Воспоминания ветеранов. Часть 1.

radulova — 06.05.2010

Все эти отрывки из воспоминаний ветеранов собраны мной на сайте "Я помню". Герои Великой Отечественной войны". Это рассказы пехотинцев, артиллеристов, танкистов, летчиков и многих других советских воинов разных родов войск. Просто рассказы, десятки рассказов о войне - какой они ее запомнили. Один абзац - одна чья-то история. Воспоминания разделены на несколько частей, оставить свой комментарий вы сможете в последнем, шестом посте.

...17–го июня 1941 года в ГСПУ состоялся выпуск молодых лейтенантов. На выпускной вечер приехала моя мать. Она так гордилась мною, и все время повторяла – «Сынок, лишь бы войны не было».

...В воскресенье 22 июня 1941 года, я проснулся поздно, где-то часов в десять утра. Умывшись и с ленцой позавтракав черным хлебом, запивая его кружкой чая, решил поехать к своей тетке. Приехав к ней, я увидел ее заплаканной. Расспросив, узнал, что началась война, и ее супруг Павел ушел в военкомат записываться добровольцем в Красную Армию. Наскоро попрощавшись, я решил не задерживаться и направился в общежитие Горьковского речного училища, где я в то время учился. По дороге в трамвае разговор шел о войне, о том, что она долго не продлиться. «Напала Моська на слона», - сказал один из пассажиров.

...В пятом часу утра нас разбудил гул самолетов. Мы собрались у штабной палатки. В небе над нами медленно летели на восток многие десятки немецких бомбардировщиков. Собственно, о войне никто и не подумал. Решили, что это маневры, либо наши, либо немецкие, и спокойно пошли к реке умываться. И пока мы умывались, на палаточный городок налетели немецкие самолеты и разбомбили наш полк. Примерно 60 -70 % личного состава полка погибли или были ранены во время этой первой бомбежки. Считайте, что от полка только название сохранилось. Мы вернулись к тому месту , где была наша палатка, а там - все перемешано с землей и кровью. Нашел свои сапоги, чьи – то галифе, а гимнастерку с портупеей – нет. Умываться шли к реке в трусах и в майках, так я на себя накинул какой-то гражданский пиджак (с убитых снять гимнастерку тогда не решился). Только тут мы поняли – это война…

...Когда объявили о начале войны, то я думал, что все закончится через одну неделю победоносным вступлением нашей Красной Армии в Берлин. И когда 25-го июня в городе появились первые беженцы из Западной Украины , то для меня это стало неожиданностью.



...В ночь на двадцать второе июня я спать не пошел. Сидел в комнате и читал книгу. Видно задремал, и книга выскользнула из моих рук и упала на пол. Я потянулся за ней и услышал какие-то хлопки. Взглянул мельком на часы, на них было 03-45 ночи. Снова, раздались какие то странные звуки похожие на раскаты грома. Мама крикнула мне – «Петька, закрой окна, дети грозы боятся». Я подскочил к окну, а там… Все небо черное от самолетов. В эту минуту посыпались бомбы, прямо перед нашим домом. Они падали на палатки комендантского взвода, оттуда выбегали солдаты в одних кальсонах и трусах. Рядом с нами были дома, в которых жили летчики. Оттуда выскакивали летчики и стремглав неслись на аэродром истребителей И-16, находившийся за старым польским кладбищем, неподалеку от штаба армии. Я стоял как завороженный и не мог оторвать взгляд от этой изумительной и страшной картины, от разрывов бомб. «Мессеры» летели так низко и медленно, что я воочию видел, как один из немецких летчиков помахал мне, мальчишке, стоявшему в освещенном оконном проеме, своей рукой в перчатке. Понимаете, видел!

...Никто, конечно, войне не обрадовался, но мы думали, что разобьем немцев «в пух и прах», как говорится «закидаем шапками…» А когда с фронта пошли первые известия, было очень горько и обидно, никто ведь и не думал, что немцы вдруг так попрут, но мы все равно рвались на фронт.

...Я ждал повестки из военкомата, смутно понимая, что вокруг происходит. Уже 26-27 июня жители кинулись грабить брошенные магазины, наступило, фактически, полное безвластие, многие украинцы открыто говорили, без особого сожаления, что немцы придут в Житомир уже через считанные дни. Я уговаривал маму эвакуироваться, но она колебалась, говорила, что у нас нет денег, и мы просто пропадем на чужой стороне. И уже мама согласилась уезжать на Восток, собрала какой-то узелок, как из Новоград-Волынского с колонной беженцев пришел ее отец, мой дед, который ей сказал: "Пусть молодые уходят, а нас немцы не тронут". На следующий день мне принесли повестку из военкомата, я сразу явился туда, нас собрали в небольшую колонну, всего человек тридцать молодых парней, и, не позволив отлучиться домой за вещами, строем повели на Киев. Я даже с матерью проститься не успел... Вот так получилось... Только после войны узнал, что маму и деда убили немцы, вместе со всеми евреями Житомира, не успевшими уехать в эвакуацию... 18.000 человек расстреляли...

...26 сентября полк высаживался на Невский пятачок. Был пасмурный день, низкая облачность. Короткий огневой налет и вперед на всем, что может плавать шлюпках, баркасах, плотах. Немцы, нас не ждали. Мы быстро захватили первую и вторую траншеи - они были метрах в четырехстах друг от друга. Завязался рукопашный бой. Выбили немцев, закрепились. Бои там были страшные. Траншеи были забиты трупами. Плотность войск была такая, что если снаряд взрывался, то кого-то точно задевало. Из винтовки никто не стрелял, там дрались саперными лопатами, гранатами. Жизнь солдата сутки, ну двое. Как мне удалось уцелеть? Я не знаю. Я не думал о смерти.

...Автоматы брали только немецкие - легкие, надежные, удобные. В наш чуть-чуть пыль или грязь попала - все, отказал. С нашего надо стрелять короткими очередями, чтобы не нагревался. Чуть нагрелся, и пули рядом начинают ложиться.

...Кому Героя дали не по праву и не за боевые заслуги, был комсорг батальона, которого к званию представлял политотдел дивизии. Этот комсорг действительно был на первом плоту, вместе с моими минометчиками, но на середине реки его зацепило пониже спины мелким осколком, пустяковая царапина, и он сразу же расплакался, стал умолять солдат, отвезти его немедленно обратно, пока он не истек кровью, на что бойцы ответили ему, что они ему не извозчики и послали комсорга куда подальше. Но политотдел дивизии, видно, "расписал" этого комсорга в наградном листе как - "героически, презирая смерть, невзирая на тяжелое ранение, с призывом "за Родину! За Сталина!", первым ступил на вражеский берег и повел за собой в атаку...", и прочую чушь и чепуху, которую штабные виртуозно сочиняли в реляциях "для своих"... Бойцы потом возмущались, увидев в расположении батальона такого "свежеиспеченного Героя"...

...Бригада, в составе которой я сражался, держалась до последнего, воевала достойно, но даже у нас, после каждого привала не досчитывались людей, началось дезертирство, нередко случалось, что и комсостав, иногда, «пропадал при неясных обстоятельствах»… Про «запасников» и пехоту даже говорить не приходится. Те тысячами сами уходили к немцам сдаваться. Я сам видел это, своими глазами… Это сейчас все еще пытаются подобный факт замолчать, но масштабы предательства в 1941 году действительно были страшными. Когда к Киеву отошли, то из рядовых красноармейцев остались в строю исключительно комсомольцы - русские и евреи, были еще отдельные украинцы – «восточники», и конечно, коммунисты и комсомольцы из комсостава. Такое у меня сложилось личное впечатление в те дни…



...Полк был в основном укомплектован новобранцами, поляками из Западной Белоруссии, так они все разбежались по домам уже в первые дни. Паника и неразбериха были неописуемыми. Мы ничего не знали, что происходит. Связи со штабом дивизии не было. Вокруг – полная неопределенность. Мы понятия не имели, что уже окружены и находимся в глубоком тылу противника. Посланные связные - в полк не возвращались. Только через дней пять прилетела немецкая «рама» и стала кружить над нашим расположением. У нас на полуторке стояла счетверенная зенитная пулеметная установка, и какой-то солдат из Средней Азии стал вести огонь по самолету. Безрезультатно.

...Приходит на мой НП комполка с комбатом и ротными, посмотрел что происходит, и приказывает всем выйти из здания во двор, он будет ставить задачу на повторную атаку. Зачем, какого черта он всех наружу вытащил, когда задачу можно было сообщить на НП в здании? Только вышли на улицу, встали рядом с комполка, "хлопок", раненый комбат падает на землю, через мгновение следующий "хлопок" и один из офицеров падает замертво. Снайпер работал.

...Я работал секретарем военного трибунала дивизии в 1941 году. Нужно учесть, что тогда ведь даже штрафных подразделений еще не было, поэтому часто приговор выносили с такой формулировкой: "Осудить к двум годам лишения свободы условно, с направлением на фронт". Я бы не сказал, что уровень наказания был какой-то чрезмерно жестокий, хотя некоторые случаи, конечно, вызывали у меня внутреннее сомнение и даже протест. Например, дело курсанта, если не ошибаюсь, Ефмана, которое мы рассматривали еще в Свердловске. Там было военно-политическое училище, которое готовило политруков. И перед самой отправкой на фронт этот курсант написал письмо девушке, с которой он дружил, с примерно такими словами: "Все, сдаем последние экзамены, и поедем на фронт исправлять ошибки наших незадачливых дипломатов". Но это письмо прочитал и отец этой девушки, который заявил куда следует, и вот за такие слова ему дали пять лет, хотя было совершенно понятно, что это обычный мальчишка, который просто решил выразиться красиво... Или, например, дело одного солдата, который высказался насчет авиации. Сидя в окопе и наблюдая за господством немцев в воздухе, он заявил: "Вот так вот, готовились, готовились, а смотрите какое превосходство у немцев". И за такие разговоры ему приписали пораженческие настроения и влепили 58-ю статью...



...Пленные немцы были совсем не такие, как их рисовали нам в училище. Эти были крепкие, загорелые, стриженные под бокс (наших солдат стригли «под ноль»), воротники расстегнуты, рукава закатаны. Стали допрашивать. Я знал немецкий язык, и переводил на этом допросе. На все вопросы немцы отвечали одинаково – «Сталин капут! Москва капут! Руссише швайн!». Предупредили : не дадите сведений – расстреляем. Ответ не изменился. Стали их расстреливать по одному. Никто из шести немцев - не сломался, держались перед смертью твердо, как настоящие фанатики.

...Женщины сказали, что на другом краю поселка стоят немцы, вынесли кое - что из гражданской одежды, дали по куску хлеба и завели на колхозную молочную ферму. Прибежал заведующий фермой, и стал нас прогонять – «Сталинские выродки – кричал он нам – комсомольцы поганые! Суки! Житья от вас не было! Не дам вам молока, лучше немцам все отдам!». Я только спросил его – «За что ты на нас, на красноармейцев, так орешь? Мы же с тобой советские люди! Как тебе не совестно?!Опомнись!». Мужик схватил косу и кинулся на меня. Но его дочь набросилась на него, повалила на землю, и держала, изрыгающего брань и проклятия, бешеного от ненависти, родного папашу.

...Вдруг моя установка дернулась, и пошла вперед без команды. Мой механик-водитель Ким Байджуманов, молодой парень, татарин по национальности, не реагировал на команды, машина шла прямо на деревню, и за моей установкой вперед рванули еще две СУ-76. Влетаем в деревню, немцы разбегаются по сторонам, и тут самоходка врезается в избу и останавливается. Оказывается, что в самоходку влетела болванка, пробила грудь механика- водителя, и он уже мертвый, в последней конвульсии, выжал газ, и наша самоходка все время двигалась вперед.

...Вечером того же дня к нам добрался командир. Сказал, что мы в полном окружении, что Минск уже, видимо, взят гитлеровцами, и передал приказ – выходить из окружения мелкими группами. Мы, молодые лейтенанты, отказывались в это поверить, приняли командира за лазутчика или провокатора, но когда увидели комиссара нашего полка уже в солдатской гимнастерке без знаков различия и в дырявой шинели, стриженного под красноармейца – то стало ясно, что наше положение аховое…

...Произвели телесный досмотр, в протокол записали – еврей. И приговор – партизанский разведчик. Расстрел. Я видел, как немец пишет в протоколе слово – «шиссен», он даже произнес его вслух, но я сделал вид, что не понимаю. Я был единственный в камере, кто уже имел официальный приговор – расстрел. Ждал смерти ежедневно. Какие-то странные мысли лезли в голову – а где расстреливают? В тюремном дворе? Или повезут за город к месту расстрела? Один из товарищей по камере сказал - а может еще не все потеряно? И посоветовал – Загадай себе сон, приснится земля – смерть, вода – жизнь (у многих народов есть поверье – вода к добру снится). Загадал. И мне приснился сон: иду по большому, без конца и без края , черному, вспаханному полю. Иду очень долго, стремлюсь это поле перейти, преодолеть. Наконец, поле кончается, появляется море, и по освещенному утренним солнцем берегу идет мой родной дядя (который был на фронте и тоже вернулся с войны живым). И сон оказался вещим. Немецкая машина тотального уничтожения где-то дала сбой, обо мне на время забыли…

...Вокруг, на всех дорогах и тропинках , уже ходили немцы и даже полицаи(!), прочесывающие леса. Видели, как по дорогам мимо нас гонят на запад тысячные колонны пленных. Мы - были потрясены увиденным, мне не передать словами, что творилось в моей душе в эти минуты. Людьми овладело отчаяние. Продовольствия не было, патроны на счет.

...Построились. Начальник училища полковник Давыдов зачитывает приказ, чей он уж там – Сталина, не Сталина: «Училище отправить на фронт без присвоения званий». Готовилось наступление на Смоленщине, туда дальше: Москву от опасности освободили, нужны были солдаты. Мы прослушали все эти хорошие вести, призывы: «Шагом марш! Вставай страна огромная, вставай на смертный бой. С фашистской силой тёмною». Раз-два – по улице Карла Маркса на вокзал. Никто не знал, родители не знали, кировских всё-таки много было, но как-то разнеслось. Народу на площади много, народ вокруг идёт: «Миленькие! Да спаси вас Бог». Крестили нас, осеняли крестным знаменьем.

...Убивали рядом с нашим бараком… Иногда слышались крики - Да здравствует Сталин! Отомстите за нас! – со второго этажа барака все было видно и слышно. Но меня в списках не оказалось, они составлялись только на местных, и снова Бог хранил - меня «пропустили».

...Отношение к политрукам? Никакое! В атаке я их видел только один раз. Обычно политруки появлялись на передовой только когда наступало затишье. Я не помню чтобы кто-то в атаках кричал «За Родину» или там «За Сталина». Шли вперед с криком «Ура», диким воем и матом на устах.

...Ну, отец был человек грамотный – он знал, что надо писать, лишнего не писал никогда. Обычно мы получали письмо, всё измаранное цензурой. Я получал письма не измаранные. Не, ну иногда там что-то вычеркнуто и всё…

...Они вроде только-только уехали от нас на фронт, и буквально едва ли не через неделю навещают нас раненые и рассказывают про бои в Сталинграде страшные вещи: "Ребята, там такая мясорубка, что можно только мечтать о ранении, потому что оттуда только две дороги, или в госпиталь или в землю..."

...Когда ты идешь в разведгруппе брать пленного, то хоть стакан водки выпей, зубы стучать будут от страха. А как на нейтралку лег - все прошло, никакого волнения, все абсолютно четко, ясно. Все слышишь, как веточка треснула, птица вспорхнула, снег с ветки упал. Вот этот озноб, он тобой поборим.

...Паника в Москве началась 15 октября. Я видел, как рабочие завода Серп и Молот вышли на площадь Ильича, от которой начинался знаменитый Владимирский Тракт, а ныне шоссе Энтузиастов. Именно по этой дороге, бросая на произвол судьбы свои предприятия и рабочих, бежали из Москвы всякие чиновники. Бежали с домочадцами и со всем скарбом. Для этой цели многие взяли грузовики, принадлежащие не им лично, а заводам, заправили их бензином, захватили много бочек бензина с собой, погрузили все свое добро, и рванули на восток. Но рабочие этому воспрепятствовали: как же так? Начальство бежт, а ас тут бросает без руководства?! Рабочие стали останавливать эти машины, вышвыривать оттуда этих чиновников с визжащими семьями, вышвыривать на дорогу имущество и тут же его разворовывать.



...Вечером мы перешли на новые позиции, и, причем нам тогда сообщили, чтобы мы были начеку, потому что против нас могут стоять власовцы. Почему так решили? Да потому что немцы семечки не едят, а там вокруг все было буквально усыпано шелухой.

...Наша атака захлебнулась, солдаты залегли, и тогда командир полка прямо на автомашине выехал на это поле и начал поливать немцев из счетверенной зенитной установки. Солдатам стало стыдно, и они поднялись в атаку.

...Я сразу побежал на свой НП, а там командир взвода управления встречает меня с бутылкой коньяка: "Товарищ комбат, сначала выпьем, а уже потом и драпанем"... Тут возле КП стали собираться мои батарейцы, я к ним подошел, но оказалось, что вся наша матчасть осталась на брошенных позициях... В такой ситуации у меня уже появились самые разные мысли в голове, а тут еще один из моих солдат меня сильно смутил. Он еще в Сталинграде нехорошо отличился на почве охоты за трофеями, мне тогда много нервов из-за него потрепали. И тут, в такой непростой ситуации, он подходит, и протягивает мне мед, который он где-то достал: "Угощайтесь, товарищ комбат". А мне как раз до этого меда... Причем, мне еще запомнилось, что его штаны были разодраны, потому что болванка из немецкого танка прошла у него прямо между ног...

...Шли ночью колоннами по 40-50 человек, даже не думая, а что стало с танками Рядом с нами драпал на коне какой-то полковник. Вдруг он разворачивает коня и скачет к нашей колонне. У нас впереди шел молодой солдат, киргиз. Полковник подлетает на коне к этому солдату и стреляет ему в голову из пистолета. Наповал. Орет нам –«Стоять! Назад!». Вспомнил сволочь об ответственности за отступление, а парнишку убил ни за что, ни про что…

...Я не знаю, как получилось… Я только помню, что перед первой атакой нам выдали по десять патронов на винтовку. А потом я стою, затвором щелкаю, стреляю, а у меня уже нет патронов. Вдруг какой-то хлопает меня по плечу солдат: «Хватит, немец уже убежал». Вокруг трупы наших штрафников, а я живой. Думаю: «Как же так?» Ничего не понимаю, как будто помешался.

...Я считаю, что не стоило выдавать эти, как их тогда называли, "наркомовские" сто граммов. Они потом боком вышли нашему народу, потому что приучали людей к водке... Уже после войны в Свердловске одно время я ходил обедать в офицерскую столовую. И мне казалось просто диким, что офицеры не садились есть без ста граммов... А где сто там и двести и больше... Помню, что наблюдая эту картину я подумал тогда: "Да, далеко мы так пойдем..."

...У меня во взвод пришел с пополнением молоденький узбек Сайфулаев, по-русски знал поначалу два десятка слов, в основном матерных. Но рядом был боец Файзулин, татарин, хороший парень, который великолепно говорил на русском языке и еще мог спокойно объясниться по - казахски и по-узбекски. Так мы его к солдату-узбеку «приставили», и вскоре новичок и пулемет знал, и даже русские песни научился петь. И погибли они вместе, в одном бою…

...Потери у нас были очень и очень чувствительными. Страшная «текучка кадров», как тогда говорили. Мы теряли людей в каждом бою, в каждой мелкой стычке. Никто из пулеметчиков не успевал толком познакомиться друг с другом, а иногда просто узнать, откуда кто родом или запомнить фамилию напарника. Память не сохранила ни одного пулеметчика который бы не был ранен. В роте был свой рекордсмен по ранениям, Анатолий из Ржева, получивший на фронте шесть ранений. У нас был расчет, которым командовал русский парень Сашка, а вторым номером был еврей по имени Айзик. Они оба были ранены по четыре раза. Мне самому пришлось трижды оказаться на госпитальной койке. Шансы выжить в пехоте были фактически нулевыми. Каждые два месяца личный состав роты обновлялся полностью. Без оговорок. Нас никогда не жалели.

...Вот сейчас часто пишут о страшных летних боях на Ржевском направлении, но почему мало кто вспоминает, что происходило там, в первые месяцы 1942 года. Я воевал под Сталинградом и Курском, но не видел на войне ничего страшнее и ужаснее этих боев. Там ничего живого вокруг не оставалось. Все время приказы – "Вперед!", под шквальный убийственный огонь. Там все смешалось: день с ночью, тела утых людей и трупы лошадей, горящая техника и целые танки, идущие в бой. Понагнали туда столько войск, что когда пошли в прорыв, то невозможно было понять, где какая часть. Артиллерия стреляла, куда Бог на душу положит - и по своим и по чужим. Мы несли там такие дикие потери, что даже я, глядя на поле боя, задумался, почему столько людей погубили?

...С дивизионной разведкой хорошие взаимоотношения были. После удачных поисков и мы, и они иногда придерживали немцев. Держали их у себя, кормили. Если им ставили задачу взять языка, а у нас был "лишний" немец, то мы им отдавали. Так же и они нам. Это же жизнь... Если оборона жесткая ты поди попробуй языка взять! Так что выручали друг друга.

...Командир взвода штрафников, старший лейтенант, был тоже не простой. Власть у него была большая. Он мог под видом неподчинения расстрелять, могли любое наказание применить. А у него было любимое наказание, посадить на бруствер стеной к противнику. Расстояние до немецких окопов было метров 250-300. Наказанный садился на бруствер спиной к немцам, ногами в траншею. Если оставался жив - хорошо, если нет - списывали. Он отдавал какой-то приказ, а я ему что-то в ответ сказал. Он на меня посмотрел: "На 30 минут на бруствер". Вот так. Два солдата меня охраняют. Я сел. Немцы не стреляют. Видимо уже знают, в чем дело. Один солдат мне говорит: "Слушай, ты имей в виду, не важны эти 30 минут, а важна последняя минута. Если успеешь спрыгнуть - будешь жить, а не успеешь - тебе хана". Я 30 минут отсидел. Они дают команду: "Прыгай". Прыгнул. Пуля мимо вжик... Остался жив. Примерно через три недели батальон пошел в разведку боем. Нас вернулось двадцать два человека, причем половина из них ранена.



...Вся Речица была забита ранеными, нас не хотели принимать ни в одном из госпиталей. Водитель грузовика остановил машину на центральной площади и крикнул нам – «Братцы! Расползайтесь! Может, в какой госпиталь и проскочите!».

...Мы, когда обсуждали все, что творилось вокруг, были убеждены, что это – «вредительство» чистой воды, что не могут нормальные генералы так бездарно и глупо свою «живую силу расходовать», и своих советских граждан в военной форме на убой столь безжалостно гнать. Мы говорили вслух, что это сплошное предательство. И я был в этом тогда уверен.

...Федорову ранило, Ирину Грачеву ранило - многих девчат, я уже забыла имена, многих. Нас очень мало осталось. Марусю Гулякину снова ранило. Меня контузило, но я не пошла к санитарам, потому что кругом - кровь, у меня вся гимнастерка пробита, как горохом, и глухая я. Чего, думаю, я пойду, чего они мне сделают? Там кругом без ног, без рук, в крови, а чего я пойду? И не пошла.

...Когда выпускников Ашхабадской снайперской школы привезли в сентябре 1943 года к Днепру, то из трех тысяч «свежеиспеченных» снайперов, собранных вместе с разных тыловых снайперских школ, в отдельные снайперские роты отобрали только пять! человек. Всех остальных кинули на днепровские плацдармы как пехоту.

...У нас в 20-м ТП служил один старшина, который уже три раза горел в танках и чудом спасался. Счастливчик. Комполка мне говорит –«Давай его сохраним!». Перевели этого старшину на кухню, невзирая на его протесты. Но от судьбы не убежишь. Перед Курской дугой он трагически погиб. В тылах полка шастал пьяный «особист» из чужой части и сдуру угрожал солдатам пистолетом. Один старшина из наших тыловиков был парень крутого нрава, он этого «гостя-особиста» лично разоружил, вытащил обойму из пистолета и начал этот пистолет «изучать», забыв про патрон в стволе. Случайный выстрел, и все... Пуля попала в нашего старшину -танкиста стоявшего напротив. Смерть нелепая, трагическая... Судьба такая...

Часть 2

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив