Юность Лурдиты-7

mirish — 07.06.2012 Товарищ Мария (на дереве). Свою любимую фотку с ней не нашла, поэтому запомните ее такой.

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

На партийном собрании был поставлен вопрос о выборах лидера идеи Республики, поскольку бывший синдик сбежал, да и в любом случае речь уже шла о его переизбрании.

Товарищи посмотрели на меня.

-- Лурдита, кто ж еще. Ее энергии хватит на пятерых,-- довольно цинично заметил товарищ Рохас.

Одновременно свою кандидатуру выдвинул товарищ Негрин, комиссар из Мадрида. Я отказалась голосовать, товарищ Негрин голосовал за себя, остальные выбрали меня. Потом тов. Негрин собирал подписи. Когда мне принесли этот листок подписать (я, конечно, не стала), под ним было уже около 15 подписей. Но тут произошла последняя атака фашистов на город, и после нее товарищ Негрин бесследно исчез.

Наученная горьким опытом прошлого нападения, я поняла, что атака с левого фланга – еще не все, они явно посыплются и с другого края города. Едва я успела об этом крикнуть, вижу – бегут.

Бой в городе – очень трудная штука, для меня так точно. Эти улочки и переулочки,  эти рикошеты…

Смотрю –  отец Тук. Сидит за углом, наблюдает.

Я вдруг вспомнила, что отец Луис говорил про него: он бывший военный…

Как бы не стал он стрелять нам в спины…

Я была все еще очень наивна, потому что следующая мысль, которая меня посетила: ну не может же он докатиться до такого!

Но держала его в поле зрения на всякий случай и крикнула ему, чтобы ушел из зоны боевых действий.

Спас нас все-таки отец Луис – он знал, что у этого мерзавца под полой обрез. И потихоньку ему сказал, чтобы убирался.

  Нет, надо было его все-таки пристрелить… Но для меня по-прежнему действовала презумпция невиновности. Увы.

   Потом мне рассказали, что отец Тук… женился. Вот так он чтил свою Церковь, святынями которой клялся. И продолжал считать себя священником. К счастью, это мнение не разделила его паства.

  Это к вопросу о переступании последнего предела совести.  Приходит момент, когда все становится на свои места, и люди видят правду.

Но вернемся к бою. У нас не было ни товарища Сальвадора, ни гвардии, но атаку объединенных сил карлистов и фашистов отбили  быстро. Были разбиты основные силы противника. Мы победили! И это была полная победа –  живыми ушло разве что несколько фашистов.

И, как обычно,  в результате я оказалась в госпитале.

  Там я увидела Федерико…

Он был весь обмотан  окровавленными бинтами – похоже, и спина, и грудь были изранены.

Откуда он здесь? Как это получилось?

Я осторожно встала – после операции на горле – и подсела ближе к нему.

-- Федерико? Что с тобой?

-- Я спустил на фашистов быка, -- бесцветным голосом ответил Федерико.

  Старший тореадор уже один раз спустил на фашистов быка, в прошлую атаку, и был за это расстрелян.

   А Федерико все равно сделал это.

Вы теперь понимаете, что я в нем нашла? Теперь – понимаете?

Ему вряд ли исполнилось 16 – а он уже совершил  настоящий подвиг.

  -- Я тобой горжусь, -- сказала я.— Ты герой, Федерико.

-- Я предатель,-- все так же тихо и бесцветно сказал Федерико.—Там были мои братья.

 Только что на моих глазах из палаты унесли мертвого Фелипе Мауриса.

 Я поняла…

Ах бедный мальчик, бедный мой мальчик!.. Что же делать, что делать?..

-- Я их предупреждал…-- продолжал бормотать Федерико, будто в бреду.—Они не верили… не верили… меня никогда не принимали всерьез…

-- Федерико, ты не предатель!  Ты их предупредил, у них был выбор.

-- Но я спустил быка.

 Я искала слова – и не могла найти.

-- Я тоже предала свою семью – дядя так считает.

-- Но никто не умер из-за тебя, -- сказал он совсем тихо.

Я не знала, как утешить его. И потерянно замолчала.

Погасший взгляд, безучастное лицо. Федерико выглядел… как может выглядеть раненый человек? Я понимала, как он подавлен, мне было больно за него, как за себя,  но я не могла оценить степень его отчаяния.

-- Но бык, он хотя бы много фашистов положил?— спросила я наконец.

Федерико слабо заулыбался, взгляд  его ожил:

-- О да! Все рога были в крови!

Это было единственное мгновение, когда он стал похож на себя прежнего – парнишку, в котором было столько жизни. Я сжала ему руку.

 Почему я не нашла нужных слов? Почему не сказала ему: забудь все, пойдем с нами, будь нашим товарищем, мы примем тебя в новую семью? Почему не сказала: ты дорог моему сердцу, будь со мной? Почему не вытащила его из пропасти, в которую он стремительно падал?

Не знаю, на меня нашло отупение.

Виновата рана, виновата слабость – ведь я отдала паек отцу Луису и давно ничего не ела, виновата усталость…  Но к чему скрывать – была секунда, когда я отчетливо услышала внутри голос: теперь тебе надо решить, кто для тебя этот человек.

И я уклонилась от ответа на этот вопрос. Все, что я сделала – робко погладила его по волосам. 

Это была слишком большая ответственность для меня – один этот человек. Для меня, не боявшейся брать ответственность за судьбы всего города.

Он был для меня еще по ту сторону реальности, и я не воспользовалась моментом, чтобы перетащить его из сказки в жизнь.

Зато на ревность меня хватило. К нему подбежала девушка в национальном костюме, они о чем-то пошептались, и она упорхнула.

-- Красивая у тебя невеста, -- сказала я как можно безразличнее.

Он даже не сразу понял.

-- Это невеста… брата.

И замолчал. Я поняла: брата, который погиб.

Девушка вскоре прибежала, принесла перо и бумагу. Помогла Федерико опереться на подушки, и он начал слабой рукой выводить строчки. Почему не диктует вслух? – этот вопрос меня даже не посетил.

 -- О, смотрите уже предсмертную записку пишет! – весело крикнул врач.—Рано себя хоронишь, парень. Сейчас тебе все поправим, будешь жить.

Федерико не реагировал – продолжал писать. Я заглянула через плечо:

« Милые мои, простите…»

-- На операцию сеньор Маурис, давай-давай, парень, предсмертные записочки потом,-- бодро окликнули его врачи, отнимая листок бумаги. Федерико вцепился в него слабыми пальцами. Я забрала листок, сложила на столе:

-- Не волнуйся, Федерико, письмо будет тебя ждать, вот оно тут.

Если бы я понимала, что он не операции боится…

Я должна была догадаться…

Я знала с 13 лет, что Маурисы – мафия, но не понимала в полной мере, что это значит. Они в любом случае не оставили бы Федерико в живых…

  Врачи заверили меня, что с Федерико все будет хорошо, и я, преодолевая слабость и дурноту, вышла на улицу:  по городу шли расстрелы пленных, и  мне показалось, что ведут на расстрел басков – эти наивные дети гор были посланы королем в помощь против фашистов еще тогда, когда о союзе с королем еще не было известно,-- и вот с тех пор они торчали здесь, обезоруженные, потому что никто не знал, что с  ними делать. Я побежала их отстоять – ведь они не поднимали против нас оружия -- и обнаружила трогательную картину: анархистка чистит пулемет, а рядом на лавочке сидят в рядок трое басков и поют по листочку революционные песни. Так же самозабвенно и старательно, как монархические гимны. Им было решительно все равно, что петь. Басков выгуливали.

И тут заговорило радио…

             ПРОЩАНИЕ

Мы победили и были еще пьяны этой победой, и только это дало нам силы выдержать то, что на нас свалилось в следующий момент.

Радио вещало, что король наш Хуан III всемилостивейшее повелевает милисьянос  сложить оружие, что формирования Фаланги поступают в распоряжение и под покровительство короны…

Мы стояли все, застыв, там, где каждого застало это объявление.

Потом мы собрались в кофейне. Все, кто уцелел в этом бою и кто не работал на заводе и шахте. Сначала собирались по партиям, потом объединились.

Мы проверили информацию по личным каналам.

Нет, это не была провокация. Все правда.

Теперь, сражаясь с фашистами, мы сражаемся с Республикой. Точнее, с теми, кто ее предал.

Со всей страной.

Но мы еще не остыли от боя и решительный настрой нас не покинул. Мы искали пути, как продолжить борьбу. Понимая, что совсем скоро к Алькантаре подойдут… вражеские войска. Республиканские, королевские, фалангистские… теперь уже не разберешь.

Коммунист товарищ Хуан достал из кармана чистые бланки паспортов. Протянул мне.

Я отмахнулась:

-- Бросьте, товарищ, если потребуется укрыться, и так сумею.

-- Вы думаете, враг не станет искать товарища Лурдиту? – строго и грозно вопросил товарищ Хуан, а я перепуганно  осела на скамейку.— Думаете, по всей Испании не будет объявлена в розыск опасная революционерка товарищ Лурдита? Думаете, есть у них враг более серьезный, чем товарищ Лурдита? Думаете, они не объявят вас и в международный розыск?

 Ой, подумала я. Он это серьезно??

Я как-то не думала, что представляю из себя такую мощную силу, ради которой враг будет тратить типографскую краску. Похоже, я успела наделать дел, и даже не заметила.

-- Но…-- начала я. Товарищ Хуан оборвал:

-- Товарищ Лурдита, вам нужно скрываться!

Только чтобы его успокоить, я взяла пачку бланков. Кругом параноики, даже в партии!

(Товарищ Хуан меж тем совсем разошелся и начал стрелять в бедных глупых басков, насилу его от них оторвали.  Потом, когда он внезапно исчез, и баски, невинно хлопая глазами, сказали, что он удрал от них куда-то за перевал, мы с товарищами переглянулись и заторопились в крепость. Нам уже всюду мерещились враги… Нет, оставаться в стране на подпольную работу точно не стоило – меня бы она сделала трусом.)

  Собравшись за общим столом, мы много и бурно судили и рядили. У всех кипела кровь. Никто не хотел сдаваться! Кто-то говорил: останемся здесь, будем биться до конца. Рабочие с завода во главе с товарищем Сото решили оборонять завод до последнего.  Как  прекрасное оборонительное сооружение оставалась шахта. И, конечно, крепость Алькасар. И я в какой-то момент подумала – действительно, что остается? Только умереть здесь за преданную Республику, за Революцию.

И вдруг будто услышала голос товарища Марии – там, на субботнике: «Береги себя, Лурдита, ты нужна Революции!»

Нет, думаю, черта с два вы нас слопаете. Фашизм расползается по всему миру. Мы не должны погибнуть. Мы должны бить фашистов.

Я выбираю жизнь.

Но куда идти?

В госпитале ПОУМ служила советский доктор – товарищ Хелена. С дивными пшеничными волосами. Наверное, все советские люди такие красивые. Она видела Сталина и Кирова. Но когда я спросила, сможет ли она помочь кому-то перебраться в Советский Союз, -- покачала головой.

-- Не могу обещать. Все известные мне каналы перекрыты.

-- А как же вы?

-- Найду способ.

Французская журналистка сказала нам:

-- Товарищи, идите во Францию. Вас укроют французские рабочие и крестьяне. Народ вас поддержит!

И я сказала товарищам так:

-- Займем оборону – здесь или в крепости. Будем биться, сколько получится. А потом, кто хочет сложиться здесь – останется, а остальные – уйдем горами во Францию. И будем оставлять за собой убитых фашистов. Много убитых фашистов. А там – соберемся с силами и вернемся. Мы должны жить и бить врагов, товарищи.


Все бобы, собранные в пользу Респблики, я как ее лидер отдала Революции. Рубеж перейден. Буржуазия отшатнулась к реакции. Испания не оказалась готова даже к буржуазной революции -- что же, мы будем готовить Мировую Революцию. No pasaran!

   Раздавались чистые бланки. Распределялось  продовольствие. В крепость Алькасар перенесли оружие.  В это время товарищ Мария орудовала на перевале  -- искала, как его взорвать, чтобы на время отрезать город  от сил противника.
   Как никогда, я чувствовала наше единство. Даже выбирая разную судьбу -- остаться до конца или уйти -- мы были уже братьями, которых ничем не разделить. Это и было -- счастье. Это и было -- победой.
 Что бы ни случилось там, в большой Испании, эта Испания уже выстояла против врага. Нас можно было уничтожить, но победить -- невозможно. 
 Предательство власти нас не сломило. Мы оставались верны друг другу и самим себе.

  Был, однако, момент, когда мы уже не чувствовали город своим. В любую минуту ждали вторжения и начали опасаться каждой тени. Показательный момент: «крестьянин», который подслушивал нас в кофейне,  пока мы принимали решение по обороне города, оказался, разумеется, карлистом, и нацепил свою повязку, как только  решил, что вот-вот в Алькантару войдут «законные хозяева». Его нельзя было оставлять в живых – он мог слышать много важного. И мы вместо того, чтобы просто взять его за шкирку и расстрелять, долго совещались, как сделать это незаметно, во время ночной корриды, которую почему-то решила провести семья Моралес в это неурочное время. В ней было что-то торжественное и зловеще, в этой корриде, но мы были слишком заняты врагом. Карлиста тихо пырнули ножом, пока взгляды зрителей были прикованы к напряженноиму  действу на арене, унесли в госпиталь, будто с ним случился приступ; а в госпитале уже  расстреляли.

Это было неправильно. Мы действовали уже так, как будто в городе уже действительно появились «законные хозяева». Люди ощутили неуверенность и партизанили, а не владели ситуацией. И я сделала для себя очередной вывод: только открытая борьба, иначе я превращусь в труса. Что сталось с девчонкой, которая требовала от командира партизан входить в Алькантару открыто, не таясь? Нет, нет, никакой подпольной работы, только бой.

   Коррида завершилась смертью быка и тореадора.

И тут же земля содрогнулась, как от землетрясения,  по горам прокатился гул… Все закричали «Ура!» -- это был взорван перевал. Мы поняли: город  еще за нами! Мы еще поборемся за него.  Спасибо товарищу Марии!

-- Товарищ Мария погибла! – крикнул кто-то из темноты.

-- Как… на перевале?!

-- Не знаю, говорят, погибла она!

Вокруг мертвого тела товарища Марии стояли солдаты Народного фронта.

-- Она погибла на корриде,-- сказали мне.

На корриде!

Значит, этот тореадор, который погиб на арене вместе с быком, пока мы убирали карлиста, -- это была она? Я вспомнила молчаливое напряжение зрителей. И песнь, которая неслась над ареной – о проклятой земле. О разъединении.

Это была она?!

Как? Как это может быть?

Я не могла это уместить в голове. Меня взяла оторопь. Товарищ Мария вышла на корриду? Зачем? Зачем отдавать свою жизнь быку? Она, учившая меня жить для Революции. Она же такая разумная, такая… Она не могла…

Значит, так было надо. Товарищ Мария никогда не делала того, что не было необходимо.

Погибла на корриде – значит, все в порядке.

Это может понять  – или, по крайней мере, принять,-- только испанец. Марксистка товарищ Мария  захотела помериться силой с быком. Значит, так было нужно для Революции.

Я спокойно произнесла речь над ее телом. Пообещала назвать улицу ее именем. Кто-то сказал: лучше – город!

Да, Алькантара де Мария – лучше.

Я отсалютовала в воздух и отошла в сторону.

Эта оторопь владела мной долго – до следующего дня. Только назавтра я ощутила, что это значит.

Мы лишились всех вождей. Был расстрелян еще утром на полях товарищ Сальвадор. Товарищ Моро ночью ушел в Барселону – она еще держалась. Товарищ Мария погибла на ночной корриде.

Из всех лидеров, на которых я привыкла опираться, остался только товарищ Сото – он занимался обороной оставшихся укреплений.

Уводить людей, когда оборона исчерпает себя, предстояло мне.

И в этот момент я пронзительно ощутила свое сиротство.  Передо мной вспыхнуло лицо товарища Марии, я быстро закрыла глаза руками и подавила стон. Больше не будет пожатия ее руки. Больше не будет ее верного плеча.

Из воздуха выкачали тепло, которое она излучала.  Как я теперь… одна? Без нее, без… старшей сестры…

Но плакать больше было нельзя, теперь я была за старшую…

Батальон, который пришлось выводить из окружения, мы назвали «Мария». Так было легче.

«Вставай на бой, народный батальон!

Наш гордый стяг сквозь пламя пронесем!»

 А  плакать мне еще пришлось в ту же ночь.

  Отдав последний долг товарищу Марии, я отошла и оглядела  ночной город в безотчетной тоске и тревоге.  Мной еще владело отупение чувств после этой странной смерти. Но мне становилось все яснее, что кое-кого мне нужно повидать. Хотя бы узнать, что с ним сейчас.

Мне почему-то казалось,  что он должен быть где-то в городе. Ведь не вернется же он домой после всего этого… Я рассеянно огляделась по сторонам и пробормотала товарищам, что мне нужно найти «одного человека».

Так обычно говорит девушка о том единственном человеке, который занимает ее мысли.

-- Федерико погиб, -- сказал кто-то.

-- Кто его убил?! Кто?!

-- Никто. Он покончил с собой.

-- Я должна была догадаться.

 Я отвернулась и пошла куда-то в темноту. Самира нагнала меня, схватила за руку:

-- А ну-ка, пистолет отдай!

Я безропотно отдала оружие. Самира передала его кому-то из товарищей:

-- Нельзя себя убивать! Не вздумай!

-- Я не буду себя убивать. Я хочу побыть одна.

На меня навалилась тяжесть, которую я могла вынести только в одиночку. Все, все что я испытала в эти ужасные дни, все мои потери, все смерти, вся усталость и безнадежность.

Меня оставили в покое, и я куда-то пошла. Город был темен в ожидании грядущего дня, где мы должны будем готовиться к обороне – и неизбежному отступлению. Но для меня не было завтра, было только мучительно сейчас, и в нем не было Федерико.

Его больше нет.

Его больше нет.

Там, в госпитале, он писал предсмертную записку, это понимали все, кроме меня. Я могла его спасти.

Я могла его спасти.

Я должна была догадаться.

Я услышала собственный голос:

-- Я должна была догадаться… Я должна была догадаться…

Мне нужно было место, где не будет никого. Я уткнулась в какую-то стену – здесь никого нет, и я могу наконец плакать.

-- Я должна была догадаться…

Вышла луна, и я увидела, что нахожусь прямо у арены – там, где Федерико дал свой первый бой, где я подарила ему розу и сказала «да».

Отчаяние и безнадежность. Никогда больше. Никогда…

И в этот момент…

Я не знаю, как об этом говорить.

Хорошо, скажу как есть.

Я почувствовала тепло его рук. Он обнял меня – как будто стоял за спиной и обхватил меня руками за плечи. Я не оборачивалась. Но знала, что это он. И что его нет.

-- Я должна была догадаться… -- повторила я.

Он обнял меня крепче, прижал к себе. И через какое-то время я уже смогла говорить.

-- Зачем ты это сделал… --  Хотя знала ответ: он предал Семью и не выдержал этого.

-- Я сожалею об этом,-- донесся голос Федерико.

-- Ты сожалеешь? Ты бы не сделал этого снова?

-- Да. Теперь мне многое ясно. Я совершил ошибку. Я не того боялся и не к тому стремился.

Не к тому, Федерико, не к тому ты стремился…

Он раскаялся. Но уже поздно, его не вернешь. Ничего не вернешь, чудо невозможно.

Я опять зарыдала.

- Как жаль, что нет Бога… -- проговорила я с тоской.

Федерико не ответил.

Я чувствовала тепло его рук, тепло его дыхания. И вот это чувство, что он рядом, но что его на самом деле нет, оно было как край пропасти: ты стоишь на нем и вдруг все понимаешь. С ясностью и горечью понимаешь все.

-- Я была влюблена в тебя, -- сказала я.

-- Я тоже… -- донесся до меня его вздох.

Да, мы все же произнесли это. Это оказалось так просто.

Но только сейчас.

Луна то появлялась, то исчезала. Город был тих. Впереди горели огни кофейни, где меня ждали товарищи, с которыми завтра я приму бой.

Я согрелась в его руках. Перестала всхлипывать. Мальчик, которого я любила, умер. Мне нужно жить дальше.

-- Мне нужно идти к своим, -- сказала я. – А тебе – к своим.

Я сделала шаг в темноту, и руки, обнимавшие меня, разжались, и спиной я почувствовала холод ночи.

Не спрашивайте меня, что это было там, на арене. Я не знаю.

Я пошла к своим товарищам.  Мне вернули пистолет, и мы до утра пели революционные песни. А утром готовились к обороне.

  Моя юность кончилась в Алькантаре, когда я похоронила товарища Марию. Когда руки Федерико разжались, и я перестала ощущать их тепло.

Утром того дня мне исполнилось 20 лет. Я стала взрослой.

Я знаю, что буду жить долго и счастливо, потому что везуча и живуча, как кошка. В чем будет мое счастье? В борьбе за счастье всех трудящихся, в чем же еще.

 Я знаю, что оставила там, в горах Алькантары, свое живое, горячее сердце, и поэтому в нем живы все, кого я больше никогда не увижу. Мои товарищи. Мои братья по оружию. Мои друзья. Моя любовь.

Ты была прекрасна, юность моя. Прощай.

No pasaran!

"Мне опять снились глухие леса,
мне опять снились великие дни.
Мне опять захотелось туда, 
где дрались мы, где были счастливы мы,

братья по оружию!.." (с)

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив