всё, что в жизни есть у меня

laragull — 08.04.2016 Из всего что есть в моем теле, мне больше всего нравится то, что мне всё ещё не надо красить волосы - я никогда не красила их ни в какой цвет, и мне не хочется начинать, поэтому я радуюсь, когда парикмахер говорит "нет, вам рано еще, еще своего цвета много".

Из всех моих текстов мне больше всего нравится рассказ "Иго моё карго".


иго мое cargo

Сегодня не тот день, чтобы надевать узкое платье и нейлоновые чулки со швом, вызывать такси и ехать в «АльТеррасу». Заказывать там кофе, миндальную меренгу и сухой херес. Потом идти в туалетную комнату, чтобы намазать запястья и мочки ушей соком вагины, и весь вечер забавляться реакцией мужчин на мои феромоны, сиренами поющие прямо с кожи. Невидимые, они действуют призывно. Но это зову не я. Это стихия зовет стихию, а я лишь маклер, и в этом моя свобода и моя потеха. Я отклоню каждого, чтобы никому не было обидно.

Сегодня другой день – я пойду к магазину возле метро, и буду просить денег на хлеб. У меня есть дешевый плащ из секонд-хэнда, старые туфли с ржавыми пряжками, парик с полуседыми прядками, очки с толстыми линзами. Есть грим и накладные желтоватые ногти старухи. Синие в катышках митенки на руки, чтобы скрыть мягкую кожу.

Мне нравится быть старше – нет, это не про наряд старухи, что я сейчас прилаживаю к себе. Мне нравится становиться с каждым днем старше себя самой. И смотреть во вчера, снисходительно усмехаясь той себе.
Я не как люди - умею себя развлечь без боли.
Дождь за окном – мой дождь, солнце в воде – моё золото.

Сегодня я особенно не люблю хороших – горделиво любящих все доброе, светлое, за-ду-шев-но-е. Пойду добывать себе объект нелюбви. Главное, не начать думать - ужасно трудно что-то делать, если думать об этом.
Делать – это что-то совершать собой, что-то образовывать, изменять – нет, думать об этом нельзя, иначе я залезу в кровать, укроюсь и буду долго лежать, лежать, и знать, что шевелиться – непосильно, всякое физическое усилие – отвратительно, что лучше всего на свете - покой.
Если начну думать о том, как привожу в движение мышцы, и как ношу в себе скелет и кровь, то впаду в кататонию, а кто не впадет.

Так я приговариваю, пока вплетаю в прядку парика линялую узкую тряпочку - простодушное украшение слабоумной – посмотрим, кто поймается.
Ну вот, всё. Пора.

«Новый Завет» - синенький томик размером с колоду карт – лежит на полочке зеркала. Прежде чем переступить порог, я, как обычно, открываю наугад и читаю.

«Сеющий в плоть от плоти пожнет тление , а сеющий в Дух от Духа пожнет Жизнь вечную».

О, я очень, очень по-человечески знаю это тление: оно горячо ощущается, когда тщишься объяснить что-то тому, кто не хочет понимать, а хочет совсем другого. Ты думаешь: "а я сейчас скажу вот так, и он поймет, что я прав!». Внутри тебя все время тлеют горящие угли правоты. И ты не даешь им угаснуть. Тебе все время плохо от их тления, но загасить их немыслимо – ведь ты прав. О, эта несокрушимая правота плоти – лучший морок, чтобы не помнить: рождаются, чтобы правильно умереть, расшифровав в себе древние коды. Меня бы высмеяли за это толкование слова «тление», я знаю. Но какое мне дело.

Бреду к метро, не забывая шаркать правой туфлей, и думаю о тех, кто числит себя хорошими. Как трудно было бы объяснить кому-то, за что я не люблю «хороших» . Они ведь на стороне добра. И так показательно и яро ненавидят плохое, и несправедливое, недостойное. Защищают эти…как их… ценности, вот. И так ревностно относятся к своей хорошести, и так нервно вербуют в свои ряды, словно все время боятся, что просчитались, выбрав эту сторону. Их много. И я их не люблю. Они слишком похожи на настоящих.

Те, кто на самом деле хорошие – те другие. Глубоко-глубоко внутри – другие. На поверхности в них намешано всякого - "...истинно говорю вам, что мытари и блудницы вперед вас идут в Царство Божие".
Дорогой Бог, какое счастье, что ты имеешь дело только с сутью.


У магазина прислоняюсь к водосточной трубе – она чище стены. Прикалываю на лацкан плаща листок с буквами «НА ХЛЕБ». Руки нарочно убираю за спину, подбородок упираю в грудь, смотрю на туфли.
Готово. Я – ловушка, но я же и шанс. Кому как.

Обувь такая разная у всех.
Межсезонье – снуют и босоножки, и кроссовки, и сапоги, и ботинки. Вот старые светлые мокасины замедляются и поворачивают носы к моим туфлям. Мои пряжки с патиной ржавчины охотничьи настораживаются.

Остановился и читает меня, с листка, ну-ну. А я почитаю тебя.

Вот самое болючее в тебе - это считывается сразу: ты сидишь псом на цепи, лязгаешь зубами «ну дайте же мне ее забыть, я жить хочу!» и тут же, «нет, дайте мне ее любить», но вся твоя любовь – это вонзиться клыками в мягкое, и другой любви не знаешь, ты зверь и зверь нечистый. Потому она и оставила тебя тебе - та женщина. Ты - не настоящий.
Полагать себя кем-то, и быть им - разные вещи, но ты не хочешь этого знать.

А что там с душой? Ага, ясно, душу ты не продал, но это потому что не сообразил вовремя, да и слова отказа звучали красивее.
А потом уже никто не предлагал много, а ты всякий раз бежал вдогонку и выкрикивал «я не продаюсь», и гордился бедностью, как честностью.

Сейчас в кармане у тебя только мелочь на сигареты, через миг ты протянешь ее мне, потому что больше чем курить ты хочешь другого: у тебя потребность в патетическом – лютая. Это твой демон, он тобой рулит.

Ты уже видишь, как отдашь мне свои двадцать три рубля, и пойдешь домой весь в драматическом мареве: «вот такой я - отдал последнее, тому, кому еще хуже чем мне». И дома расскажешь жене, что отдал все деньги женщине, просившей на хлеб – «На хлеб, понимаешь? Я не мог не отдать всё, что у меня было, хоть и до получки еще неделя, но мы ведь протянем, милая, правда, ведь главное, что мы есть друг у друга». И будешь смотреть на жену глазами хорошо вошедшего в роль героя, и упиваться мгновением так, что ее тоже втянет в эту воронку, и она будет польщена доверием, возвышена сопричастностью к тебе – такому хорошему, такому доброму. Тебе нужна ее податливость к чувствительному, потому что ты давно уже не пользуешь жену как мужчина женщину, и ваша единственная близость совершается в формате вот такой вот слезливой жалостивой антрепризы, которые ты горазд ставить вновь и вновь, а жена отлично подходит, чтобы искренне подыгрывать тебе. Это ничего, многие браки держатся еще худшим.

Я читаю тебя легко, это мой дар.

Вижу, ты готов меня использовать на топливо своей страсти к патетике, бедолага, ну что ж. Я - муляж нищенки, ты – муляж добродетеля. Всё сходится.
Протягиваю правую руку ладонью вверх. Давай свои двадцать три рубля.

Он высыпает мелочь – среди монет белеют две таблетки жвачки. Как освежающе.

Поднимаю голову и смотрю в лицо – о, да в глазах прямо слёзы сострадания ко мне, какая прелестная быстрота.

Жизнь милосердна, и порой даёт шанс поступить в соответствии с тем собой, за кого ты себя принимаешь.

Вот сейчас как раз такой случай. Ничего что ценность поступка нулевая. Ценность любой патетики такова. Всё сходится.

Я протягиваю левую руку - ладонью вниз – и жду реакции.

- Что, сестра? – говорит он, и голос полон надрывного участия, - ты скажи, я помогу.

Он поможет, как мило.
Жаль, я тебе не помогу. Но попытаться можно.

Я молчу, но он и сам уже делает всё, что мне нужно: берет меня под локоть и уводит от магазина. Я бормочу свои формулы, подбираю рифмы к его тайным сквернам - попытаться можно, отчего ж не попытаться.
"...трости надломленной не переломит, и льна курящегося не угасит".

Он ведет меня, и весь вибрирует самоумилением и ожесточенным геройством против несправедливого мироустройства, где старушкам не хватает на хлеб, а он всегда в бою против всех, и конечно погибнет, но по-другому не может – свет гаснет – занавес – зрители плачут.


Подходим к моей двери. У меня искусно состаренная дверь, и можно еще немного подурачить мою добычу, но я уже снимаю с рук митенки, стаскиваю парик, и мотаю головой, чтобы расшевелить волосы.

- Что происходит? – он, похоже, оскорблен - еще бы, он не выносит две вещи: оставаться в дураках, и числиться виноватым.

- Это не розыгрыш, - говорю строго, - ты мне помог, теперь я тебе помогу.

И завожу настороженного гостя в квартиру.

- И что всё это значит?

Не отвечаю, иду в ванную и снимаю салфетками грим. Потом в гардеробную. Переодеваюсь. Возвращаюсь.

- Я могу исполнять желания.

Он молчит, мой гость, мой трофей.

- Разумеется, это был слоган, а теперь к делу. Подумай и скажи мне, чего ты хочешь больше всего на свете, и я устрою так, чтобы это сбылось – если увижу, что ты действительно хочешь именно этого. Ты меня понял?
И да, времени подумать у тебя немного – пока я сварю кофе. Потом ты выпьешь его, думая о своем желании. Я посмотрю на дно чашки и …

- Я не верю, - говорит он, всё еще злясь на меня.

- Да ну какая разница, - смеюсь я.

Я тебе тоже не верю, дружок - я тебя вижу.

Варю кофе, бормоча под нос формулу: «кто имеет - тому дано будет, а кто не имеет - у того отнимется и то, что он думает что имеет»

Пусть с этой чашкой кофе у него отнимется мнимое – если только он сумеет разжать руки, и рискнет остаться ни с чем, и заглянуть в мое зеркало. Тогда он не безнадежен.

Ставлю перед гостем чашку и закрываю глаза.

Вижу его мысли, он пишет их красивыми буквами по размытому пергаменту, где когда-то были записаны священные коды – он не хочет расшифровывать стертые шифры, он всю свою жизнь пишет и пишет поверх, как сейчас.

«Пусть у нее всё будет хорошо», - выводит старательно, и умиляется себе, что не помнит зла, и не хочет ничего для себя, лишь бы у л ю б и м о й всё было хорошо.
Я вижу как альтруистическая патетика вспенивает его мысли, он весь словно наполняется горячим воздухом, и готов воспарить. Он даже успевает пожалеть тех, кому недоступно это его нынешнее высокое ощущение.

Под этой пеной – вязкий настой его настоящих желаний. Он хочет много денег, много уважения и эту женщину. А потом и других.
Но он не умеет жить с деньгами и уважением, и опасается, что у него не получится. И потому ненавидит богатых, и думает о себе, что бессребреник.
А та женщина ему нужна, чтобы ее сломать. И потом оплакать себя, погубившего свою великую любовь. Сказать ему это?

Открываю глаза. Гость выжидающе смотрит.

- Ты знаешь о культе карго? – говорю.

- Кого?

- «Карго» – так читается английское слово, означающее «груз». Культ карго - это религия, зародилась на островах Меланезии, населенных первобытными племенами, когда туда прилетели первые самолеты, и привезли грузы. Представь, западные промышленные товары, совершенно диковинные для жителей острова. Бедные туземцы – им было не одолеть умом такую огромную разницу цивилизаций, и они решили, что все эти прекрасные вещи послали им с неба духи предков. Но грузы перехватили белые люди. И надо что-то с этим делать.
И вот, чтобы привлечь «небесных птиц», несущих cargo, туземцы наделали самолетов из дерева и соломы. И стали поклоняться им. И делать на мягкой земле взлетные полосы – по подобию настоящих. Чтобы предки увидели их веру и пыл, и снова послали им самолеты. Им, а не белым людям.

- Зачем вы мне это рассказываете? Что за игру вы ведете?

Он не улавливает аналогии, огосподи. Неужели нужно объяснять что всякий, желающий карго, а не своего развития, подобен этим туземцам. Что этот культ повсеместен, только виды его более замаскированы. Что ритуальные приношения и поклонения ничего не сулят, кроме самоудовлетворения.

Огосподи, ну ведь ясно же было с самого начала, что с ним не стоило даже пытаться.

- Ну хорошо, - вздыхаю я, - ты загадал, чтобы у нее – у твоей любимой, бросившей тебя – всё было хорошо, верно?

Он сжимает зубы и смотрит зло.

- На самом деле, ты хочешь того же, что и туземцы, исповедующие культ карго – обладать, пользоваться. Ты не хочешь осознать разницу между собой и этой женщиной, ту самую разницу, из-за которой она тебя оставила. Потому что эта разница – вызов тебе. Огромный. И тебе нечем на него ответить. Поэтому ты делаешь вид, что любовь - это дар свыше. И поклоняешься - как те туземцы - своей собственной вере, надеясь, что это вернет тебе желаемое.

- Почему я должен слушать эту хрень, - бормочет он, вставая.

- У ее нынешнего любовника такая же гиперчувствительная спина, как у тебя, - говорю я и закрываю глаза, - иди, дверь не заперта.

Конечно, он никуда не уходит, опускается на стул.

- Что мне делать? - спрашивает хрипло, - скажи, я всё сделаю, всё. Как мне ее вернуть, как?

- Ты не сможешь.

- Ну тогда сделай ты, ты ведь кто? Ты ведьма?

Я смеюсь.

- Ты задаешь неправильные вопросы. И загадываешь неправильные желания. На самом деле, всё, что ты хочешь, ты умеешь добывать сам, и легко. Из воздуха. А хочешь ты только одного: снова и снова отыгрывать сценарий драмы, где ты - главная жертва. Отыгрывать, и потом с грустной иронией смотреть на более удачливых зрителей, показательно прощая им благополучие. Не забывая коситься на Всевышнего: видит ли, не усовестится ли. Другие сценарии тебе не интересны.Ты хочешь прожить вечным туземцем, верящим в явление халявных благ, кем-то у тебя перехваченных. Ты хочешь остаться вечным мальчиком, потому что тебе страшно быть взрослым. Теперь ступай.

Он уходит, нервно бормоча «какого вообще хера»

Я смотрю ему вслед и думаю, что, «хорошие» тем и плохи, что верят в благо как туземцы в карго, ничего не желая знать о количестве и качестве усилий и размышлений, заполняющих пропасть между ... вряд ли они вообще эту пропасть ощущают.

А я, кажется, не особо умный миссионер-тестер – хорошо вижу материал, но все равно на что-то надеюсь.

Возможно, это сократит срок моей службы.
Хорошо бы.
__________
Это рассказ, написанный в 2011 году не вошел ни в одну мою книжку - немножко жаль, потому что ничего лучше я уже наверное не напишу.
*

Подумав о том, что еще могло бы описать мою жизнь, я вдруг поняла, что невозможно ни о чем из этого сказать "у меня есть" - скорее, это я у всего этого есть.
Ну неважно)

Такие мои маленькие итоги на сегодня, когда мне исполнилось пятьдесят один.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив