Травля

auvasilev — 05.08.2018 Теги: Кашин Придется одновременно изначально попросить прощения за две как будто взаимоисключающие вещи. И за то, что по техническим причинам ради собственного удобства вынужден напомнить факты предельно общеизвестные и хрестоматийные, и за то, что делаю это максимально кратко, рассчитывая всё-таки на читателя, который и сам прекрасно владеет упоминаемой информацией. Я же говорю больше не об исторических фигурах или событиях, а практически исключительно о собственном личном восприятии всего этого.

Александр Исаевич Солженицын родился сто лет назад и к сорок первому уже не только с отличием окончил физико-математический факультет Ростовского университета, но уже и учился на заочном отделении факультета литературы Института философии, литературы и истории в Москве. Дальше война, поначалу не хотели брать по здоровью, но всё-таки добился и к сорок пятому был уже имевшим серьезные боевые награды командиром батареи звуковой разведки артиллерийской бригада. Однако дня Победы в этом качестве не дождался, есть разные версии о причинах, но для меня они не имеют принципиального значения, формально в связи с тем, что какие-то письма Солженицына не понравились военной цензуре его в феврале арестовали и уже к июлю приговорили к восьми годам лагерей с последующей вечной ссылкой.

Как он сидел, где, каким образом при этом себя вел и ещё множество всяческих подробностей и нюансов обсуждалось за прошедшие годы многими с не очень понятным мне рвением, для меня же достаточно того, что Александр Исаевич помыкался по шарашкам и лагерям до пятьдесят третьего и ещё три года ссылки в южном Казахстане, бывал я в тех местах, жутковато. Потом освобождение, через какое-то время реабилитация и вот в пятьдесят девятом пишется, а в шестьдесят втором публикуется в «Новом мире» «Один день Ивана Денисовича».

Мне было тогда всего восемь лет. Я только год как толком начал читать и уж совсем, естественно, не был в курсе каких-либо политических, литературных и прочих подобных тенденций того времени. Но при этом следует учитывать, что меня с рождения окружали люди так или иначе связанные с лагерной или окололагерной жизнью. И, несмотря на столь нежный возраст, прекрасно помню, насколько эффект от публикации был просто ошеломительный. Другого определения не подберу. И наибольшее впечатление производило даже не то, как написано и какие там мысли с идеями, а что в принципе об этом напечатано, да ещё столь массовым тиражом (вскоре появилась «Роман-газета», семьсот тысяч, вообще фантастика).

А затем изменение отношений с властью, изменение самой власти, диссидентство, Нобелевская семидесятого, выход в Париже «Архипелага» в семьдесят третьем… Следует помнить, что, пожалуй, (если я не учитываю какого-то конкретного единичного факта, то прошу меня поправить и дополнить), что это была единственная книга, всего лишь за наличие которой в доме могли реально посадить. То есть не за «распространение», «пропаганду» или что-то подобное, вот так просто, найдут и дадут срок. И я лично знаю несколько таких случаев. Сам читал впервые «Архипелаг» переснятый поразворотно на фотобумаге, в таком виде книга еле помещалась в огромную картонную коробку, дали всего на одни сутки, пришлось запереться и пропустить все занятия в институте, но необходимость этого даже не обсуждалась. Это надо было знать, тут без вариантов.

И что бы потом кем не говорилось и не писалось, я до сих пор за те сутки благодарен Солженицыну. Он, конечно, не открыл для меня ничего принципиально нового. Я по стечению судьбы и, видимо, каких-то свойств собственного устройства уже обо всем основном и сам был осведомлен. Но создание такого произведения было необходимым обществу гражданским поступком и совершил его именно Александр Исаевич. Так он навсегда и однозначно вошел в мою жизнь и, уверен, в историю страны.

Потом вскоре Солженицына лишили гражданства и выдворили за границу. Он стал для нас легендой. Какие-то его новые книги я продолжал читать, но большого значения для меня это уже не имело. Было достаточно того, что где-то там в Вермонте живет с покойно работает человек, написавший «Архипелаг», а его после этого не убили и даже не посадили, а дают вполне нормально существовать. А что он иногда говорит и делает что-то не всем нравящееся, в том числе и тем, кто спас по сути ему жизнь, предоставил кров и защиту, это всё уже житейские мелочи, ничего принципиально не определяющие. Солженицын никогда не был для меня великим философским, идеологическим, нравственным или ещё каким авторитетом, вождем на которого надо было ровняться или оракулом, каждое слово которого следует ловить с трепетным почтением. Да, собственно, мне таковые и вовсе не требовались, а уж Александр Исаевич на эту роль не подходил и чисто теоретически.

По этой причине триумфальное возвращение на Родину в девяносто четвертом через всю страну, вернее, то, что было задумано Солженицыным, как триумф, но не очень в реальности таковым получилось, не произвело на меня особого впечатления, я, конечно, не злорадствовал, но особо и не печалился, воспринял тогда как естественное и далеко не самое важное в бурной, опасной, но жутко увлекательной жизни тех лет. И последующие годы наблюдал за происходившим с писателем довольно отстраненно, не без любопытства, но и без особой сопричастности. Хотя определенные выводы делал и отношение имел, даже иногда высказывал, однако без излишних эмоций. А когда Солженицын умер, искренне огорчился, что закончилась и ушла целая эпоха, лично для меня прежде всего эпоха «Одного дня» и «Архипелага». Это лично для меня очень важно, что она была.

Владимир Николаевич Войнович родился в тридцать втором. Как будто значительно моложе Солженицына, но из сегодняшнего для на самом деле разница уже и не очень заметна. В войне, понятно, поучаствовать не успел, был с родителями в эвакуации, вообще помотался с ними по стране, окончил ремеслуху, в пятьдесят первом призвали, отбарабанил по полной, там же начал писать стихи для армейской газеты. Потом в пятьдесят шестом приехал в Москву, работал на стройке, жил в общежитии, безуспешно дважды пытался поступить в Литинститут, в конце концов удалось только на истфак педагогического Крупской, где проваландался пару лет.

Но в шестидесятом ему наконец крупно и неожиданно повезло. Он сначала каким-то дуриком пристроился на испытательный срок младшим редактором во второстепенный убогий отдел Всесоюзного радио, а потом случайно по стечению обстоятельств становится автором слов песни «Четырнадцать минут до старта» с музыкой Оскара Фельцмана. Сам по себе уже факт уникальный, но чудеса продолжаются, летит Гагарин, песня становится чрезвычайно популярной у космонавтов, в шестьдесят втором Николаев и Попович исполняют её прямо на орбите дуэтом, но и это ещё не всё. Встречая космонавтов на Красной площади строки из песни непосредственно с мавзолея цитирует Хрущев. Это уже был джек-пот. Войнович просыпается окончательно знаменитым, круче чем Лермонтов после «На смерть поэта».

Много круче, Михаилу Юрьевичу подобная удача и не снилась. Войнович немедленно «попадает в обойму», ему заказывают тексты десятков песен, принимают в Союз писателей, дают квартиру, чуть было не вручили Ленинскую премию, но тут каким-то чудом очухались и притормозили. У человека есть всё и даже больше, перспективы самые феерические и, кажется, на глазах счастливого народа и радующегося начальства куется один из очередных столпов соцреализма. Но неожиданно, параллельно с какими-то весьма успешными, хоть и вполне стандартными прозаическими публикациями в самых солидных изданиях, по Москве в самиздате начинает бродить странная рукопись под названием «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина».

Я читал её уже много позднее, на четвертом курсе в семьдесят пятом, это был ксерокс первого полного парижского издания. Хохотал от души, хотя в принципе смешливостью, а уж тогда особенно, не отличался. И вправду остроумно и довольно неожиданно. На самом деле практически то же можно сказать ещё о двух моих любимых произведениях Войновича, «Иванькиаде» и «Шапке». Ну, действительно, очень смешно в всё абсолютная правда. Даже особо гротесковых преувеличений нет. Было именно так. Честно.

Короче, совершенно неожиданно для всех и без всяческих внешних причин счастливчик и баловень судьбы начинает бодаться с властями, что-то там не то подписывает, в чем-то не том участвует, за что-то совсем не то выступает, в результате его в семьдесят четвертом с треском исключают из Союза писателей СССР и устраивают темную историю с наездом КГБ, заканчивающуюся известным открытым письмом Войновича Андропову. Это уже совсем неприемлемый уровень безобразия и в восьмидесятом, перед Олимпиадой Владимира Николаевича вместе с семьей высылают из страны и лишают гражданства. Политическое убежище дает Германия, а работу в основном радиостанция «Свобода».

Какого-то уж особо богатого чисто литературного урожая это время не приносит, во всяком случае для меня Войнович так и остаётся автором трех упомянутых произведений, но тут в восемьдесят шестом появляется «Москва 2042». Времена уже несколько другие, нормальную книгу в человеческом виде удается прочесть уже довольно скоро после её публикации «Ардисом». И я схватил её с предвкушением привычного удовольствия от прозы Войновича, но, честно признаться, был несколько разочарован и дочитал с усилием.

Нет, что касается каких-то идей, мыслей, нравственных или иных подобных позиций, тут у меня никаких противоречий или нестыковок не возникло и впоследствии не возникало. Более того, со временем в книге проявилось многое не столь заметное изначально. Её просто уникально провидческие моменты, конечно, кое-что достаточно случайно, но уж очень много там таких случайностей, неизбежно возникает подозрение и о всё-таки существующем пророческом таланте. Однако я сейчас совершенно не хочу заниматься каким бы то ни было разбором этой замечательной книги, всего лишь делюсь личным впечатлением и ощущением, что она не стала для меня литературным или жизненным событием. Мне в ней не хватило грубоватого райка «Чонкина» с фольклорным налетом или тончайшего гиперреализма «Иванькиады» с «Шапкой», не получалось столь же искренне смеяться и получать наслаждение. Впрочем, тут не стоящая особого внимания чистая вкусовщина. Ещё раз повторю, что по сути и смыслам никаких претензий.

Возвратился Войнович без всякой помпы. Ещё в девяностом указом Горбачеву ему потихоньку вернули гражданство, но он продолжал жить в Германии, всё-таки за столько лет оброс бытом и привык, правда, наезжал постоянно по каким-то делам, связанным в том числе и со съемками фильмов по его произведениям, но окончательно вернулся на Родину только в две тысячи четвертом году после смерти жены. Никаких новых шедевров не создал, но в так называемой общественной жизни страны по мере сил и желания участвовал, то есть по некоторым вопросам, которые, видимо, считал важными и принципиальными, высказывался достаточно публично. И ни разу я не услышал из его уст или не прочел за его подписью чего-то, что мня покоробило бы, с чем был бы полностью не согласен. Когда недавно Владимир Николаевич умер, мы с женой искренне его помянули. Понимая, что закончилась не только его жизнь, но и вполне ощутимая часть нашей. И далеко не худшая. За которую, по крайней мере, совсем не стыдно.

Олег Владимирович Кашин родился в том самом олимпийском восьмидесятом году, когда лишили гражданства и выгнали из СССР Войновича, нобелевский лауреат Солженицын давно уже пребывал в Вермонте живой легендой, а я впервые пересек границу СССР в сторону Будапешта, серьезно подумывая о завершении своей журналистской карьеры в «Комсомольце». Кашин учился в калининградской мореходке, ходил на паруснике «Крузенштерн», но хоть относительно стал известен только уже в этом веке, перебравшись в Москву и начав работать на солидные издания типа «Коммерсанта», «Известий» и «Эксперта». Я особо за его творчеством не следил, какого-то особого и отдельного интереса он для меня не представлял, так что, поделиться какими-то личными впечатлениями и отношением, к сожалению, не могу, что, естественно, никак не умаляет профессиональные и человеческие качества Олега, а более говорит обо мне.

Однако всё изменилось в десятом году, когда человека изуродовали, чуть не убили какие-то подонки во дворе собственного дома. Я подробно историю пересказывать не буду, она всем прекрасно известна, отмечу лишь, что для меня это имело значение и я стал обращать внимание на сказанное Кашиным. Возможно, это мое детское наивное заблуждение, но почему-то считаю, и тут меня вряд ли кто разубедит, что если журналист готов отвечать за свои слова здоровьем и даже жизнью, то он достоин, чтобы к нему по крайней мере хоть прислушивались, обращая внимание на смысл его слов.

С тех пор, видимо, не слишком часто и не излишне подробно, но достаточно регулярно я читаю Кашина. Хотя, если совсем честно, то больше слушаю, благо он ведет еженедельную передачу на «Дожде», где можно в удобной форме и сжатом виде познакомиться со всем за последнее время им написанным. Признаться, впечатления довольно противоречивые, даже сказал бы, что сложные, если бы это не было слишком серьёзным словом для данного случая. Но одно могу сказать точно. Какого-то уж особого отвращения и омерзения сказанное Кашиным у меня практически никогда не вызывало, что само по себе нынче уже не слишком часто. И уж несомненно у меня нет в отношении него какого-то предубеждения, он для меня достаточно нормален, внятен и разумен, чтобы даже в чем-то не соглашаясь не испытывать при этом излишних отрицательных эмоций.

И вот недавно Олег Кашин написал, а потом ещё в нескольких вариантах в том числе и устно разъяснил свою позицию, что, по его мнению, Войнович принимал участие в травле Солженицына. Более пространно это выглядело примерно так. В восьмидесятые годы на Западе появилась третья свежая волна эмиграции, состоявшая по большей части из «бывших комсомольцев, советских писателей и в прошлом околономенклатурной интеллигенции», которая начала бороться за ресурсы своих новых хозяев путем очернения «стариков». Одним из таких «очерняемых» и стал Солженицын, а Войнович из главных и основных «травителей».

Тут сразу скажу, что сама по себе история конфликта Солженицына и Войновича и весьма обширна и широко известно, на эту тему даже несколько отдельных книг написано. Но я не собираюсь вступать на скользкий и, на мой взгляд, абсолютно тупиковый путь разбора их взаимоотношений. Отмечу лишь несколько моментов. И прежде всего то, что свои разного вида и степени эмоциональности критические замечания в адрес Александра Исаевича время от времени в зависимости от ситуации и высказываний самого Солженицына позволял себе отнюдь не только Войнович. Достаточно резко излагали и Шаламов, и Сахаров, и Копелев, и Синявский, и ещё немало людей, к которым я отношусь с достаточным уважением, чтобы согласиться, будто все они, как «бывшие комсомольцы и околономенклатурная интеллигенция» «травили Солженицына исключительно с целью перераспределения в свою пользу финансовых потоков со стороны западных спонсоров и покровителей.

Второй наиболее важный для меня момент заключается, пожалуй, в том, что я не считаю, будто хоть что-то выдает человеку полную индульгенцию на всю оставшуюся жизнь. Например, этот случай просто для меня лично был наиболее даже можно сказать болезненным. Книга Александра Александровича Зиновьева «Зияющие высоты» была для меня в молодости одним из самых близких и значимых произведений. Даже не то, что откровение или руководство к действию, а просто наиболее адекватное и логичное изложение того, что я сам чувствовал и о чем размышлял. И отношение к автору этой книги было соответствующее. Но потом он начал говорить, писать и совершать поступки, которые представлялись мне элементарно бредом сумасшедшего, причем сумасшедшего довольно опасного, с фашистским параноидальным уклоном. И что? Я должен был засунуть это свое мнение куда подальше и понеприличнее из уважения к большому писателю и мыслителю, дабы не участвовать в «травле»?

И подобных, возможно для меня самого не столь острых, но вполне явных, наглядных и принципиальных ситуаций, когда представлявшийся или в реальности когда-то бывший умным и порядочным человек начинает делать глупости, мерзости и подлости, на моем веку было множество. Черту подводит только смерть. Нет, конечно, не выносит приговор, судить можно продолжать вечно, но именно черту подводит. Всё, теперь можно начинать разбираться по окончательным итогам.

Впрочем, тут вот и есть основной момент. Я могу засовывать свое мнение или нет совершенно спокойно, поскольку никакого значения это всё равно не имеет. Я, скажем, считаю Захара Прилепина (я назвал первую пришедшую в голову фамилию, таковых нынче бессчетное количество) негодяем и мерзавцем. Способен ли я участвовать в его «травле»? Кто я и кто он? Наше влияние, наши аудитории, наша известность, наш авторитет, все что угодно подобное настолько несравнимы, что даже мысль о какой-то травле становится смешной. Не может моська при всём желании травить слона.

Но и тут не всё так однозначно. В самом начале уже не раз здесь упомянутого восьмидесятого года прихожу я, как дежурный в этот день по отделу, на утреннюю «летучку» в «Комсомольце». И среди прочего получаю задание написать несколько «откликов трудящихся». Уже, по-моему, как-то рассказывал, что это была такая форма синекуры именно для дежурных. Главный редактор или сами решали, или получали указание сверху, какие события сегодня наиболее важны, предположим, постановление какого-то съезда с пленумом, полет в космос, рекордный урожай хлопка, визит руководителя дружественного государства, ну, кто тогда жил, сам прекрасно понимает, о чем я говорю. Писался краткий текст, типа «Мы, работники макароносверлильного цеха вместе со всем советским народом одобряем и поддерживаем, готовы и далее своим героическим трудом…» Далее следовало позвонить на какое-то предприятие в партком, профком или комитет комсомола, согласовать с ответственным товарищем фамилию или фамилии передовиков, которые под этим бредом будут стоять, и дело сделано. Оплачивалась такая халтура от трех-пяти до иногда даже десяти рублей, что являлось очень неплохим приработком, так что, желающих было сколько угодно, однако, как уже сказано, преимущество имел дежурный. И вот я начинаю выяснять, на что же надо «откликнуться» сегодня. И оказывается, что на ссылку Сахарова в Горький.

Я так на секунду притормаживаю и внимательно смотрю в глаза выпускающему редактору. Уже не помню точно, кто это был, сам Гущин, Купреянова или ещё кто, но в принципе всё руководство знало, что я подобным не занимаюсь (тут, думаю, следует отметить и подчеркнуть, чтобы не сложилось ложного впечатления, я никогда не был активным диссидентом, не участвовал ни в каких демонстрациях, ничего крамольного не подписывал, никаких публичных протестных поступков не совершал, но при этом категорически и не делал определённых лично для себя вещей, например, не голосовал на выборах и не писал разные откровенные подлости), и относилось к этому более чем спокойно. Тут же на меня махнули рукой, мол, свободен, и крикнули кому-то походящему мимо: «Петя, напиши сегодня вместо Васильева отклики по городскому отделу».

Петя тут же садится и составляет текст, как весь рабочий класс остужает подлого академика и одобряет все решения относительно него партии и правительства. И далее всё честь по чести, звонит в партком «Красного пролетария», объясняет суть происходящего, получает несколько фамилий проверенных товарищей и назавтра несколько такого рода «откликов» выходят за подписью токаря Иванова и строгальщицы Петровой.

Участвовал ли никому не известный и ничего из себя не представлявший журналист Петя в травле Андрея Дмитриевича Сахарова? Несомненно. Как и безымянный человек из парткома завода. Как и токарь со строгальщицей, которые и вовсе о произошедшем узнавали постфактум, но никогда и ни разу не воспротивились, не высказали свое несогласие даже элементарным звонком в редакцию. Так что, дело не только в масштабе личности «травящего», но и в том, на чьей он стороне.

Похоже, что-то я разболтался, пора заканчивать, а делать каких-то нравоучительных выводов совершенно не хочется. Потому завершу цитатой, естественно, никаких вопросов не решающей, а просто иллюстративной и стилистически мне близкой:

А вот как рассказывал Войнович про эпизод, упомянутый Солженицыным в скобках. Оказавшись на Западе (в Мюнхене), Войнович узнал, что Имка-Пресс, издававшая его произведения, намерена уплатить ему очень маленький гонорар. Усовестить издательство ему не удалось, и он пригрозил судом. И тогда раздался из Америки звонок порученца Солженицына, известного читателю Юрия Штейна, знакомого с Войновичем по Москве.
— Старик, Исаич передает тебе телефонограмму!
— В чем дело?
— Бери ручку и записывай!
— Ну взял.
— Диктую: «Передать Войновичу: стыдно русскому писателю судиться с русским издательством из-за гонорара. Надо поладить миром». Записал?
— Записал. А у тебя есть бумага и карандаш?
— Есть.
—Тогда записывай ответ: «Передать Солженицыну, чтобы шел на ...!»
И Войнович продиктовал всемирно известное сочетание из трех букв.

Сохранено