Савелий Низовский - Homo Ludens

tarnegolet — 11.08.2018
(31 мая 1946 – 11 августа 2001)


Савелий давно превратился в петербургский миф. Как писать о мифе? Как писать о человеке, который нарушал все нормы поведения и общения? Как писать, чтобы те, кто его не знал, почувствовал его живое присутствие?

Он появился в моем дворницком подвале, куда его пригласил художник Марк Тумин. Черное короткое пальто, черный берет, широко поставленные серые глаза, бородка. Узкий хищный профиль, по контрасту с широким фасом. Трубка. В тот первый вечер была трубка, завершавшая почти раздражающую литературную красивость облика. Что-то эдакое хемингуэевское.

«Самодоволен, красив, совершенно не моего романа», - четко определилось мое мнение. Савелий зачастил в дворницкую. Телефона там не было, народ приходил вольно, двери не запирались.

Однажды, запыхавшись и опаздывая, я влетела в университетскую аудиторию на лекцию профессора Бялого о Достоевском. Гигантский зал был забит полностью, я тихо встала у стены, мест не было. Неожиданно в середине зала поднялась фигура, и громкий голос перебил профессора на полуфразе:

- Танечка! Проходите сюда, я занял вам место!

Мне хотелось провалиться сквозь землю, а деликатнейший Григорий Абрамович ласково сказал с кафедры:
- Да-да, проходите, конечно, мы подождем…

Под обстрелом сотен глаз я пробралась к месту, занятому Савелием. После лекции мы с ним поговорили немного в коридоре, и он ушел. Меня окружила целая стая незнакомых девиц, филологических красоток. Глаза их горели.

- Кто это? Кто это с вами был?

От филологинь ощутимо било электричеством. После я неоднократно наблюдала этот эффект невероятного, колдовского магнетизма Савелия, женщины шалели от одного его присутствия.

Женщины в его жизни. Их было несметное количество, он без них не мыслил своего существования. Мужчины ему были неинтересны, они были потенциальными соперниками, претендентами на центральное место «альфа», которое Савелий никому не уступал. Я тогда стала измерять мужчин в «савелиях» - 0,3, 0,7 - до единицы не дотягивал ни один. А вот женщины – прекрасные, чуткие, умные, талантливые – были ему необходимы. Пока они не начинали претендовать на место в его жизни.

Женское неизменное, природное – потребность вить гнездо, накидывание нежных петель на объект своего внимания – были для него невыносимы, как и любая несвобода: долга, дружбы, обязательств. Он был немыслимо, невероятно свободен в мутном и глухом пространстве брежневской страны. Свободен не только от власти и общественной жизни, но от всего устоявшегося, автоматически принимаемого всеми. Законы общепринятого сознания, кодексы поведения «друга», «сына», «брата», «мужа», «отца» - всё это было для него кандалами, которые он сбрасывал с себя.

Плохой сын, плохой муж, плохой друг, в принятых категориях… Что же оставалось?

Участие в его игре, куда он тебя принимал. Ощущение ослепительной игры, где слово рассыпалось на десятки смыслов, где фраза или жизненная ситуация становились клавиатурой с бесконечными возможностями музыкальной темы. Тебя брали в эту игру с меняющимися на ходу правилами на равных, и требовались все силы ума и способностей, чтобы удерживаться на этой высоте. В тебе открывались какие-то дотоле неведомые источники мыслей, появлялись седьмое, восьмое чувство познания мира, который сам по себе оказывался непривычным, особенным. Игра выявляла в тебе новые грани, и они искрились, как алмазы.

Так чувствовал себя сталкер Рэдрик Шухарт, когда, затронутый Зоной, на улицах родного и скучного Хармонта вдруг ощутил себя внутри иного пространства, с иными законами. «Это был не другой мир, это прежний знакомый мир повернулся к нему другой, неизвестной стороной, сторона эта открылась ему на мгновение и снова закрылась наглухо, прежде чем он успел разобраться…»

Я была книжной девочкой, с раннего детства знала наизусть километры стихов. С Савелием стало ясно, что я ничего не понимаю в поэзии, только поддаюсь ее внешней магии, не вникая. Он мог ходить с одним стихотворением целый день, повторял его – и вытягивал всё новые и новые смыслы из тех же строчек, всё глубже, всё страннее, всё необычнее… Сколько можно было выдерживать это напряжение? В какой-то момент оно становилось невыносимым, и он с остервенением отбрасывал этот стих, который уже оборачивался мукой, душил его. Отбрасывал вместе с поэтом – начинал яростно доказывать, что тот полное литературное ничтожество – этот Бродский, Пастернак, этот Хармс – сплошная пошлость, банальщина!

Я писала стихи с детства, очень стеснялась их показывать. Стеснялась, боясь, что они ничего не стоят, и одновременно тайно надеясь, что стоят. Савелий убедил меня показать ему эти опыты. И что-то среди этих беспомощных и подражательных стихов, отдельные строчки, строфы ему показались ценными, он часами мог рассказывать, чем они замечательны. Он настраивал меня относится к тому, что я пишу, не как к случайному, мимоходом записанному, а как к самому главному, единственно важному из того, что я делаю в жизни. Это была особая школа, перестановка ценностей, другие ориентиры жизни. Мне была дана какая-то карта в том неуверенном, туманном сознании, которое представляла из себя моя юность – я плохо представляла, что делать со своей абсолютно бесконечной жизнью.

Стоит ли говорить, что под иное настроение он растаптывал всё то, что вчера так хвалил, доказывал, что я литературно абсолютно бездарна… Но семя было уже брошено, и эти вихри не могли вырвать его из почвы, где оно зацепилось.

Вне игры Савелий не существовал. Обычные мечты и цели других людей: карьера, материальное благополучие, общественный статус, прочная семья, дети - ему были неинтересны. Он был абсолютным воплощением Homo Ludens – «человека играющего».

По образованию Савелий Низовский был физиком, какое-то время преподавал в ЛЭТИ. Был уволен оттуда, поскольку кто-то подглядел, как в пустой аудитории у него случился эпилептический припадок. А по каким-то тогдашним правилам, эпилептик не мог преподавать в ВУЗе.

К своей опасной болезни, проявившейся уже во взрослом состоянии, у Савелия было особое отношение – как к некой отметине высшей избранности. Потребность писать и болезнь появились в его жизни практически одновременно, он так и воспринимал их комплексно. Тема Достоевского часто всплывала в этой связи.

Он писал что-то, что условно называется, притворяется детскими сказками. Парадоксальные сказки-забавы, сказки-игры, в каждой иная логика, которую быстро усваиваешь по ходу чтения. Дети, со своим незашоренным сознанием, понимают их быстрее взрослых. Часть из них вошла в книжки «Как гром греметь разучился» и «Конфеты со шпионами», другие ¬ - в номера созданного им журнала «Топ-Шлёп». Но это случилось уже в перестроечные времена. А до того – писание в стол. И мечта, как и у многих других, быть напечатанным.

В начале восьмидесятых кто-то умный из КГБ собрал писательский андеграунд Ленинграда в «Клуб-81». И все они пришли, хотя понимали, кто куратор этого клуба. Заманили их обещанием публикаций. Я пару раз бывала там с Савелием, тогда читали свои стихи Елена Шварц, Виктор Ширали… Публикации оказались фикцией, и Савелий скоро прекратил туда ходить.

Я люблю многие его сказки. Но я считала тогда и уверена в этом сейчас, что, при всей прелести и оригинальности, они только малая грань того уникального явления, каким был Савелий Низовский.

Савелий менял разные работы (какое-то время работал осветителем в театре), чаще числился где-то. Зарабатывал репетиторством, ученики, которым он преподавал физику, забыть его не могут всю жизнь. А когда денег не хватало (почти перманентное состояние), он продавал книги. И покупал кофе и папиросы. Тонны кофе, ящики папирос. Без этого не мог жить. А книги? «Книги нужно не читать, а писать», - говорил он.

В 1991 году я приехала из Израиля в Петербург. Мы встретились, гуляли, Савелий предложил мне пойти с ним на деловую встречу на телевидение. Его встретила там группа людей, Савелий меня представил:

- Танечка Разумовская, продюсер из Москвы.

Я сделала приветливо надменное лицо. На протяжении всей беседы, во время которой Савелий предлагал сразу несколько проектов, циклы передач, он периодически взглядывал на меня и спрашивал льстиво, почтительно:

- Как вы считаете?

Я бросала что-нибудь снисходительно-одобрительное:

- Любопытно… Мне представляется, что это перспективно…

Группа телевизионщиков слушала Савелия восторженно, рты были раскрыты, они аж повизгивали. Прощаясь, жали ему руку, говорили:

- Это потрясающе! Оригинально! Здорово! Давайте подпишем договор и начнем прямо завтра!

Мы вышли, я поздравила Савелия с блестящим успехом.

- Да не собираюсь я с ними договор подписывать и работать!
- Почему?!!
- Неинтересно.

Мы ходили по городу, болтали и шли, куда ноги несли. Это я так думала. А Савелий знал, куда меня вел. Мы остановились у темного занюханного двора, и он сказал напряженным голосом:

- Не боишься?

У меня что-то ёкнуло внутри. От Савелия можно было ждать чего угодно.

- Нет.

Мы вошли и попали в совершенно невозможный, ни на что не похожий мир, на Пушкинскую 10 . В нелепом, аварийном здании, с осыпающейся штукатуркой и потеками на стенах, творилась особая жизнь. Стены были разрисованы и расписаны стихами и прозой, в комнатах, залах, на лестницах сновал веселый, занятый чем-то важным и интересным народ. Дудели какие-то дудки, пробегали люди в костюмах, кто-то спал прямо на полу, подстелив замазанный краской ватман, возможно, кусок декорации… Савелий провел меня по мастерским, кому-то представлял. Всё вокруг было пёстрое, необычное, и необычными были лица.

В одной из комнат везде валялись большие листы с текстами и иллюстрациями, это была редакция журнала «Топ-Шлёп». Две хорошенькие девочки подбежали к Савелию с какими-то вопросами. Он что-то отвечал, а потом мы ушли.

После «Пушки» город, в который мы вышли, показался темным и скучным. Я была совершенно ошарашена. И подумала, что Савелий наконец нашел подходящее для себя пространство.

Савелия не стало, когда ему исполнилось пятьдесят пять лет, весть об этом ударила в Израиле, вскоре после того, как он приезжал сюда единственный раз. Мы тогда сидели в ресторане Дома Тихо, в Иерусалиме. Савелий бережно и любовно говорил о моем сборничке стихов, недавно вышедшем в Петербурге. Сказал:

- У меня к нему одна серьезная претензия – почему всего один, почему так мало?

Я улыбнулась. Смешно было бы объяснять, что в жизни, а тем более в новой стране, есть еще какие-то дела-делишки, кроме писания стихов.

И вот это сообщение о смерти – и понимание, что больше никогда.

…Но я вижу, как его тень бродит по Петербургу, останавливаясь, чтобы прикурить папиросу, и прикрывая огонек ладонью от мокрого ветра.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив