рейтинг блогов

Сказка о потерянном времени

топ 100 блогов ole_lock_eyes29.03.2011


Каким-то инфернальным (чудесное слово: инфернальная форма глагола!) образом от меня оторвались и уплыли с талыми водами несколько слоев спрессованного глиняно-тяжелого времени-сырца. Трудно сказать, когда именно это произошло, но, возможно, между коротким замыканием (как я это называю) и тем днем, когда Ваня вернул зажиленную книгу Медведевой с истеричной и брехливой дарственной надписью из тех эпох, когда чеснок рос только стрелками («Любимому! ЕДИНСТВЕННОМУ!!!»). Возвращенная Ваней книга пахла дымом неведомых костров. «Где он мог ее читать? В лесу, что ли?» Jammin’ отвечал: «Да просто долго таскал в рюкзаке, мало ли, где он с этим рюкзаком бывал»…
У меня тоже был рюкзак, черный, кожаный, эффектно потертый, с цепочкой, шипами, брелоком-свастикой, но с тех пор, как я перестал таскать с собой пару университетских учебников, фляжку, словарь, зубную щетку, свитер и яблоко, мои тогдашние боги тихо скончались от старости и забытья. Да, я выкинул плакат с Моррисоном еще во время пред-пред-шествующего ремонта.
Мои старые тотемы сделались фальшивы и недействительны. Сэлинджер, Кастанеда, Пелевин уплыли вместе с первым куском глинозёма, окончательно утратив легитимность. Ежистый желтый вирус из рассказа Медведевой 1990 года рассыпался в прах, и нет ни пубеля, ни капусты, ни запрокидывающих голову в весну юношей, ни маленьких эстонских мальчиков, ни больших русских женщин…
Как это тебя, милый мой, угораздило родиться с комплексом меньшинства, но частью титульной нации, жирной, как плодородная почва, развесистой и размашистой, как объятия отчаявшейся разведенки, частью громадного монстра с названием, похожим на возвращающийся обратно во времени поезд с толкающимися буковками-вагонами. Так и подмывало развернуть их вперед, вернуть ходу вещей его рациональный порядок, и ты почти инстинктивно менял право и лево букв местами, выводя на кумачовом первомайском рисунке зеркальное отображение сердечной гордости: «СССР».
Всю жизнь этот зеркальный вывих исключал меня из большинства, электората, множества, масс, народа, среднего психа по больнице. Поверьте, я испорчу любой корпоративный портрет, - я, единственный не достигший возраста четырнадцати лет, приду сниматься на память в пионерском галстуке, который через полчаса положу под дверь старшей пионервожатой со словами «Я ухожу из пионеров, хотя мне еще тринадцать: я не хочу больше быть в организации». В тот же самый миг меня навеки утратили и комсомол, и коммунистическая партия, и вообще любая другая партия. На фото меня легко отыскать: вот он, шибздик в серединке, тянется на стуле, хочет казаться повыше, а на шее – галстук.
В те времена и в нашей среде в десятом-одиннадцатом быть комсомольцем считалось не просто старомодно, а западло. Носители пламенных значков, как на заре революции, гляделись сектантами, малахольными, даже больше, чем девочка-баптистка, страшным шепотом поучавшая так: перед сном перекрести все стороны света, подушку свою, постель, себя, может, сохранит Господь, и дьявол не подступится хотя бы этой ночью, чур, чур, чур меня… Впрочем, она, может быть, была православной, а вовсе не баптисткой, нам-то, веселым и свободным, это было все равно.
И все эти жупелы, все эти големы сбились в ком глины, упали, ушли на дно реки, их больше не найти, ведь в одну и ту же воду не войдешь дважды. За две недели, которые я изучал побеленный потолок, кафельные стены и видел во сне темно-голубую левую панель моей френдленты, я не смог придумать ни одной книги, которую мне хотелось бы прочитать. После наивного исследования о системе ПЛОТ, рассчитанной на эффективное взаимодействие со следователем, имеющим если не совесть, то хотя бы идеологию и некое подобие страха Божия, то есть, о совершенно в настоящее время неприменимой системе, после того, как я понял, что кортасаровские «Чудесные занятия» я могу читать без носителей, просто закрыв глаза, и что они и есть тот мой личный предел в литературе, за которым повторы и лакуны, после того, как я слушал дебаты практика с учеными ослами-теоретиками, после того, как я послушал, как низко может пасть заползший выше своих возможностей, после всего этого насилия и глумления я испытал такое отвращение ко всем видам печатного слова (включая столь любимый мной 94й федеральный закон), что не менее четырех часов смог вполне искренне наслаждаться прозрачной каплей, перемещающейся внутри капельницы, - и, поверьте, мне вовсе не было скучно.
Мне хотелось снять с себя еще один пласт радиоактивной глины – медийный пласт, звенящую пустоту медных труб, липких и приторный мед речевых оборотов, ярь-медянку словословий, славословий, славосословий…


Все эти бесконечные городские парки, безотрадные парки, начисто лишенные гармонии и отдохновенности парки, парки с облупившимися качелями, с фонтаном-бегемотом, состоящим из жирно высохших слоев вязкой дешевой краски, с разваленными клумбами, адищами общественных сортиров с неслышным призраком 121 статьи УК РСФСР, парки с пустырями вместо газонов и с буреломами вместо живых изгородей, с дичающими на глазах деревьями, со скамейками вялыми и грязными, эти парки, где равно безрадостно гулять, сидеть и мимо бежать, эти парки – тоже часть моего времени, слава Богу, утраченная часть.
За парком сразу начиналась сразу улица с маньеристским названием «Вторая Аллея», но никакой аллеи там не было отродясь: просто улица с редкими куцыми липами, нестриженными кустами, выщербленным асфальтом, возвращающим провинциальной дороге ее деревенскую грунтовость, несколько сталинских трехэтажных домов. В одном из них жило вертлявое нежное сокровище с голубыми жилками на шее, с белым пухом над глазами и верхней губой. Сокровище расползалось от водки и внутренней аутофобии, размазывало кулачками сопли по персиковым щекам: «Я пеееедик, пееедик…» и страдало картинно, но по-настоящему.
В первом (земном/наземном) этаже последней по порядку и первой по счету трехэтажки размещалась без всякого мистицизма контора. Узкие и неудобные помещения ее давили обитателей нерационально сейсмоустойчивой толщиной стен, и терзаемые латентной клаустрофобией служащие бездумно, как термиты, подпирали неспособные упасть стены рассыпающимися стеллажами, коробками из-под чистой бумаги, набитыми бумагой уже исписанной, бабушкиными этажерками и общественным холодильником. От стен отслаивались обои и робко оставались стоять: падать пластами в конторе было некуда.
Найти в этом бумажном осином гнезде, проклеенном в несколько слоев жеванной бумагой, хоть что-то было совершенно невозможно, поэтому спрессованные документы вымученно и бесконтрольно размножались, нещадно возбуждаемые трением друг о друга. Сотрудники пили и курили, сотрудники ели и листали каталоги дешевой красоты. «Да хули, - утешал меня сотрудник Миша. – Я тебе щас дубликат нарисую. И справку напишу. Вот только манда эта из прокуратуры вернется – распечатаем…» Он выплескивал опивки растворимого кофе в пыльный молочай на зарешеченном и зацементированном бумажной пылью окне и разливал в нечистые треснувшие кофейные чашки грустный недоверчивый коньяк.
Эта ползучая разруха парков и контор – такая же вязкая глина, из которой ничего не вылепить, такая же, как и все мое время, которое почему-то прежде называлось Родиной.

Табак, который курит женщина, плакавшая в холле, отвратителен. Нечто среднее между бумагой и паленым мукалтином – не фальшивым, а подожженным и потушенным, гадкими таблетками от кашля, которыми меня пичкали в детстве, таблетками с кодеином и мерзким «прокуренным» привкусом. Впрочем, теперь привкус горелых лекарств имеет все на свете, даже сами лекарства, даже сам свет, проваливающийся в покойные пластиковые окна.
Женщина, которая плакала в холле, вытащила из сумочки пачку. Мой вопрос, а не найдется ли у нее сигареты, был вопросом из другого мира, из мира, в котором я живу, в который, как она думает, ей придется вступить, и который для нее пока что является синонимом мира иного и того света. Ей, как всякому провожающему и остающемуся, непонятно, как в этом кафельном мире можно хотеть курить и буднично стрелять сигареты. Их всех пугает одно и то же: не то, что в предполагаемом новом измерении не живут, а то, что как раз жить в нем вполне можно, и жить долго, так долго, что провожающим это кажется бесконечностью.
Пока я дымил в форточку, стоя на подоконнике между вторым и третьи этажом, женщина, которая плакала в холле, успокоилась. Когда я вернулся, она уже пудрилась. Я ей улыбнулся. Она дернула ртом от неожиданности: я забыл, как криво у меня получается улыбаться. Мне хотелось ее немного подбодрить, а вовсе не напугать. Я спросил, сколько времени – просто, чтобы хоть что-то спросить, чтобы звучал голос. Она стала рыться в сумочке, вынула мобильный: «Вот, вот! Без двадцати девять!»
Она совала мне под нос свой телефон, чтобы я убедился в действительности ее времени. Как будто это было важно. Еще один глиняный ком сполз в невидимую Лету. Шмяк! «Спасибо», - сказал я. «Не за что, - она немного смутилась. – А разве здесь можно курить?» «Нет, конечно. Категорически нельзя».
Она кивнула. Я вернулся к себе.
Женщина, нечаянно подарившая мне кусок тикающих, изменчивых, сочащихся липким персиковым соком минут, склеивающихся, как соты, восковых и гладких, но совершенно мне не нужных, стояла лицом к окну, обнимая пустую мужскую черную куртку. Владелец куртки поступал отныне в распоряжение режимов и упорядоченностей, стандартизированного быта, стерильности, несложных ритуалов. Женщина спрашивала врача: «А что ему можно есть?», потому что только через поглощение пищи ее мужчина мог быть еще связан с домом и с ней, только трижды в день, на завтрак, обед и ужин она могла бы еще распорядиться крохотной толикой его времени. Его самого съели стеклянные двери, сплюнули куртку (это зря, больничные ватники холодные, и до ларька за сигаретами бегать всяко лучше в гражданском), и время его остановилось. Тик. Так. Так, да не так.
Она прошла мимо окна, стоя на подоконнике которого я курил, мельком увидела свой «Ниссан» перед крыльцом приемного покоя, поняла, что слово «ниссан» ничего не значит, что ничего не значат вообще все слова, и что ей одной двойную порцию времени просто некуда деть.


В каком-то году… В каком-то году. Зачем существует календарь? В каком-то году я добирался от Павелецкого до Домодедова. Почему я выбрал этот способ? Почему не взял аэроэкспресс? Беда все та же: у меня было слишком много времени, которое проще коротать в дороге, чем в зале ожиданий, прощаний, расставаний и маеты. Мне некуда было девать свое время, ну и ладно, пусть будет электричка. Этот мерзкий запах креозота, жирная запаршивленность лакированного желтого дерева, этот хлам, сор, грязь вдоль путей, следы жизнедеятельности пьющего, разгильдяйничающего и развратничающего населения, теряющего следы образа Божия вируса, которые не вычистить, только залить бетоном, одеть саркофагом и забыть навсегда.
В этом селении – это же селение? – вероятно, должны были жить люди, связанные с небом. Летчики и их семьи. Стюардессы. Диспетчеры. Почти ангелы – только без настоящих крыльев. Эта станция перед Домодедовым названа так… щемяще прекрасно. Такой простор, воля и чистота, сила и стремление… Строгое и белое, как китель первого пилота на спинке стула. «Авиационная».
К станции, пугаясь непроходимой засранности кустарника и нечистого поля, жались декорированные грибком и грязными потеками панельные девятиэтажки, вымерший типовой детсад с раскуроченными верандами, магазин «..астроном», очень уместный, вероятно, пахнущий внутри хлоркой и гнилыми овощами.
Эти девятиэтажки. Я узнал их. В такой же жил малый, которого пришлось разыскивать в адресе. Забытый Богом и правительством район, который даже по местным меркам числился гетто. Я точно знаю, как выглядят подъезды этих домов – тупые наслоения тупых фломастеровых испражнений пропащей школоты, выжженные кнопки лифтов, выщербленные ступени. Эта разруха неудивительна, эта разруха привычна. Двери не защищают от гнетущего воздуха, в котором содержание нищеты превышает все допустимые нормы. За дверями выживают люди. Они москвичи. Относительно меня – замкадыши. Вся Москва за ними… Но время здесь стало. Стало, зацвело, забродило, вытекло из проржавевшего сосуда. Нет прошлого, нет настоящего, нет будущего.
Я стоял у окна в тамбуре, глотая дым, смотрел сквозь заплеванное окно на заплеванные мир и понимал, что вляпался капитально: чтобы это прижизненно abandoned place перестало маячить у меня перед глазами, разрушая до куриной слепоты сетчатку глаза, уже будет недостаточно всей этой трогательной суеты с ручной кладью, беспошлинным алкоголем, недостаточно рывка в четыре тысячи километров, под лругое солнце, в другой язык. В этом тленом съеденном селении остался еще кусок глины, неодухотворенного слипшегося праха.
Следующая станция называлась «Космос».


Что за причуда: стоит чему угодно с какой угодно целью вонзиться в вену на сгибе локтя, начинаешь канать малобюджетный кайф со всей симптоматикой – и «мятные пальцы» на затылке и по позвоночнику, и томное тепло в конечностях, и полуэрекция, и ломит скучной негой челюсти. Еще понятно, когда ноздрю прижмешь – и мысль яснеет, а тут-то то с чего? Никогда ни на чем тяжелом не сидел, пробовал – не понравилось, был вытолкнут средой на поверхность. А вот поди ж ты: лаборантки и медсестры в латексных перчатках, жгут на предплечье – и смущаюсь, и глаза отвожу стыдливо…
Это прекрасное место и состояние, чтобы попрощаться со временем: вот так, пригвожденным к кройке, вынужденно спокойным. На тумбочке лежит большое зеленое яблоко. Меня слабенько тошнит, когда я смотрю на него. Раз я больше никак не связан со временем, взаимоотношения мои и яблока описываются теперь затруднениями Ахиллеса и черепахи – нам никогда не встретиться.
Я смотрел, как по прозрачным трубочкам стекают тоненькие вытянутые капли. В магазине на Елисейских Полях когда-то давным-давно стояли часы из стеклянных трубочек с переливающимися внутри цветными жидкостями. Но тогда я не понял, как действует хронометр, а рассмотреть пообстоятельней времени не было, и вот прозрачные и желтоватые капли стекают вниз по пластиковой трубочке совершенно безвредно, ничего не отмеряя.
Я чувствовал, как постепенно немеет левая рука. Повернул голову и увидел, как правую руку медленно и тепло затягивает подушка, будто я тону в капучино. Я понял, что засыпаю. Кто-то чужой в пустой голове сказал картонным голосом: «А что волосы? Отрастут!»
Хорошая старая песня – «Достучаться до небес», да и фильм ничего, хороша текила и раскатившиеся по полу лимоны (yesterday I woke up sucking a lemon – вот эта:

уже три дня мне безжалостно выносит мозг) , хорош голубой мерс, а также розовый кадиллак как воплощение чужой мечты… Это все примеры удачных сделок со временем, которое невозможно обмануть, убить, купить, которое пользуется чувством юмора крайне редко, потому что чувствует свою уязвимость, крайне редко и крайне недобросовестно, так что переводи – не переводи, на часах всегда время пить чай.
Я давно перестал носить часы. Последние были с двумя циферблатами, черным и белым, для времени PM и AM, вероятно, для зимы и для лета, для Москвы и для жизни. Жаль, время из них все время просачивалось и оставляло на коже запястья подобие ожогов.
У меня больше нет ко времени претензий. Нет ни ожиданий, ни разочарований, ни спешки, ни сожалений, ни опозданий. Нет никаких счетов, вот я его и не считаю. Я уже потерял столько времени, что оно наконец-то закончилось. Времени больше не существует. Что означает, что конец света, каким он видится кликушам-эсхатологам, невозможен. Жизнь бесконечна. Больше нечего бояться. И нечем оправдываться.
Битву за солнце я уже выиграл. Вымыл руки и объявил нейтралитет. Вязкая глина отвалилась от меня, всё лишнее утонуло в вешних водах, остался человечек - руки, ноги, голова. Время течет сквозь меня, сочится через пальцы, но больше не задевает. Останется просто жить – бесконечно долго, бесконечно счастливо.



Сказка о потерянном времени

Сказка о потерянном времени
©Dariusz Klimczak

Оставить комментарий

Архив записей в блогах:
Вчера съездил на место ДТП на Минском шоссе с участием Николая Антипова и мотоциклистов, с Сергеем (одним из байкеров той колонны). Хотелось в живую осмотреть место ДТП и сделать фотографии. Все произошло между 152-153 км. К странному совпадению, ...
С некоторых пор меня всё больше и больше посещают мысли переименовать свой ник в жж.. Как вы думаете.. стоит ли? Кто-нибудь уже переименовывался? Есть отрицательные моменты в этом? Какой-то он, ник, мне.. как не родной всё равно.. Смотрю, порой, на сообщения под своим ником и кажется как ...
Зеленый виноград - лучший друг Штурманов с прибитой короной. Им кажется, что они всем рулят в своей личной жизни и за иллюзию своего контроля они отдают благополучие. a_abricosova Доброе утро, уважаемая Эволюция! Я уже как-то попадала на разбор как Великий штурман. Думаю, ...
...где я уже видела эту улыбку "мне сказали улыбаться". ...
Вчера утром я проснулся от телефонного звонка - друг попросил сфотографировать его в новой квартире. Я обрадовался за товарища, быстро оделся и приехал к месту встречи, и только возле ВДНХ до меня начало доходить, что что-то не так. Оказывается, шли мы не в новую квартиру, а на ...