Сейчас многие сетуют на кризис европейского христианства,

edgar_leitan — 11.12.2013 Сейчас многие сетуют на кризис европейского христианства, кризис христианской Церкви (подразумевая в Европе прежде всего Католическую), назидательно ставят на вид "мелкотравчатость" духовных устремлений европейцев и другие подобные духовные беды, реальные или выдуманные, идеологически сконструированные. Обычно эти тренодии или филиппики происхoдят из-за недопустимого в любом строго отрефлексированном дискурсе упрощения крайне сложных объектов — обществ или Церкви. Однако с чего-то же всякий разговор должен начаться, пусть и с привычных бытовых сетований, этой типической черты характера восточных славян и балтов.

В Журнале моего многоуважаемого фрэнда kalakazo — , продуктивного мелкоскопного исследователя и секундатора пороков ">"Развращение воздержанием".


На это В. п. с. заметил, что таковой аспект и в католической практике премного распространён, составляя её весьма существенную часть, если вообще не самую основную. Возможно, даже в большей степени, чем в православии, в католичестве всё так или иначе замешано на теме ужаса перед полом и безнадёжной греховности "основного инстинкта", не введённого в узкие, единственно отведённые ему церковным начальством воротца арыка церковного брака, да и то с множеством оговорок.

Главным последствием этой всемерной невротизации (не в каком-то сугубо фройдовском смысле, а в самом непосредственном, жизненном) является, по замыслу церковного начальства, полная зависимость бессловесной твари мирян от Организации и её предстоятелей, полагающих себя одних вправе "вязать и разрешать". Главным грехом в КЦ на практике всегда почитался грех contra sextam, то есть "против 6-й Заповеди". Зависимость тут возникает очень легко и держится прочнейше: ведь пол с его похотениями — самый неискоренимый аспект человеческой природы. Как его ни подавляй, он всегда найдёт, где вылезти. Отсюда такое настаивание КЦ на подробнейшей личной исповеди — как эти вещи ни исповедуй, как ни желай исправиться, всё равно нарушишь свою героическую решимость, рано или поздно.

Помню, в какую пытку превращалась обязательная еженедельная пятничная исповедь в семинарии, ведь исповедовать полагалось не только реальные "дела" ("с кем, как часто, сколько раз", как писалось в катехизисе в особой памятке для исповедующихся), но также и самомалейшие "дурные мысли". Понятное дело, что у некоторых юнцов +/- двадцати лет, живущих в герметически закрытом мире за высоким семинарским забором, у которых совершенно естественно бурлят гормоны, считавших все эти "мысли" и, не дай Бог, "дела" устроением Диавола, реально сносило крышу. То есть у некоторых доходило до самых настоящих психозов, чему в. п. с. бывал истинным и скорбным свидетелем.

Если же каким-то образом удавалось избежать в течение недели даже "дурных мыслей", наловчившись за читкою Лествичника и Добротолюбия "отсекать прилоги и приражения", то возникала иная проблема — о чём же тогда вообще рассказывать на этом пятничном испытании нервов? Кражи или убийства случались, понятное дело, нечасто, вот и приходилось грехи высасывать из пальца, лишь бы было в чём формально каяться. Иногда приходилось сокрушённо признаваться том, что "не видишь за собой глубокой греховности". Это было неплохим выходом, так как считалось гордыней и, значит, достаточно тяжким грехом. Пусть так, лишь бы не безнадёжное "peccavi contra sextam" ("согреших против шестой [заповеди]").

Постепенно выходило, что каждый пытался спасти свой рассудок, как мог — в меру своего нравственного устроения, мужества или безрасссудности. Иные уходили из семинарии и, тем самым, уходили из Церкви. Человек, ушедший из семинарии и "предавший своё призвание", автоматически считался в католических кругах в Латвии или в Литве конченым беднягой, церковно деклассированным субъектом, самопервейшим кандидатом в "Ад Господень".

Про таковых отступников ходили разные страшные и, доложу я вам, садистические истории, наподобие тех, что в советской России рассказывались в православных кругах про большевиков, порубивших святые иконы или сбрасывавших с церквей колокола. Персонажей этих правдивых богобоязненных повествований или разбивал паралич, или настигалa костоеда, хронический алкоголизм, распад семьи, смерть всех родичей до какого-то колена или иная напасть, насылаемая добрым и любящим Господом на своих ненавистников. Если же случалось спросить, а "что же там с любовью?", то обычно следовал наставительный ответ, что Бог-де "не только бесконечно любящий Отец, но Он же и бесконечно справедлив". Далее речь заходила про логическую необходимость "сатисфакции" этой Его жажде справедливости. Сделал — получи свои коврижки! "Что поделаешь, придётся идти в ад", — как говаривал в таких случаях ещё прижизненно почитаемый за святого один рижский кафедральный духовник.

Делу не всегда помогало даже то, что некоторые из этих бывших семинаристов впоследствии вполне католически женились и рожали кучу детей. Всё равно народная молва предрекала им несчастную жизнь, а по смерти незавидную участь полуфабрикатов для бытовых приборов адской кухни.

Другие оставались, стали попами и в качестве "знатных молитвенников" продолжали невротизировать уже своих несчастных прихожан, попутно хронически пеняя всему миру о том, что "мiр обмiрщился" и вообще весь целиком погряз во зле, а к их увещеваниям знатоков единственно истинной сути вещей не желает прислушиваться. Верным и безгласым тонкорунным овечкам таковых ревностных пастырей, не пропускающим ни одной даже будничной службы, обычно регулярно приходилось выслушивать град горьких упрёков наследников "мученика конфессионал" Ж.-М. Вианнея или моралиста Альфонса Лигуори в том, что "люди перестали ходить в церковь, предпочитая ходить в трактиры или (кино)театры". Юмор таких ситуаций заключался в том, что адресатами этих гневных увещеваний обычно бывали самые верные прихожане. Ну а грешники, понятное дело, и в ус не дули в своих трактирах, или где там они шлялись вместо того, чтобы заполнять церковные лавки…

Третьи ударялись в тёмный мистицизм, ловя кайф духовный и замаливая себя до обмороков, истерик и кликушества, те же самые бремена неудобоносимые возлагая на своих неразумных последователей, нерассуждением подобных детям. В католическом народном узусе нет понятия младостарчества, но суть была именно та.

Ещё одна характерная группа прeвращалась в отпетых циников, не особо верящих ни в Бога, ни в чёрта, и занятых благоустройством себе сносного существования в одной отдельно взятой плебании (священническом доме), попутно прикупая землицу, домики и "тачилы". Однако, по бедности народа на балтийских землях, таковых не могло быть особенно много.

Проигранная для столь многих борьба со своим дебелым "братом ослом" при лихорадочно-горячечной молитвенной жизни, самоизнурении бессонными бдениями и прочими самочинными "подвигами" на фоне эмоционального одиночества оборачивалась хроническим невротическим жором, соответствующими ему объёмистыми фигурами, а у иных и сугубою дружбой с рюмкой. Только в одного не могли многие из этих бывших семинаристов превратиться — в самостоятельных взрослых, душевно уравновешенных людей. Сколь многие так и остались инфантильными, хотя и великовозрастными, с явно бабскими чертами натуры и даже внешности, в мужиках выглядящих карикатурно и смешно, как платье с плюмажем и розовые туфельки на Drag-Queen, пытающейся изображать из себя великосветскую даму.

С течением времени я даже стал подумывать, что католический батюшка в расплывчато андрогинном образе (a ещё лучше, чтоб был вообще евнух от рождения), со старушечьими повадками и дребезжащим голосом много предпочтительнее начальству, нежели какой-либо более маскулинный тип. При всём этом, несмотря на навеваемые таким поведенческим стилем аллюзии, в католическом секторе Латвии в последнее десятилетие господствует риторика истерической гомофобии, какой-то уже безнадёжной фиксированности на этой искусственно раздутой теме. "Вот имено от НИХ все в мире проблемы и происходят!" Видимо, после серии педофильских скандалов, открывших во всём мире сезон охоты на ведьм призраков педофилии, появился образ врага, на которого удобно списать собственную несостоятельность.

Ну а почтенный престарелый кардинал П. договорился до того, что ностальгически вспоминал "высокую мораль" совецких строителей коммунизма, сравнивая её с нынешним диким падением нравов, импортированным из Европы, отнеся тем самым Латвию исторически, географически и политически непонятно куда.

Я как-то наблюдал (это был такой уже чисто научный, этнографический интерес), как некий молодой, недавно рукоположенный батюшка по полчаса и дольше держит у окошка исповедальни молодых людей обоего пола, о чём-то их настойчиво выспрашивая. А потом один вьюнош вышел красный как рак, как после сидения в парилке, чуть ли не со слезами на глазах. Ну какие-такие грехи там могут быть, кроме этого самого, универсального и самого страшного, греха живой, молодой и незаморенной человеческой плоти, без которого Церкви уж совсем никак нельзя, ибо тогда непонятно будет, против кого и чего проповедовать и мобилизовывать на перманентную и безуспешную борьбу?

Я думаю, что нынешний массовый отход от христианства в западной Европе в большой степени связан с этой традиционной тотальной зацикленностью Церкви на кроватно-половой теме. Как будто в этом вся суть благой Вести Христа сосредоточена — во всемерном жестоком удушении "естественного человека", а также в поставлении человека, аки бессловeсной рыбы или блеящей овцы, под жёсткий и всесторонний контроль духовной полиции нравов. При этом сами клирики чрезвычайно редко являли собою образец проповедуемой ими добродетели. Да и действительная добродетель „глубоко верующих“ эта чаще всего свирепа и к врагам беспощадна. В самом лучшем случае — осуждающая всех, кто "не добродетелен". Такая идеология, после всех открытий глубинной психологии и естественных наук, не могла не отрыгнуться тем, что мы сейчас и имеем: хронической усталостью от церковной ненависти к плоти и вызванного ею хронического же двоемыслия.

Нет, это не "кризис безбожной Европы, отошедшей от Христа". Это даже не кризис авторитарной Церкви как вполне земной институции, очень умело в объятиях власти "мiра сего" в лице своих властных иерархов подменившей собой "Того Человека", которого отвергли и распяли их древние собратия по профессии. Это кризис самого христианства, его исторической реализации, впитавшего в себя наряду с учёностью древнего Иппонийского святителя сладкий, тлетворный яд так и не изжитого до конца манихейства его бурной юности.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив