С удовольствием бродил я по
лужам, которых было страсть как много на полузаброшенной стройке,
расположенной рядом с нашим домом, и иногда холодные мятежные волны
переваливались через утлые борта моих детских сапог, и я начисто
мочил эти самые ноги. И, как и положено капитану — уходил с
тонущего судна последним, дождавшись, пока оба сапога наполнятся
ледяной грязной водой до краёв. И даже болел потом из-за этого.
Иногда довольно сильно. И мать лечила меня и параллельно бранила за
упрямство моё и за вопиющую мою же глупость, и сообщала мне, что
все, абсолютно все предупреждали меня о таких вот плачевных
последствиях, а я всецело признавал правоту матери и иных
прозорливых родственников и даже делал унылое лицо, приличествующее
ситуации. Но всё равно продолжал ходить по этим чёртовым лужам.
Меня устраивала такая схема развития событий.
Тот, кто не слушался маму и
папу, со слов тех же самых мамы и папы, серьёзно рисковал стать
плохим мальчиком, и я, пускай и со вздохом, но всё же довольно
стоически принимал на себя эту роль. Необходимости быть хорошим у
меня не наблюдалось, и напротив — статус мальчика плохого меня
сильно не расстраивал. Я понимал, что это вроде как не хорошо, но
не очень понимал — почему.
Я видел мальчиков, жизненный
путь которых складывался таким причудливым образом, что статус
«хороший» багровым тавром пульсировал на их бледных лбах, и мне не
особенно-то и хотелось в их хлипкие ряды. Слушаться во всём мамочку
и папочку, пиликать на идиотской скрипке, идти с девчонкой вместе
со школы — фу! Нет уж, увольте. Я лучше в плохие. Пусть лучше
бабушка, глядя на мои оценки за поведение (оценки за поведение!)
капает себе корвалол, чем всё это. Корвалол хотя бы пахнет
загадочно.
Не дружи с этими ребятами —
научишься пить и курить! И я дружил, и действительно научился
сначала курить, а потом и пить. Ну и что? Все в итоге научились
этим довольно несложным и бесхитростным занятиям. Вся страна пьёт и
курит, а тот, кто не курит и не пьёт — на такого смотрят как на
прокажённого, это я вам как непьющий и не курящий точно говорю. Так
что либо все они дружили с этими ребятами, но хорошо скрывали акт
данной дружбы, либо не в ребятах тут дело, а в чём-то другом. Никто
сейчас не подбегает ко мне и не спрашивает — а ты с кем дружил, раз
не куришь и не пьёшь? Нет. Все говорят — как это не пьёшь? Ты дурак
что-ли?!
И я всегда был согласен на то,
что соседи обо мне скажут такое, ну просто ужас какое, я готов был
безгранично пасть в их глазах и прослыть всем, кем только
можно.
Я был не против того, что все
мамины подруги решат что я ну совсем уж пропащий. Я не возражал,
что все дети всех маминых подруг в сотни раз умнее, воспитаннее и
культурнее меня. Я героически кивал, выслушивая, что вот у тёти
Саши её Илюша в твоём возрасте, а уже (далее шли перечисления
заслуг Илюши, чтоб он сгорел), я сокрушённо молчал, узнавая, что
вот у тёти Маши Коленька, на год всего тебя старше, а ( и небывалые
достижения Коленьки озаряли комнату волшебными переливами). И дети
тёти Аллы и тёти Наташи тоже обходили меня на два корпуса по ряду
умственно-моральных пунктов. И это был провал, но я всё равно не
расстраивался.
Я был готов стать позором семьи,
не пугала меня перспектива сомнительной славы худшего студента на
курсе, вполне допускал я, что пожалею, и не следовало бы женится
вот на ней, не возражал я за свои плачевно низкие показатели
духовности отправится прямиком в ад, потерять чьё-то уважение,
стать отпетым и прочее и прочее.
Меня вполне устраивала и
устраивает схема «преступление-наказание». Я знаком с ней и
единственное, что меня искренне до сих пор удивляет, так это люди,
которые зачем-то бегают, предупреждают, грозят, рассказывают жуткие
истории из жизни, в которых «один знакомый вот так же сделал, а
потом хлебнул горя» и делают при этом такие страшные глаза, что мне
страшно за эти глаза. Как бы не лопнули!
Ребята, я всё знаю. И все всё
знают. Займитесь лучше собой. А я вполне готов заболеть, в
очередной раз промочив ноги.