СКОВАННЫЕ ОДНОЙ ЦЕПЬЮ (10)

putnik1 — 08.07.2022

Продолжение. Предыдущее здесь.

Без гнева и пристрастия

А теперь давайте на время забудем о Латинской Америке и поговорим о диалектике. Не знаю, как у кого, а у меня, сказать по правде, возникает ощущение, что Франсиско Морасан в моем изложении выглядит, как конфетка. Или, если кому-то так больше нравится, икона. И соответственно, те, с кем он боролся, - в первую очередь, Рафаэль Каррера, - выглядят, как некие отродья тьмы, потому что только последний мерзавец способен бороться со святыми. Или, опять же, если это кому-то больше нравится, с блаженными, - конечно, в хорошем смысле слова...


И вот этот нюанс, честно говоря, меня очень не устраивает, потому что в реальной, человеческой жизни никогда не бывает так, чтобы с одной стороны – только тьма. А кроме того, основа основ всего, что я пишу о прошлом, - объективность. Без малейшего проявления симпатий к любой из сторон, даже если лично мне она симпатична, и наоборот, ни грана антипатии к любой из сторон, как бы она ни была мне неприятна. Пусть цену человеку определяют его дела, и только по ним следует судить.

Нет, разумеется, сложно спорить с тем, что дон Франсиско, со всеми его странностями и непониманиями элементарного, был уникально светлой личностью. Вот, например, воспоминание современника:

«Никакого легкомыслия, никакой роскоши. Одетый скромно, чисто и опрятно, он избегал пустых развлечений, не любил показных выражений симпатии, банкетов и мишуры, но был чрезвычайно доволен общением с просвещенными людьми, даже если они были его врагами (…) Его никто не боялся, потому что ни свирепости, ни жестокости не было в его нраве. Величайшие его враги смущались в его присутствии, потому что, видя его, ненавидеть его было невозможно».

Красиво, не правда ли? Хотя, конечно, это из мемуаров либерала, сторонника и поклонника, так что объективности ждать не приходится. Но вот еще один отзыв, не мемуар, а официальная переписка:

«Теперь, когда политическая необходимость компрометировать его утратила актуальность, следует признать его достоинства. Внешность его впечатляла, высокое и прямое телосложение обращали на себя внимание, совокупность черт составляла столь совершенно очерченную физиономию классического греческого типа, что, увидев ее раз, нельзя было забыть… Старомодно благородный и честный характер, он никогда не злоупотреблял властью ради собственной выгоды, что, к сожалению, исключало возможность обратить эти несомненные достоинства на пользу Англии…»

Это, между прочим, докладывает по инстанциям, в Форин офис, м-р Рамсфельд. Тот самый м-р Рамсфельд, представлять которого тебе, любезный мой читатель, наверное, излишне. А вот и мнение Рафаэля Карреры, услышанное и записанное много лет спустя:

«Имея все возможности победить, он проиграл, потому что служил Дьяволу, а Дьявол великий лжец. Если бы он не был безбожником, он, с Божьей помощью, добился бы всего, чего хотел…»

Ну что ж, остается признать: ангел во плоти, некстати явившийся на не понявшую его грешную твердь. Верный друг, человек слова, нежный семьянин, гениальный полководец, не проигравший ни одного из полусотни сражений, - при этом, правда, уложивший в могилы несколько десятков солдат, в итоге со всеми рассорившийся и ничего не добившийся, - но ведь все не корысти ради, а токмо чистой, благородной Идеи для. Хорошо. А что же Каррера?

«Этот человек, если его можно так назвать, всецело преданный своим порокам, не признававший порядка, кукла в руках аристократов, фанатичный раб фанатичных церковников, потакавший горным дикарям в ущерб гражданам просвещенным, продавший нашу землю англичанами, не принес за ничего хорошего нашей бедной Гватемале. Он не верил в силу закона, в силу голосований, в бескорыстие депутатов. Природный человек, как у Руссо, не умеющий ни читать, ни писать, - вооруженный готтентот, раб страстей, угрожавших порядку и цивилизации…»

Надеюсь, всем понятно, что это среднестатистическое мнение либерала, и это понятно, а потому и неинтересно. Зато интересно, что консерваторы, вернувшие при Каррере все утраченное, и вообще, бывшие за ним, как за каменной стеной, тоже в комплиментах не рассыпались.

Нет, ни в коем случае не критиковали, напротив: «великий патриот Гватемалы», «национальный герой» etc., - но и только. Ибо не очень любили поминать, что боялись и недолюбливали «плебея и покровителя плебеев», который, - даром что, по версии либералов, «раб аристократии», - держал аристократию в ежовых рукавицах, уважая и приближая за знания, опыт и связи, но жестко пресекая все нездоровые амбиции.

Так что, подводя баланс, «итого» выглядит примерно так: парень из низов, с самыми плебейскими привычками (обожал гитару, редко с ней расставался, любил расслабиться, выпить и потанцевать, жену очень любил, но постоянно бегал налево). Смелый, отлично владел орудием (пару раз шпагой отбивался от наемных киллеров). Предельно религиозный, боявшийся Бога и безраздельно чтивший церковь, отвечавшую ему полной взаимностью, вплоть до разрешения иметь несколько семей).

В общем, вожак восстания крестьян, уставших от угнетения масс против «новой элиты», уважавшей только чистоган, до конца жизни не забывавший, откуда вышел. С «чистой публикой», которую (если в Бога верила) общался уважительно, но с прохладцей, отстраненно, с пеонами и индейцами же запросто, имел друзей в предместьях и «общинах» (предпоследние слова на смертном одре: «Заботьтесь о моих бедных индейцах»).

Абсолютно объективно, и далее мы это подробно рассмотрим: не допустив кровавого хаоса, - обычного финала крестьянских восстаний, - каким-то волчьим чутьем сумел угадать, что делать, подморозил ситуацию и установил баланс, на долгие года став окончательным арбитром в дрязгах «политических людей». Без расстрелов и почти без репрессий.

Несомненный патриот Гватемалы, не позволивший особо наглым региональным царькам оторвать от страны самые богатые департаменты, - а что до «продажи англичанам», так да: уступил Белиз, - формально, по старым картам – испанский, а стало быть, гватемальский, - Англии, которая фактически владела Белизом полтора века и уходить не собиралась, - взамен получив льготный заем и выгоднейший торговый договор.

И опять же, с хорошей хозяйственной чуйкой. Например, когда в Европе изобрели искусственные красители, обесценив индиго, главное богатство страны, собрал разумных людей, выслушал и приказал делать ставку на входящий в моду кофе, - причем правительство выдавало саженцы бесплатно и обеспечивало консультации плюс налоговые льготы, в связи с чем, Гватемала стала одним из поставщиков зерен на мировой рынок.

Правда, советские историки очень не любили «реакционера, не желавшего развивать тяжелую промышленность, чтобы воспрепятствовать развитию пролетариата», - но признавали, что «экономическое положение Гватемалы и трудящихся существенно улучшилось». О пролетариате же дон Рафаэль, уверен, вообще не думал, ибо знать не знал, а тяжелой промышленности в Гватемале и сейчас нет, потому что никому не надо.

А что до подкожного «начав свой путь политического деятеля простым сержантом, он оставил после смерти шести законным наследникам несколько доходных домов в столице и другое имущество, оцениваемое в 120 тыс. песо», так извините, почти 30 лет пребывания на постах с окладом 500 песо в месяц при государственном обеспечении – это 180 тыс. песо, не говоря о премиальных за военные успехи. И даже ультралиберальные современники вроде Лоренсо Монтуфара, ненавидевшие «плебея» утробно, изучив при «своей» власти архивы, подтвердили: «Умер, не оставив подозрительных накоплений, с полной, до сентаво отчетностью по тратам казны».

Что еще? Тиран и деспот? Возможно. Но при этом не стремился к диктатуре, на десять лет предоставив политику политикам, - аж до момента, когда сами политики доказали полную профнепригодность. Неграмотный дикарь, подписывавшийся нелепым «Рака-Каррака» и от тупости закрывший Академию свободных наук, где преподавались прогрессивные идеи? Неправда. Да, читать и писать грамотно выучился только к 43 годам, когда уже, в общем, и не нужно было, при его-то власти, - но ценил «просвещенных», старался у них учиться и многое им прощал.

А что до Академии, так-таки закрыл, не видя смысла в «пустых разговорах», вместо нее с помощью иезуитов открыв Папский Университет с факультетами права, медицины, естественных наук, классических языков, испанской литературы, - и конечно, теологии.

Ну и жестокость. Было такое. Тогда вообще мало кто кого щадил, и Морасан, если нужно, тоже, особенно если речь шла об индейцах. Но в Лос-Альтосе, напомню, к стенке поставили тех, кто был предупрежден и не прислушался к предупреждениям. А «ночь варваров» была ответом индейцев на тактику выжженной земли, излюбленную гватемальскими либералами.

А т. н. «бойня в Мичокануа» - ответом лично Карреры солдатам гарнизона, перед тем изнасиловавшим его любимую жену Петрону. Вернее, подарком Петроне, после изнасилования вообще не щадившей пленных, так что ее боялись больше, чем мужа, даже многие соратники. И мотивы личной ненависти к Морасану налицо: раздосадованные неуловимостью оппонента, солдаты казнили тестя Карреры, насадив его голову на пику, после чего Рафаэль и Петрона поклялись мстить «еретику» даже из могилы.

В общем, согласитесь, уж точно не ангел. Не Морасан, то есть. Земной персонаж. Даже можно сказать, земнее некуда. И тем не менее, поскольку влияние Карреры на весь перешеек было настолько велико, что историки даже придумали определение «мрачное тридцатилетие», судить о нем только потому, что он надолго прижал к ногтю приятные многим приличным людям идеи, не стоит. Ибо, как говаривал Федор наш Михайлович, широк человек…



Когда я вернусь...

А теперь вернемся на столбовую дорогу. Отплыв в изгнание, дон Франсиско с соратниками сперва направился в Коста-Рику, единственную республику бывшей Федерации, где у власти оставались либералы, сидевшие тише мыши и потому усидевшие. Правда, их лидер, президент Браулино Каррильо, в 1838-м объявил независимость, в связи с чем Морасан считал его «беспринципным мошенником», но все-таки была надежда осесть хоть где-то поблизости от родных мест.

Однако в Коста-Рике гостям не обрадовались. Возможно, из страха перед Каррерой, возможно еще почему-то, но убежище согласились предоставить только 23 эмигрантам, по списку, Генералу же и семерым его ближайшим друзьям в приюте отказали, и они поплыли дальше, в Колумбию, где в самом начале мая осели в маленьком городке Давид (ныне Панама).

Что дальше? То единственное, что могло быть. Морасан остался самим собой. Впервые имея время, засел за мемуары, увы, так и не завершенные, ибо быстро наскучило. Разбирал почту, - а писем приходило очень много. Друзья сообщали об «ужасных гонениях»: в Сальвадоре консерваторы, поставленные Каррерой, пачками увольняли либералов с госслужбы, в Никарагуа и Гондурасе, чтобы не сердить Карреру, делали то же самое, и это не радовало. А дикая кампания клеветы в СМИ, обвинявшей «бежавшего негодяя» во всех грехах, включая растление детей и людоедство, бесила.

Воспринимая газетную грязь, как очередной вызов на бой, дон Франсиско написал и опубликовал манифест «К народам Центральной Америки». По сути, крик души, плевок в лица ««подлецов, поправших самые священные права народа так же бесстыдно, как некогда они же попрали свободу, отдавшись в руки мексиканского императора». И: «Ваше ли Отечество бедная Центральная Америка, - риторически спрашивал он, сам же и отвечая: - Нет! Это Отечество тех, чей крик о независимости разнесся по Королевству Гватемала ... и наэлектризовал народ священным огнем свободы».

Высокие слова, не более. По сути, ни о чем. Но Морасан тем и интересен, что говорил, как думал, и готов был за это умереть. Поэтому обращение, разъясняющее, почему развал Федерации стал «трагедией, результаты которой отзовется даже на наших внуках», и почему автор считает себя вправе говорить «от имени тех, кто до освобождения от гнета испанцев являлся жалкими рабами», многим не понравился, ибо эти многие оценили публикацию, как заявление Морасана о намерении продолжать борьбу.

А вот на один маленький, сугубо для красоты вставленный пассажик, - «Идет непримиримая схватка между теми, кто трудится, и тиранами, извлекающими выгоду из чужого труда», - никто внимания не обратил. В том числе, наверное, и сам автор не догадался, что вплотную приблизился к пониманию причин своего поражения.

Естественно, на «Манифест» пошли отклики. В первую очередь, из Коста-Рики, и вполне практические. Тамошние либералы сообщали, что президент Каррильо «стал презренным диктатором», отменив конституцию и заменив ее неким «Законом о главных гарантиях », согласно которому избирать президента должны были все граждане, а не депутаты Ассамблеи, как раньше, и сам Каррильо становился пожизненным президентом.

Вообще-то, если разбираться, все обстояло не совсем так. Дон Браулино был немолод, опытен, разумен, в 1838 он вывел «штат» из Федерации, просчитав, куда дело идет, а сейчас, имея толковую программу, не желал зависеть от политиканов, в связи с чем и ввел «всенародное голосование», продлив срок своих полномочий. Однако в понимании Морасана, он совершил преступление, поступив не по закону, тем более, «отдав решения высшей сложности на усмотрение людей непросвещенных». Тем паче с довеском – отказом в убежище, очень обидевшим изгнанника.

Тем не менее, завязав узелок на память, дон Франсиско не счел нужным давать волю эмоциям, и решив отправиться в Перу, где рулили либералы, посмотреть, что получилось у тех, кто пошел другим путем. Встречали его крайне тепло, как легенду, перуанский лидер, маршал Агустин Гамарра, даже попросил принять командование дивизией (Перу в тот момент воевало с Чили), однако Морасан отказался, потому что считал эту войну «очень запутанной», объяснив: «Я не знаю, на чьей стороне правда».

Далее намечалась поездка в Чили, но жизнь внесла коррективы. В начале 1841 года англичане оккупировали Сан-Хуан-дель-Норте, главный порт Никарагуа на Атлантическом побережье. Не собираясь аннексировать, а всего лишь для острастки, в рамках очередной кампании по защите маленького индейского королевства Москития, с начала XVIII века находившегося под опекой Лондона. Формально это была бывшая территория испанцев, стало быть, ныне принадлежала Никарагуа (очень похоже на «гватемальский, но британский» Белиз), однако в Лондоне полагали иначе, и когда власти Манагуа решили в очередной раз обидеть moscitos, Лондон зарычал.

Естественно, Никарагуа попросило о помощи соседей, но не откликнулся никто: Каррера, как полагалось гватемальскому консерватору, с аншличанами дружил, его ставленники в Сальвадоре подчинялись решениям Карреры, а Гондурас связываться британцами боялся. Поэтому люди из Манагуа бросили клич ко всем латиноамериканцам, - дескать, помогите спасать общее Отечество! – в надежде на приток добровольцев, и дон Франсиско решил, что время возвращаться в большую политику пришло.

Правда, средств на организацию экспедиции не хватало, но помогли друзья, включая президента Перу, так что и оружие закупили, и судно зафрахтовали, и в начале февраля 1842, движимый «зовом долга и непреодолимым национальным чувством», Генерал с соратниками оказался Сальвадоре, где надеялся получить поддержку. И получил, - но только «снизу»: на его призыв откликнулись сотни сторонников. А вот власти, поставленные Каррерой, сразу же попросили его покинуть страну, упирая на то, что иначе возможна никому не нужная война с соседями.

Теоретически можно было и отказаться, - отряд собрался уже солидный, и оружия хватало, но устраивать гражданскую войну в измотанном Сальвадоре, а тем паче, подставлять Сальвадор под вторжение, дон Франсиско, естественно, не хотел. Он просто поблагодарил за гостеприимство, попросил предоставить пару-тройку небольших судов в качестве отступного (власти тут же согласились), принял на борт всех, кто готов был следовать за ним, и 7 апреля высадился в Коста-Рике.

И тут нам вновь не избежать ухода в сторону.
Не бойтесь, ненадолго и по делу.

Коста-Рика, о чем мы уже говорили в самом начале, среди всех «пяти сестер» была самой маленькой и бедной. Никаких индейцев, большинство креолы, и самые богатые плантаторы, как максимум, на уровне гватемальских «падронов» средней руки, а большинство – «плебеи» (ремесленники, мелкие кофейные плантаторы, рыбаки, торговцы, контрабандисты, веками гонявшие безакцизный товар в Никарагуа).

В составе Федерации вела себя тихо, ни на что не претендуя, ибо, имея самое маленькое представительство в Ассамблее, и не могла претендовать (в связи с чем, к слову, сеньор Каррильо и пошел на «развод» в 1838-м, полагая, что лучше законно не платить федеральные налоги, чем платить непонятно за что). И вообще, «штат» жил на отшибе от всех бурлений, в событиях 1826-1842 годов участия не принимая. Вернее, принимая, но, скажем там, сугубо на местечковом уровне, внутри себя, потому что «партии» были и тут.

Первая драчка случилась еще в 1823-м, когда в «больших братьях» еще царил покой. «Плебеи» из городков Сан-Хосе и Алауэла успешно пободались с «монархистами» из колониально-бюрократического Картаго, желавшими присоединиться к Мексиканской империи, и по итогам одной-единственной стычки «империалисты» разбежались, а столица из Картаго переселилась в «плебейский» Сан-Хосе. Консерваторы смирились, либералы видели берега, тем паче, что раздробились на фракции и грызлись между собой.

Спокойствие держалось на компромиссах, а с 1834 на «Великом соглашении»: либералы, временно объединившись, сумели прищемить церковь, отменив десятину, а содержание храмов возложив на «особо богатых» (что консерваторам не понравилось). Главным же пунктом консенсуса стало то, что все четыре города будут столицами, поочередно, на год, - поскольку сеньоры из Сан-Хосе слишком тянули одеяло на себя.

Однако терять привычное одеяло никому не нравится, и в 1835-м, заняв пост президента, тот самый Браулино Каррильо, либерал из «умеренных», продавил поправку: вместо абсурдных переездов учредить, как в Штатах, отдельную, одну на всех столицу в «особом округе Мурснелаго», а пока в маленьком городке все не подготовят, пусть будет Сан-Хосе. Ничего, казалось бы, крамольного, - но, учитывая, что городок Мурснелаго был пригородом Сан-Хосе, лютая наглость новации взбесила многих, и пошли последствия.

Против столицы объединились все обиженные города, «реакционные» и «прогрессивные», сформировалась Лига. Оружия у лигеров было мало, зато людей много, сеньор Карррильо крутился, как ужик, интриговал, обещал, льстил, сыпал посулами, в итоге выиграв время, и когда 14 сентября 1835 армия Лиги подошла к Сан-Хосе, ей не свезло. Последовали оргвыводы, кого-то даже расстреляли, а знамя с вытканной имперской короной было отправлено в дар Морасану, перед которым Каррильо в 1835-м заискивал, как знак победы над «охвостьем монархизма», а что было потом, все мы уже в курсе.

Вот в эту-то малюсенькую, безысходно повинциальную, ни на что никогда не влиявшую страну страну, прибыл, бросив якоря в порту Кальдера, флот Морасана – пять небольших кораблей с парой сотен вооруженных энтузиастов на бортах. И…



Командовать расстрелом буду я!

И оказалось, что изгнанник кое-что знал. Его ждали. Сразу после прибытия к Морасану явился генерал Висенте Вилясеньор, командующий армией Коста-Рики, - не столько либерал, сколько яростный фанат единства Центральной Амерки, - от своего и своих офицеров имени присягнув на верность, а затем потянулись делегации из городов, державших зуб на президента Каррильо, то есть, из всех, кроме Сан-Хосе.

Изумленный дон Браулино, в принципе, имея силы, чтобы защищать столицу, плюнув на все, подал в отставку («Должность не стоит крови») и уехал, а 13 апреля 1842 в Сан-Хосе вошел Генерал, и в тот же день Ассамблея провозгласила дона Франсиско главой государства, после чего он сразу взял быка за рога.

Флаг и герб сразу же заменили на флаг и герб покойной Федерации, первым же декретом Коста-Рика была объявлена «надежным убежищем для всех жертв политических гонений, в каком бы штате бы они ни жили». По сути, это означало призыв под знамена всех «федералистов», и никак иначе, кроме как объявление войны этот декрет истолковать было невозможно, а когда 27 мая Морасан ввел военное положение, приказал сдать все оружие «на нужды армии», объявил всеобщую воинскую повинность и установил чрезвычайный «военный налог» на собственников, все стало кристально ясно.

Реакция последовала мгновенно: Гватемала объявила Коста-Рику «вражеским государстом», Сальвадор разорвал отношения, а Гондурас и Никарагуа, отказавшись признать правительство «чудовища», перекрыли границы. Четыре государства объединились в «Гватемальскую лигу», военный союз против «костариканской агрессии», обязавшись «помогать друг другу и действовать сообща в случае угрозы независимости всех и любого из них».

Впрочем, никакого впечатления на дона Франсиско не произвело, наоборот, 29 июля чрезвычайная сессия Ассамблеи по его настоянию одобрила «Манифест к центральноамериканцам», где уже открыто говорилось о «грядущей священной войне за национальное единство», а Коста-Рика объявляла себя «штатом» возрожденной Федерации и гарантом ее полного восстановления, ради чего «готова пожертвовать всем».

А теперь внимание. Доселе все военные кампании Генерала были безупречно обеспечены юридически. Будучи главой Федерации, он, в соответствии с Конституцией, подавлял мятежи, а поход в Гватемалу организовал, как президент Сальвадора, чтобы, во исполнение союзного договора, помочь союзнику, на который напали.

Теперь же, впервые в жизни, законник Морасан инициировал чистейшей воды авантюру. И что важно, в самих по себе авантюрах ничего страшного нет, - они могут завершиться крахом, как «100 дней» Наполеона или «Год французов» в Ирландии, но ведь могут и увенчаться успехом, как высадка Генриха Тюдора в Англии, - но начинать войну против всей Центральной Америки, имея в своем распоряжении только ресурсы маленькой Коста-Рики (ок. 500 солдат, никогда всерьез не воевавших), - это что?

В сущности, дон Франсиско в очередной раз показал, что в политике разбирается, как дитя. Абсолютно не скрывая, что Коста-Рика важна ему только как стартовая площадка для начала борьбы за восстановление «Большой родины», он, будучи уверен в том, что его Идею беззаветно поддерживают все, кроме монархистов и фанатиков, совершенно не понимал Коста-Рику, где раньше, к слову сказать, ни разу не бывал.

А между тем, реальная, не вымышленная Коста-Рика, привыкшая жить в стороне от великих потрясений, совсем не хотела воевать, и новые веяния мало кому нравились. Явление-то Морасана и переворот, сделавший его главой государства страна более или менее приняла, - реформы Каррильо многим были поперек души, а бывший федеральный президент слыл законником, да и живая легенда у власти льстила, то теперь рейтинги поползли вниз.

То есть, какое-то количество идеалистов и авантюристов, конечно, нашлось, но сдавать оружие, тем более, идти по мобилизации невесть куда, с крайне сомнительными, учитывая соотношение сил шансами на успешный исход затеи, да еще ради восстановления Федерации, от которой Коста-Рика со своей крохотной фракцией в конгрессе никакого профита не имела, люди не хотели. Не говоря уж о чрезвычайном налоге, разозлившем большинство, потому что налоги вообще всех злят. И еще примем во внимание, что закрытие границ с Никарагуа лишила многие семьи, промышлявшие пропагандой, привычного куска хлеба…

Тем не менее, несмотря на ропот, к концу августа армию вторжения сформировали: 500 «кадровых» штыков, чуть меньше разного рода волонтеров, включая примчавшихся эмигрантов, и около тысячи мобилизованных по разнарядке. В начале сентября основная ее часть уже находилась в порту Пунта-Аренас, готовясь плыть в Никарагуа, еще один батальон мобилизованных, спешно обучавшийся в Картаго, готовился маршировать туда же, и день отплытия был назначен на 15 сентября, 21-годовщину провозглашения Федерации, куда к тому времени должен был прибыть и глава государства со штабом.

Вот только 11 октября во всех городах страны начались волнения, быстро перешедшие в мятеж. В «плебейской» Алауэле, по призыву португальца Антониу Пинту Соареша, крупного плантатора и контрабандиста, под лозунгами «Нет войне!» и «Верните наших сыновей!», в «реакционном» Картаго под колокольный звон и крики «Долой еретика», а в Сан-Хосе без особых изысков просто «Долой!». Как пишут очевидцы, «лохмотья в толпе мешались с изысканными сюртуками», - и поскольку верных войск в столице уже не было, ситуация сразу стала сложной.

Тем не менее, Морасан и кучка его офицеров сумели запереться в генеральном штабе, где хранились боеприпасы, и толпа, уже под тысячу, почти без оружия, но сильная массой, осадила здание, пытаясь его штурмовать. Осажденные отстреливались метко, сразу же отказавшись от капитуляции с гарантией сохранения жизни, а после 88 часов непрерывного боля, получив небольшую подмогу, пошли на вылазку, и таки прорвались в Картаго, где располагались казармы батальона призывников, считавшегося верным, поскольку возглавлял его Педро Майорга, близкий друг.

И это оказалось ошибкой. Полковник предал: распустил солдат и спрятался. Почему, до сих пор спорят, известно только, что жена предателя пыталась спасти Генерала, но мул был только один, и Морасан отказался спасаться, бросив друзей. А потом пришла толпа. Генерал Саравиа, давний соратник, оказав сопротивление, погиб. Висенте Вильясеньор пытался заколоться, тяжело ранил себя, но выжил.

Пленников перевезли в Сан-Хосе, напичкав  недосамоубийцу снотворным, и самопровозглашенные власти сразу по прибытии провели суд, позже названный «издевательским», - причем, если генерала Вильясеньора осудили за «мятеж и измену» (что в какой-то степени соответствовало действительности), то в отношении Морасана прозвучала формулировка «за разные предосудительные дела». Таким образом, по странной прихоти судьбы умереть дону Франсиско предстояло в годовщину независимости Центральной Америки, и последние свои часы он провел, диктуя сыну, Франсиско-младшему, политическое завещание:

«Этот расстрел с точки зрения закона – убийство, но я не считаю убийц своими врагами, не уношу в могилу ни малейшей обид на них, прощаю их и желаю им всего самого лучшего (…) Свой прах завещаю народу Сальвадора, лучше всех меня понимавшему (…) Сегодня, когда моя любовь к Центральной Америке умирает вместе со мной, я обращаюсь к молодежи, которой суждено вдохнуть жизнь в эту страну, покидаемую мною с чувством горечи из-за царящей в ней анархии. Я призываю молодежь следовать моему примеру: пусть она предпочтет скорее умереть, чем видеть родину в состоянии хаоса, в каком она, к сожалению, пребывает сейчас…»

Дальнейшее описано многими, поминутно. Приговоренных вывели на площадь, - полумертвого, опоенного болеутоляющими Вильясеньора несли на руках, затем усадив на стул, спиной к взводу, как изменника. Стул, - конечно, лицом к взводу, - предложили и Морасану, что означало уважение, - но он отказался, от исповеди тоже отказался («Спасибо, падре, но моя совесть перед Господом чиста, а в услугах церкви я не нуждаюсь), однако поцеловал крест и перекрестился, после чего, тепло попрощавшись с соратником, попросил позволения самому командовать расстрелом.

Распорядитель разрешил. Генерал расстегнул черный сюртук, распахнул сорочку и «звонко, отчетливо, словно на военном параде» скомандовал: «Готовься! Цель…», однако оборвал приказ на полуслове, поправил прицел одного из стрелков, вернулся на отмеченное место и крикнул: «Целься! Это было…», - но слово оборвал залп. Вильясеньор мешком свалился со стула, Морасан упал, слегка приподнял голову и прошептал: «Я еще жив…». Грянул второй залп, и все было кончено…

Эхо этих залпов раскатилось по всей Латинской Америке. В Перу, Чили, Колумбии, Буэнос-Айресе ведущие газеты возмущались, скорбя о «человеке, вся жизнь которого была непрерывной борьбой с аристократией, дикостью, со всеми, кто не был заинтересован в укреплении либерализма, кто стремился к восстановлению монархии и теократии».

На перешейке где как: в Гватемале, получив сообщение из Сан-Хосе, устроили бал с фейерверком, в Никарагуа и Гондурасе обошлось без празднеств, но вздохнули облегченно, а в Сальвадоре немало граждан, вопреки запрету властей, повязало траурные ленточки, - но «Гватемальская лига» была тут же распущена и дипломатические отношения с Коста-Рикой восстановились в полном объеме.

На сколько-то лет поминать имя Генерала в «высшем свете» стало неприлично, и не поминали, но в 1848-м, когда ситуация изменилась, правительство Коста-Рики, согласно завещанию Морасана, отправила его останки в Сальвадор, где их захоронили и отчеканили в честь дона Франсиско памятную медаль в честь.
Еще через пару десятков лет, когда второй президент Федерации уже почти официально считался «могущественным гением, стратегом, оратором, настоящим государственным деятелем, возможно, единственным, которого когда-либо рождала Центральная Америка», его именем (везде, кроме Гватемалы) начали называть площади, а что до Коста-Рики, то им вскоре стало стыдно, и стыдно по сей день.

Поэтому, согласно официальной версии, виновники трагедии не костариканцы, а случайные люди. Так и пишут: «Группа, вынесшая этот варварский приговор, состояла из Антониу Пинто, португальца, незаконно объявленного главнокомандующим, двух испанцев по фамилиям Бенавидес и Фарруфо, случайных людей, приглашенных в судьи за деньги, а также местного сумасшедшего, доктора Кастильо, и отца Бланко, гватемальца».

…Впрочем, все это случится потом, сильно потом, а пока что завершу главу безусловным. Дон Франсиско Морасан, идейный человек, гениальный военный и, как по мне, никудышный политик, стал черточкой на камне меж двумя датами, но свято место не пустует.

Теперь груз ответственности за Центральную Америку, за все ее государства, независимые и неразрывно связанные, силою вещей должен был лечь на плечи кого-то другого, достаточно сильного, чтобы сдюжить, - и в списке г-жи Судьбы значился лишь один кандидат. Очень сомневаюсь, что Рафаэлю Каррере, гватемальцу до мозга костей, только Гватемалой и озабоченному, хотелось принимать этот крест, но с Судьбой не спорят...

Продолжение следует.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив