сучье сострадание

Вот я вам, дорогие мои, так скажу: нищих и побирающихся я не люблю. Не то, что они мне нехорошее когда сделали, обидев чем, или косо когда глянули может, а просто не приемлет мое мировоззрение публичного падения духа с неприкрытым предъявлением требовательных императивов к окружающим на унылом фоне снижения требований к собственной персоне и собственной жизни.
Не приемлю этих броских спецэффектов в виде коробки с медяками, ребенка на руках, инвалидной коляски, запущенного попрошаечного имиджа и профессионально убитых жалобных глаз. Не приемлю нередко демонстрируемую обиду за мой запрет втереться в доверие и наколоть.

Вполне допускаю, бывают в жизни случаи, когда человек раздавлен слепыми обстоятельствами настолько, что вышвыривает его из гнезда на такую запредельную обочину бытия, где о гордости слыхом не слыхивали.
Жить хочешь? Иди и проси? Не можешь? Воруй! Не умеешь? Учись! Не хочешь? Сдохни! Страшно? Борись!

Такие беспокойные и странные мысли одолевали меня сегодняшним вечером, когда я сидела в одиночестве за столом в гостиной, неторопливо отхлебывая черный кофе с шартрезом, задумчиво оттеняя его терпкий аромат изящным привкусом шабли с устрицами во льду и кисловатым взрывом каперсов, собранных в половине девятого утра на юго-восточном склоне Пиренеев.

Видимо, от жара свечей мне стало дурно и я подошла к стрельчатому витражному окну в стиле нео-ренессанса и распахнула его настежь, в забытьи уронив на пол croûton с черной икрой, который был незамедлительно замечен внимательной засранкой Василиской, но я оказалась проворнее, и Василиске достались только отдельные крупинки икры на ворсе ковра и нехилый пинок.

Дожевав croûton и перегнувшись через мрамор подоконника, я зажала рот рукой и, пытливо выпучив глаза, всмотрелась в мглистую вечернюю даль, обильно насыщенную копошением разнообразных представителей рода человеческого. Моя рука предательски разжалась, я осмотрительно посмотрела вниз и вдруг боковым зрением, в мерцающем неоне ближайшего супермаркета, сумела разглядеть согбенную женскую фигурку с протянутой рукой, сиротливо стоящую у входа.

Я сразу вспомнила эту несчастную. О, эта скорбная история, поведанная мне не столь давно, полна контрастов, смертельных угроз, низменных страстей и всеядной веры в лучшее! В тот же день я записала эту, леденящую кровь, биографию в свой пухлый блокнотик в зеленой крокодиловой коже и я тотчас кинулась к бюро, чтобы вновь углубиться в чтение и вновь познать всю тяжесть предначертанных свыше мук, обрушившихся на кроткую и ни в чем не повинную женщину.

Я взяла блокнотик, ведерко с шабли, подтащила к кушетке столик, канделябр и рухнула без сил на кушетку, едва не раздавив утробно мявкнувшую Василиску.

Вот что я прочитала в своем блокнотике.

Мой дорогой блокнотик! Прими от меня очередную зарисовочку, подчистую спизженную с натуры, и не обессудь за претенциозную корявость и неумелое косноязычие.

Всю зиму около ближайшего супермаркета несколько раз видела миловидную женщину лет за пятьдесят в черной цигейке, меховой шапке, белом элегантном шарфе. Вначале я не обратила на нее никакого внимания, пока она однажды не подошла ближе, не протянула дрожащую руку и не попросила, робко улыбаясь, дать ей десять рублей.

Я восприняла ее просьбу как странную шутку, но женщина и не думала шутить. Она повторила просьбу, не опуская руки и продолжая несколько странновато улыбаться. В ее улыбке можно было разглядеть чуточку решимости, оттенок отчаяния, капельку наглости и полмешка равнодушия.

Я молча посмотрела на нее с испепеляюще-неприкрытым осуждением и ничего ей, разумеется, не дала. Придя домой, я во всех красках поделилась с домочадцами впечатлением об увиденной небедно одетой попрошайке и тут же думать о ней забыла.

Дня через три-четыре я снова увидела ее на том же месте и в том же одеянии. Она подходила к людям и просила деньги. Подошла ко мне и снова попросила десять рублей. Ее приличный имидж, явно не нищебродского формата, в сочетании с нестарым возрастом и вопиющей наглостью просьбы способствовали возникновению макро-фурора в сердцевине переплетений моих нравственных парадигм. Вследствии этого я возмущенно вышла из себя и корректно вспылила.

- Вам не стыдно попрошайничать?
- Нет!
- Вы работаете?
- Нет, не работаю. На пенсии я.
- Зачем же вы просите деньги?
- Так не хватает пенсии-то, а кредит выплачивать надо.
- Извините, а кредит для чего брали?
- Так ремонт в квартире делала. Квартира ж вся убитая. Как без ремонта?
- Кто ж так квартиру убил?
- Так прежние жильцы и убили. Кто ж еще?
- Вы купили квартиру?
- Ага, купила! Чего ж не купить, когда цены так сползли?!

Женщина оказалась очень словоохотливой и за минут двадцать, пока мы стояли вместе, она рассказала нехитрую историю всей своей жизни.

Работала Петровна секретарем в суде, защищая закон ручкой и дыроколом, жертвуя сном, жизнью, силами, а иногда и личным обеденным перерывом. Поздновато - в двадцать восемь - вышла замуж за неплохого человека и родила ему дочь, да вот только дочь родилась с синдромом Дауна, чем привела отца в страшное расстройство вкупе с еще более страшным диссонансом их семейно-брачных отношений.
Целый год Петровна не поддавалась его уговорам отдать дочку в специальный детский дом и тогда он ушел из семьи, жестоко бросив их на произвол жестокой судьбы.

Прожила Петровна вдвоем с дочерью еще два года и так ей все опостылело, что не стерпела она одиночества, мучений, безысходности и решилась на невозможное - отдать дочь в специальный детдом, что и сделала за несколько рабочих дней.

Как ни странно, жизнь не утопла в черных тонах, не омылась долгими слезами, а вполне очень даже заиграла полузабытыми, в чем-то неожиданно новыми, красками - прежняя работа, воля с независимостью и прочие милые мелочи. О цене новообретенных мелочей Петровна предпочитала не думать и не вспоминать. Планировала она вернуть мужа, но не получилось - муж уже жил с другой и вскоре потребовал развода, который быстро и без лишних препирательств получил.

Тремя годами позже Петровна познакомилась с другим неплохим человеком и вскоре они согласованно связали свою любовь узами брака. Как и положено, через нужное время Петровна затяжелела, чему была несказанно рада и счастлива.

На первом же всестороннем обследовании радость со счастьем значительно приубавили, сказав, что плод подвержен риску синдрома Дауна с вероятностью от шестидесяти процентов.
Петровна не согласилась с выставленной ценой и поставила на сорок процентов, но проиграла - сын родился с синдромом Дауна.

Не хотелось жить. Не хотелось подниматься с кровати, что-то делать и что-то думать. Не хотелось никого видеть и не хотелось слушать чьи-то непонятные слова. Не хотелось видеть своего сына. Посоветовали сходить в церковь. Сходила один раз. Не почувствовала ни облегчения, ни каких-то сил, ни уюта в себе. Облегчение почувствовал только кошелек.

Муж, узнав предысторию, ушел сразу. Жизнь утопла в черных тонах и омылась долгими слезами. Шевелящийся комочек требовал заботы. Забота требовала любви, а Петровна была не в силах даже смотреть на сына - на неразумный источник всех зол и невольное средоточие ее несчастий.
Пропало молоко.

Однако, от предательски ползающей мысли поступить с сыном так, как поступила с дочерью, хотелось выть навзрыд и рвать себя ногтями за слабость и бессердечие.

Однажды приснился сон - залитая солнцем лесная полянка с травой, цветами, грибами и ягодами. На полянке никого нет. Веет приятный ветерок. Воздух густо пропитан ожиданием чего-то торжественного и очень-очень важного. Это должно вот-вот произойти, надо только немного подождать.
Вдруг из-за деревьев на полянку выходят маленькие девочка и мальчик в белых рубашках до пят. Они держатся за руки и счастливо улыбаются улыбкой Дауна.

Петровна проснулась и схватилась за колотящееся сердце. Почувствовала молоко. Переложила к себе в постель сына и крепко прижала к себе, щедро накормив грудью.

Петровна нашла и высудила дочь. Они стали жить втроем. Пенсий и алиментов категорически не хватало на питание, одежду, медикаменты, игрушки, массаж, специальные занятия со специальными педагогами.

Когда умерла мать, Петровна решилась продать ее квартиру и свою. Денег хватило на трехкомнатную и немного осталось. Около десяти лет прожили в этой квартире, но продала и ее, купив за недорого запущенную двушку.

Денег все равно не хватало и однажды пришла шальная мысль - честно попросить у людей в людном месте. Попросила. Получилось, как ни странно. Добрые люди охотно подавали и все деньги шли на многие нужды больных дочери и сына.

Я пристально всмотрелась в Петровну. Изможденное лицо, не очень хорошие зубы, прямой честный взгляд, напористая решимость в облике, материнская любовь к несчастным детям. Я достала сто рублей и подала ей, получив взамен признательность и благодарность.

Хлебнув шабли, я ощутила угрызения остатков совести и вспышки милосердия с состраданием, охвативших все мое существо. Вскочивши с кушетки, я кинулась к окну, опрокинувши на Василиску ведерко со льдом, и сквозь бирюзовое стекло витража с библейской сценой о любви к ближнему я разглядела одинокую согбенную фигурку, все еще стоящую у входа в супермаркет и исполненную любви к своим несчастным больным детям, смиренно дожидающимися мать в пустой отремонтированной двушке.

Я накинула шубку и понеслась к супермаркету.
Подбежав к супермаркету и уже сжимая в ладошке пятьсот рублей, я увидела еще одну добрую душу, стоящую рядом с несчастной Петровной. Я подумала, как же хорошо, что не все еще в мире заросло плевелами равнодушия и скаредности и что есть еще сердца, наполненные искренней любовью и истиным состраданием к сирым и убогим.

- ...ивезли его в заакрытом цинковом гробу и даже посмотреть мне на сыночка родного не дали. Так и схоронила, не повидавши напоследок. Осталась мне на память только та злая пуля да медаль его за геройство. А что мне та медаль? Смотреть только разве? А пулю я выбросила. На что она мне? Вот так и живу на пенсию. Как сыночка убили, следом муж слег от горя и осенью помер. Я сердцем стала маяться, а лекарства-то нынче дорогие. Да, спасибо тебе за помощь! Храни тебя господь, добрая душа!

Добрая душа, счастливо улыбаясь, пошла своей дорогой, а я медленно вошла в супермаркет, роняя по дороге кусочки человеколюбия и обрастая плевелами равнодушия и скаредности.

В супермаркете я купила бутылку Бейлиза и полкило сыра Пармезан (Гоюс). Рассчитываясь на кассе, я увидела Петровну, входящую в торговый зал под руку с неплохо одетым, крепко выглядящим мужчиной, катившим перед собой большую тележку.