущие навстречу две девушки одеты в гофрированные юбочки, напоминающие шендит. Килт и шендит, килт и шендит.

- Этот Яблонский какой-то … - говорит одна.
- Ебланский, - говорит другая , и они хохочут. Над чем, интересно?

Я не умею общаться – не понимаю, зачем обмениваться словами, мне это трудно и тяжко. Люди очень плотные, тяжелые их невозможно переставить местами так, чтобы решение было красиво, было возможно. С ними вообще ничего не поделать.
«Люди – такие как я». Всё противится этой мысли, не умею находиться среди них. Я не пропитываюсь ими, словно весь покрыт неотдираемой пленкой. Пока мой дар не выберет кого-то, чтобы мигом обратить меня в тотального эмапата, сместить все мои молекулы, и лишь потом отпустить.

Из кинотеатра вытекает толпа – здесь, на улицах, повсюду резервации, где люди на время скапливают себя по своей воле: магазины, трамваи, кафе, библиотеки. Больницы. Отели. Самолеты. Люди сами выбирают и платят за способ своего содержания во времени.
Эта их жизнь устроена очень странно и тревожно, мне в ней неудобно. Людям нравятся те, кто делает что либо очень хорошо. Мне не нравится никто.

Вот стена с афишами о неизвестных мне событиях – словно я прилетел с другой планеты.
Их так много – афиш и имен. Как в них разобраться? Как дети разбираются во всем? Я не способен к «абсорбции культурных ценностей»

И тут я вижу на черном сатине бумаги очень знакомые крупные буквы – точно такими же, но очень маленькими, я пишу на моих вещицах имя из шести букв. Или из семи. Я никак не запомню – это потому что заглавную букву я рисую отдельно, особенно, а потом сбиваюсь – посчитал ее уже или нет.

И увеличенные фотографии моих вещиц тоже здесь. Вот состаренная досточка с сырами, вот такая же с салями и хамоном. Вот для наглядности размера вещица помещена на кончик указательного пальца.
Чья это рука? Это не моя рука. Это рука того, чье имя из шести букв я вывожу на каждой моей вещице?
Что это за афиша? Репортаж из кукольного дома?
Я умею читать, я хорошо читаю, сейчас я всё прочту. Здесь написано, что персональная выставка известного художника-миниатюриста. Те мои шесть букв – его имя, оказывается. Продажа работ.

Глупо было думать о кукольном доме и поставках моего продовольствия. У меня нет дара творить кукол к моей еде, значит, кто угодно может это делать, например тот, чье имя из семи букв я пишу шестью и одной заглавной.
Я чувствую, что уравнение с моими вещицами и афишей составлено не верно, во мне мечется странное чувство, оно вот-вот станет больше меня, выпустит зубы и начнет выедать во мне полости. Я не хочу. Я хочу спокойно возвращаться в мои сны.

Это чувство справедливости в отношении себя – я его узнал. Нет. Я знаю, что оно пронизывает своей решеткой всех людей – они нанизаны на это чувство, они его вечные пленники, я не хочу, не хочу.

Трясу головой и увожу себя от афиши. Это не моё дело. Моё дело – находить ответы к вопросам, до которых еще не добрались люди.

Люди сочиняют себе бога сообразно своему уровню развития, а потом вопрошают «где был бог, когда совершалось зло». Они ничего не понимают в уравнениях. Они конкурируют всегда, всегда, а час испытаний воспринимают как шанс предъявить что Бог на их  стороне.
Те из них, кто управляют реальностью, передвигают тяжелые земные предметы, нагромождают ланшафты, мне не постичь смысла этого всего, никогда.
Пресные никакие люди.
Никакие никакие.

Они больше всего хотят чтобы кто-то отвечал за них.
У них есть популярный мотто: «Мы в ответе за тех, кого приручили», и потому приручают и даже отвечают, лишь не отвечать за что-то другое – за себя вот за что.

Громкие стяжатели значимости эти люди, им некогда понимать, что мысль, не обработанная должным количеством сомнений, уродлива.

Я знаю, где-то есть мой дом, и я до него дойду. А если его нет, я растаю на пути к нему. Или так: я хотя бы растаю на пути к нему. Я растаю хотя бы на пути к нему.

Голость, голость деревьев надо игнорировать во что бы то ни стало, есть что-то очень странное в том, что они не голы постоянно. У меня начинается приступ, а я не дома.

#


«Снова очнулся женщиной.
У меня умер сын. Он много лет кололся какой-то гадостью. Временами грамотно снижал дозу, укладываясь в больничные центры помощи наркозависимым.Временами скатывался и крал - у меня, у жены, у друзей.  Протянул до тридцати четырех. И всё закончилось. Закончился и мой страх, и унижение, и мучения. Он умер, и мне с спокойно. Свободно. Наконец – легко.
Но я мечусь. Мое спасительное бесчувствие кажется мне стыдным. Я же мать, потерявшая сына. Меня мигом заполняет гордость за уровень трагизма моего положения.
Воображаемая боль восседает теперь там, где и должна быть. И я с удовлетворением ощущаю страдание и готова принимать почести сочувствия. И мне их мало. Что понимают эти люди?! Разве у них умирали дети?! Разве они знают стыд провального материнства?!
Я хочу дополнительных терзаний, я не умею жить без них, они придают мне значимости. Пожинаю урожай сочувствия, но утешиться не умею – меня поглотил сюжет страдания и роль «скорбящая мать». Боль – уже не воображаемая, а вполне реальная – терзает меня. Моментами я вспоминаю, что сама отреклась от спасительного бесчувствия, наполнившего меня сразу после смерти сына, и хочу вернуться в то время – но путь туда отрезан.
И мне остается идти по выбранному, надуманному, и ставшему реальным – надежде, что время выветрит, и…»

#

Сегодня иду завтракать в кафе и снова прохожу мимо афишной стены. Кто все эти люди, и их песни, и концерты. Я их не знаю. Самая старая афиша висит здесь почти месяц. На темнозеленом фоне белые буквы Corteo и клоун на велосипеде. Цирк дю Солей. Смотрю на даты и адрес. В мастерскую сегодня не пойду.

Повсюду поля заблуждений. На полях – тучные людские стада. В стадах – игры, игры и нервная надежда с помощью игр получить настоящее. Никто из мужчин даже не понимает как это стыдно, какое лузерство – не найти свою женщину среди тысяч других, не угадать ее безошибочно, а пристраиваться ко всем встреченным и замеченным, в тайной надежде не остановиться никогда.

Мне нечем плакать. Нечем кричать. Я больше не хочу становиться ни кем, ни на миг. Я был тысячью других. Был пьяницей, клерком, священником, продавщицей пончиков, уборщиком в оранжевом жилете поверх серого ватника. Нет, эти метки ни о чем не говорят, не передают сути этих людей, и причин для жалости к ним. Я не хочу узнавать этот мир никак, я хочу в свой, где-то должен быть пролом, и если он охраняем, я умолю впустить меня, я не сойду с того заветного места.

Цирк в шатре. Перед шатром кассы и торговля. Я трогаю вещицы. Меня никто не гонит. Надеваю браслет с надписью «когда только станет можно – сбегу из дома с цирком». Хочу дать за него денег. Но продавца нет и нет. А представление начинается. Может быть, я найду продавца потом, после всего.
Кто-то усаживает меня поближе к круглой сцене, хотя мой билет в дешевый сектор.

Не сразу, но понимаю, что у этого циркового шоу есть сюжет – умер старый клоун, его хоронят коллеги-артисты, не раз сбиваясь с печального тона на празднование. А он, умерший, наблюдает и пытается понять, как же ему взлететь от Земли.

Цирковые артисты играют в похороны клоуна, клоун примеряет способы покинуть пределы обитания. Он взбудоражен бестелесностью, но земное словно держит, требуется найти свой и только свой метод, чтобы воспарить.

Я наблюдаю за его стараниями, за весельем хоронящих, и понимаю что они все – такие же идиоты как я, идиоты-саванты, собранные под одним шатром, играющие в самих себя. И если мой дар накроет меня здесь, я стану кем-то из них, хотя я уже такой же как они. Это невероятное наложение создаст уравнение небывалое, и если я помещу себя в него, всё решится, наконец, всё решится.
Умерший клоун находит свой метод – одноколесный велосипед везет его под самый купол, двигаясь по тонкому невидимому тросу.
Представление окончено.
Завтра последний день гастролей. Мне надо подготовиться, мне надо подготовиться.

- Смотри, что я понял, - говорю я перед сном тому, с кем говорю всегда, – я понял зачем ты сделал меня таким. Я знаю теперь что я такое. Я – передаточное звено, я – метод отъема зарытого таланта, вот что я такое. Ты раздаешь в своей притче таланты: одному – пять, другому – два, а кому-то – один, и потом приходишь посмотреть что вышло. И хвалишь преумноживших твои вложения, и гневаешься на тех, кто не принес тебе прибыли, хоть и сберег твое. Так вот, когда ты забираешь талант у того, кто зарыл его в землю, то я – твой инструмент, ты мной забираешь. Поэтому я и становился на миг всеми теми людьми.

И я услышал, как он рассмеялся.
И, засыпая, уловил приближение приступа – цирковой велосипед нёс меня по невидимому тросу вверх, к темноте, сияющей символами прекрасного уравнения.
И знал, что записать в тетрадь этот приступ будет уже некому.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив