ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ: РИМ, КАЛАБРИЯ.

lucas_v_leyden — 10.02.2018 Вход и въезд на станцию были закрыты массивной бетонной плитой – из тех, что выдерживают, согласно гарантии, прямой выстрел из палинтона (но, как уверяет нас практика, бессильны перед плющом); по обе стороны от могучих опор была пущена колючая проволока, которая слева чуть отошла, образуя проход, достаточный для двоих легковооруженных (а сказать по правде – невооруженных как глаза) легионеров. Светя айфонами сквозь дождь, мы с Ишмаэлем (

i_shmael) подошли и вскарабкались. Из под навеса по ту сторону рельсов, где желтоватый свет лампы выхватывал из тьмы какие-то обломки, коробки, скамейки, раздался вдруг крик сторожа: «стой, стрелять буду» (по-итальянски). Голос его звучал одновременно угрожающе и тревожно, а в модуляциях своих заключал предчувствие будущего компромисса: здесь, в Калабрии, несгибаемые долго не живут. «Да кто вы такие?» (по-итальянски). Хотели бы мы сами это знать. «Что вы тут делаете?» А вот на это я отвечу.
В прославленном романе «Лолита» есть эпизод, где главный герой собирается вдруг под наплывом чувств и обстоятельств принять скоропалительное решение – и мешает ему «нечто вроде ощущения спокойной дружеской руки, опустившейся ко мне на плечо и приглашающей меня не спешить». Именно так должен, по моему глубокому убеждению, действовать современный академический комментарий – не в смысле склонения читателя к женитьбе на Шарлотте Гейз, а в рассуждении оказии и интонации, с которыми он вмешивается в интимнейший процесс чтения. В самом деле – уже дет десять как нет нужды толковать хоть сколько-нибудь легкодоступные вещи и имена, а уж тем паче – навязывать читателю собственный взгляд на источники мотивов комментируемого автора. Ученый, не видящий в читателе равного себе по уму и образованности (что, вслух говоря, не столь уж и лестный аванс), становится в положение автора сегодняшнего скверного путеводителя, превращающего жанр честного Бедекера в глумливое любование собственной пронырливостью («вас никогда не пустят в этот монастырский садик, а у меня, конечно, собственный ключ»). Я не люблю такого – но стараюсь быть исключительно внимательным к тому, что исстари почитается мелочами: и при появлении в письме, условно говоря, почтальона, буду, не жалея сил, стараться вернуть ему то, что было украдено временем – хотя бы имя. Прочтя в рукописи мои комментарии к исполинскому эпистолярному корпусу Зинаиды Гиппиус, мой коллега и соавтор, сам, между прочим, держащийся сходных правил, сказал, что из примечаний можно больше узнать о биографии собаки Афика, чем о собственном творчестве ЗН. Мне это понравилось.
В августе 1910-го года Вячеслав Иванов, встретившись во Флоренции со своей падчерицей (которая вскоре станет его женой), отправляется с ней в Рим. В письме на восьми страницах, отправленном оттуда в Петербург, он детальнейшим образом описывает обстоятельства их римского легкого отпускного быта, сыпля подробностями, часть которых восстанавливается совсем без труда, но иные ставят меня в совершенный тупик. Вот, например: «намеченный мною отель ремонтируется, и веттурино везет нас в только что открывающийся по соседству на улице Звездочки - в гостиницу «Радуга»». Почти наверняка (как выяснилось простым перебором римских улиц вдоль маршрута) речь идет о Via della Stelletta – но несколькими строками позже он упоминает о доносящемся шуме фонтана Треви: по карте судя, он довольно далеко: может ли звук пересечь столь внушительное расстояние?
Дальше – больше: «Остановившись, мы пошли на монументальную площадь Piazza Navona с колоссальными фонтанами Бернини, и я убедился, что мой Passetto процветает по-старому, элегантно дает двойные порции макарон, лучших в мире, и что вино Castelli Romani смеется над переменами мод и бегом годов». Конечно, можно было бы содрать из Википедии годы жизни Бернини и перейти к более интересным вопросам, но я здесь поневоле остановлюсь: легко найти в сети, что ресторан «Passetto», называвшийся так по расположению в проходе, ведущем на площадь, единожды переехав в 1912 году, продолжает здравствовать и ныне. Но как, сидя в заснеженной Москве, убедиться в неизменности качества его макарон? Научная честность требовала от меня немедленно отправляться в Рим и я не мог ей долее противиться.
Более того, существовал и другой мотив: по некоторым причинам, о которых сложно и долго было бы рассказывать, в этом году мы с высокочтимым Ишмаэлем не смогли открыть горный сезон сколько-нибудь трофейным походом – но это, конечно, не означало, что мы подрядились сидеть в четырех стенах и не ходить в горы вовсе. Таким образом, сам собой сложился неплохой план: провести полтора дня в Риме, разъяснив детали реального комментария, после чего сесть в автомобиль и доехать до южной Италии, где и прогуляться по окрестным невысоким, но живописным горам. Сборы, занимавшие у наших пращуров долгие месяцы (а нашим дедам неведомые вовсе) потребовали у меня едва ли пару часов: я купил билеты, забронировал гостиницы, заказал машину, скачал GPS-треки нескольких калабрийских маршрутов, распечатал ивановское письмо, сунул в баул трекинговые палки и вызвал такси. Полупустой (по случаю межсезонья) Airbus по имени В. Вернадский ухнул и взмыл. Я занял свободную секцию из трех сидений, улегся с корректурой в руках и немедленно задремал, проснувшись уже когда под крылом были расчерченные зелено-коричневые квадраты италийских полей и желтоватые, по выражению Лескова, как бы протертые умброй, окружающие Рим холмы.
Принадлежа к многочисленному племени несчастливцев, с трудом говорящих на иностранных языках, я всегда стараюсь свести до минимума объяснения на английском или французском (которые я знаю в объеме средней собаки – т.е. несколько сотен слов); напротив, любая оказия поговорить по-итальянски меня скорее воодушевляет, хотя я не знаю его вовсе. Как специально, пограничный римлянин, перелистав мой паспорт, просто шлепнул туда печать, а прелестная барышня в автомобильном прокате с порога поинтересовалась понимаю ли я по-русски. Я погрузился в размышления. Кто из нас может утверждать, - думал я, - что понимает собеседника полностью, даже если мы говорим на одном и том же языке? Ведь жизненная (и особенно читательская) практика каждого из нас нагружает любое слово своим особенным смыслом, радикально расходящимся с тем, что услышится в его речи другому. Более того, за время, пока один говорит фразу, оба меняются – и вложенный смысл (даром что запечатленный в речи) меняется вместе с ними. Впрочем, сказал я сам себе, вряд ли эти рассуждения (которые несут мыслителя как ручей соломинку) могут быть интересны юной итальянке, да и неизвестно еще, что составители инструкции, косные рабы буквы, предусмотрели для таких случаев. «Да», - сказал я. «И еще полную страховку, пожалуйста». Предусмотрительность моя ее, кажется, расположила – и я получил снежно-белую Audi. По опыту южных оконечностей любезного отечества я знал, что горные народы неравнодушны к этому цвету – и, твердо вознамерившись сойти в Калабрии за своего, я бросил вещи в машину, включил навигатор и отбыл восвояси.
Если бы условным норманнам, рвущимся завоевать какой-нибудь итальянский город, пришлось делать это на автомобилях, они бы, разрыдавшись, отказались от своего намерения: до того сложно передвигаться на машине по историческому центру. Логистика моя собиралась быть изощренной, поскольку на другой день мне нужно было встретить в аэропорту Ишмаэля, а на третий - ранним утром, по возможности избегая легендарных римских пробок, устремляться на юг, – поэтому я выбрал гостиницу в юго-западной промзоне с тем, чтобы оставить там машину и далее двигаться на общественном транспорте. В отличие от большинства крупных европейских городов, в Риме нет городского велопроката (а то я, конечно, оседлал бы велосипед), а метро имеет довольно зачаточный вид. Последнее объясняется просто: стоит метростроевцам пару раз ткнуть лопатой в землю, как под ней обнаруживаются развалины очередного дома Тиберия, после чего какая уж работа! Джузеппе бежит за кьянти, Луиджи заказывает пиццу, а Джованни звонит студенткам археологического института – и пошла потеха. В результате в городе есть две пересекающиеся линии метро, а подползавшая к ним с окраины третья наткнулась на дом Тиберия и встала – вот как раз в дальнем ее конце, в римском Жулебине я и жил.
Впрочем, поскольку бытовые стороны городской жизни интересны мне не меньше многоученых развалин, я не роптал – а, оставив автомобиль, добрел до станции метро, выпросил у билетного автомата суточный проездной (очень удобно), погрузился в новомодный поезд без машиниста и отправился в город. Выйдя на конечной, я кое-как сориентировался по сторонам света и пошел пешком к предполагаемому центру: спешить мне было некуда, а прогулку в направлении «куда глаза глядят» я люблю, хотя в Риме это жанр небезупречный: очевидно, борясь с перенаселением, отцы города, сумрачные дарвинисты, решительно экономят на светофорах, рисуя ничем не подкрепленные зебры через улицы в четыре, шесть, а то и восемь полос. Даже когда по странному упущению появляется вдруг светофор, то применительно к пешеходам рассчитан он как минимум на олимпийского чемпиона-спринтера, ибо на пересечение неимоверного проспекта отводит три или четыре секунды. То ли надеется мэрия, что в такой близости от папского престола и сама смерть не страшна, то ли считается, что слабых телесно следует поскорее снять с довольствия – но, впервые с этим встретившись, я был несколько фраппирован, после чего придумал недостойную уловку – стоя со скучающим видом на берегу бешено мчащегося проспекта, я поджидал аборигена-попутчика, к которому пристраивался в хвост – и вместе с ним под свист тормозов и гудки автомобилей стремительно перепархивал проезжую часть. Впрочем, укрепив душу бокалом красненького, я стал смотреть на вещи более философски – а тут уже пошли и улицы поуже.
Обойдя Колизей (который, в отличие от большинства знаменитых достопримечательностей, полностью совпадал с собой воображаемым), я стал подниматься на вершину холма по улице, закончившейся тупиком и церковью. Подумав, что это – довольно выразительная метафора человеческой жизни (ибо всякая душа христианка, по слову Тертуллиана, но не всякая осознает это вдали от роковой черты), я услышал тихий русский разговор: прощались двое: барышня настаивала, а юноша внимал. Из церкви вышла монахиня; юноша, сев за руль мышастого Фиата, подал его к ступеням церкви, помог монахине усесться и они медленно поехали вниз, переваливаясь на каменной мостовой.
Еще заранее в Москве я отметил на карте из Maps.Me места, которые хотел бы посмотреть – часть с сугубо ивановедческими целями (В.И. многократно сюда приезжал, прожил здесь последние четверть века и похоронен здесь же), а кое-что – просто так, из литературных, лирических и иных соображений. Бросая взгляд на карту, я примерно вычислял направление и шел, почти с ней не сверяясь, а, напротив, охотно отступая в сторону: так, добредя до Тибра, я разыскал спуск к воде и был вознагражден чаемым одиночеством на огромной и совершенно пустынной набережной, притулившись к которой догнивал остов какого-то судна. От колонны Траяна я добрел до фонтана Треви, где стал в целях реального комментария исследовать распространение звука – даже с поправкой на современный грязный акустический фон, вряд ли его журчание могло быть слышно дальше, чем за семьдесят-сто шагов. Оттуда я вышел на предполагаемую улицу Звездочки (с которой точно слышно его быть не должно), прогулялся по ней в поисках отеля «Радуга»: вотще, но нашелся отель «Navona colors», который, конечно, стоит допросить насчет его истории. Там уже рукой подать было до ивановского ресторана: пока я разглядывал его вывеску, оттуда выпорхнул разбитной трактирщик, пригласив меня вовнутрь: «не пожалеете». Ради чистоты эксперимента я не стал рассказывать, что приехал ради его макарон за несколько тысяч километров, а устроился за столиком и провел ревизию меню: макароны были на месте, винная карта блистала разнообразием, а раздел antipasti был более чем изыскан. Спустя буквально час (ресторан только открылся к ужину, так что официанты с поварами не успели утомиться) реальный комментарий был закончен:
«Ресторан «Il Passetto», располагавшийся в одном из переулков, выводящих на piazza Navona, сменил свое местоположение в 1912 г. (см.: http://www.ristorantepassetto.it). Существует доныне по адресу Piazza S.Apollinare, 41; меню и обычаи не претерпели со времен Иванова существенных изменений».
Утром следующего дня я прошел обычную туристическую триаду – Колизей – Форум – Палатин (благодаря заранее купленным через сеть билетам, мне не пришлось стоять в нарастающей очереди), развлекаясь припоминанием соответствующих русских стихов, например: «Колизей, этот огромный череп, / Никому не нужный остаток / Никогда не увидит ни одного зверя, / Ни одного человека в латах» или «Вступаю при луне в арену Колизея. / Полуразрушенный, великий и безмолвный, / Неосвещенными громадами чернея, / Он дремлет голубым, холодным светом полный. / Здесь пахнет сыростью подземных галерей, / Росы, могильных трав и мшистых кирпичей». Впрочем, в сумерках нынче не походишь – все закрывается еще засветло.
Наскучив, наконец, развалинами (в которых дух бессмысленной жестокости ощущается, на мой вкус, сильнее, чем ароматы изящества, художественности и благородства) я вышел к вершине палатинского холма, где милосердная природа сильно постаралась сгладить угловатости исторических реликвий: если вдуматься, лучшее, что может быть на свете – это апельсиновое дерево с созревшими плодами, а из того, что придумало темное и беспокойное человечество – разве что обезболивающие и литература. Посидев в саду и поразмыслив в этом духе, я вышел прочь и отправился разыскивать могилу Иванова на некатолическом кладбище в районе Тестаччо.
Место это (помимо всего прочего) замечательно очередным памятником человеческому своеобразию: одним из римских правителей там была воздвигнута здоровенная пирамида – в рамках прививки передового нубийского опыта к кряжистому дереву римской самовлюбленности. Тогда это была далекая окраина - ныне же почти центр, так что этот «пустячок пирамид» (как сказал поэт) обстали утилитарные сооружения; зато вокруг одного из пирамидальных оснований разрослось небольшое, тенистое и необыкновенно уютное кладбище для чужестранцев и лиц нетитульного вероисповедания. В запасе у меня был строгий адрес искомой могилы, но я решил просто пройтись – мимо могил Китса, Шелли, нашего Брюллова… в какой-то момент я обнаружил, что меня сопровождает полосатый бесхвостый кот: не знаю, лишился ли он такого важного органа в какой-то момент своей биографии или родился таким. Во всяком случае, он достаточно аккуратно проводил меня к нужному месту (Ивановы все были страстные кошатники), где похоронены сам В.И., его сын и дочь, шурин по второму браку, и их многолетняя подруга Ольга Шор (ее крест с еле видной надписью лежит на их общей могиле). Мы посидели с котом на скамеечке рядом; один из нас мурлыкал, второй думал. Увы - у меня не было с собой ни цветов (разбалованный отечеством, рассчитывал купить рядом с кладбищем), ни угощения для моего пушистого Вергилия.
От пирамиды я, воспользовавшись причудливой логикой метрополитена, добрался до ближайшей к Ватикану станции: в музеи я уже не успевал, но глупо было бы, оказавшись поблизости, не прибавить к списку посещенных стран еще одну. Очередь в собор св. Петра оказалась значительно меньше обещанной, так что удалось не только войти под его чудовищные своды, но и подняться на купол: стиснутый между его покатых стен и тащась вверх по 340 ступенькам, путешественник, понукаемый клаустрофобией, чувствует себя как муравей в коньячной бочке – но бывает вознагражден баснословным видом на окружающий Рим, открывающимся с вершины. С площадки на крыше, где в сувенирном магазине мрачные монахини раскладывают изображения действующего папы во всех видах и положениях, открывается вид на тыльную сторону фронтонных скульптур – и как же их не пощадило время! Патина, трещины, естественная усталость материала и металлические стяжки открывают тайную жизнь мрамора, глухо перекликающуюся с ветхостью всего рукотворного, даже в таких незыблемых внешне областях. Внизу разбитные туристки-американки дразнили сторожевых юношей в полосатых мундирах, но вышедший высокопоставленный католический чин призвал их к ответу. Полноватый, чисто выбритый, весь перекатывающийся под широкой сутаной, он медленно прошел к сувенирному магазину, по ходу теряя в респектабельности и, наконец, водворился где-то в его официальных невидимых закромах. Присев на площади, я по иванкарамазовски думал о благе поглощения государства церковью, пока удивительно похожие на кюре католические голуби расхаживали вокруг в тщетной надежде на поживу.
Впрочем, засиживаться не полагалось: к восьми мне нужно было оказаться в аэропорте, а до того я собирался сфотографировать дом (Piazza del Popolo 18), где Иванов снимал квартиру в 1912 – 1913 гг. и перекусить максимально близко к нему, не без основания надеясь, что вновь до некоторой степени разделяю с ним трапезу – хоть и со столетней разницей. Все это было проделано даже с небольшим запасом времени – и вот уже фотография сделана, пицца съедена, машина взята и Ишмаэль встречен. Следующим утром мы быстро погрузились в автомобиль и двинулись на юг.
Путь наш лежал в беспокойный регион Калабрия – огромную область на самом юге Италии, славную громадными национальными парками, массивными горными хребтами, выдающейся кухней и своеобразным отношением к закону и правопорядку. Местность эта странно близка русскому сердцу - не только общим откликом на чудовищное землетрясение 1908 года, уничтожившее десятки городов и погубившее тысячи людей (провидец-Блок писал: «Мы знаем, что значат благоуханные имена Калабрии и Сицилии, но только молчим и бледнеем, зная, что если исчезли на земле древние Харибда и Скилла, то впереди, в сердце нашем и в сердце нашей земли, нас ждет еще более страшная Харибда и Скилла») – но и тем особенным чувством родного-чужого, охватывающим здесь не одно поколение путешественников. Зинаида Гиппиус в раннем травелоге (за честь напечатать который боролся – и победил - свежесозданный «Мир искусства») описывала дорогу, которую сто двадцать лет спустя проделывал автор этих строк:
«За окном мелькала странная местность, не похожая на Италию. Пустые, мало заселенные, низкие пригорки, покрытые почти сплошь кактусами, все одной и той же породы, с мясистыми и толстыми, как лепешки, листьями, - без стволов. Листья растут из листьев; старые, нижние, совсем огрубевают, еще живые - чернеют, теряют отчасти форму и превращаются в ствол. Листья хитро и разумно все обернуты в одну сторону, наперерез ветру: они не могут гнуться и не хотят ломаться, а ветер непременно бы их сломал, встреть он на своем диком пути широкую площадь целого листа. Сверкнуло море, ветреное, жидкое под жидкими лучами солнца, неровное, с некрасивыми полосами. Все было некрасиво и только странно; казалось, знакомая и добрая Италия далеко, - а что ждет в этой, непохожей на нее, стране неизвестно. Может быть хорошее, а может и дурное».
Впрочем, в нынешние огрубелые времена это дается проще: в Калабрию можно добраться на самолете (час лету из Рима), на поезде (четыре-пять часов), но лучше всего, конечно, на машине. Выехали рано; почти минуя пробки, выскочили на РКАД, откуда по череде сложноустроенных развязок выкатились на неапольское шоссе. Итальянские дороги вкупе с водительскими манерами справедливо порицаемы путешественниками, но самое неприятное в них – алогичное устройство пересечений, специально, кажется, сделанных для того, чтобы поддержать профсоюз жестянщиков: настолько часты здесь никак не объяснимые предписания уступать дорогу попутным автомобилям. Итальянец же, горделивый фаталист, никогда не сбросит скорость в таком месте, а, наоборот, лишний раз заставит своего ангела-хранителя пожалеть о том, что он некогда не выбрал другую работу. Впрочем, на прямом как стрела шоссе важно лишь не злоупотреблять обгонами – ибо со скоростью, втрое превышающую легальную, сзади немедленно набежит нетерпеливый Фиат и начнет понукать освободить ему проезд. Но мы и не торопимся: обещанный дождь ненадолго отстал, выглянуло солнце, осветив невнятную зеленую околесицу – распаханные поля, дымные фабрички, заранее примеривающиеся к будущему статусу развалин, обомшелые жерла туннелей и частые заправки (с безбожной, заметим, ценой на топливо), смысловой центр которых – маленький павильончик Autogrill, где седоусый барриста священнодействует у никелированной кофемашины, с мелодичным стуком выставляя на фарфоровые блюдца чашечки с вкуснейшим на свете кофе.
По пути мы решили заехать в Помпеи – едва ли не первый итальянский город, чье имя запечатлевалось в голове советского школьника: благодаря скверной копии с брюлловского шедевра, вклеенной – вот только в какой учебник? «Родную речь» с ее дидактическими (и идиотическими) упражнениями: «что делают люди на этой картине»? (Ответ «умирают» не принимается). Или «Всемирную историю», мягко подталкивающую неокрепший ум (а порой не брезгающую и умственным подзатыльником) к мысли, что вся пышная череда героических событий – лишь прелюдия и подготовка к угрюмой действительности, данной нам в ощущениях?
Помня описание Муратова, да и других путешественников, я полагал окрестности исторической Помпеи пустынными – и зря. Вскоре за Неаполем навигатор сводит с трассы и отправляет в довольно нервное путешествие по весьма разбитым улицам крайне унылого городка: один поворот, другой, третий и вот: «вы приехали». Ожидая найти рядом с памятником мирового значения хотя бы указатель-другой, я не поверил своим глазам – но взгляду открывается небольшая (и совершенно пустая) парковка, по которой навстречу вам ковыляет престарелый абориген с соблазнительным предложением. Стихийный гений коммерции предлагает два варианта на выбор: заплатить по два евро за час стоянки вон тем бородатым парням в синей машине или припарковаться у его ресторана за пятерку на весь день. При этом ни одного парковочного автомата в поле зрения нет, так что верифицировать полученные сведения никак не получится. Смирившись с местным невиннейшим меркантилизмом, ставим машину у ресторана и отправляемся ко входу в музей, где застаем картину типичной итальянской оптимизации процессов. Это раньше, в смутные доевросоюзовские времена, в будочке сидел кассир, который, приняв скромную мзду, пропускал вас на территорию: не то теперь. Один синьор сидит в будке и продает билеты, двое других стоят у автоматических турникетов, берут у вас билет и скармливают его в турникетову щель (чтобы растяпа-чужестранец не сломал мудрую машину), третий болтает с этими двумя - плюс сеньора неизвестного назначения (но в той же изящной музейной форме) приглядывает за происходящим: очевидно, чтобы не начали мухлевать с кассой. Отбившись от стайки гидов, готовых испортить вам прогулку на любом европейском языке, мы пошли по главной улице мертвого города.
Удивительно, до какой степени помпеянин не знал уединения: так плотно и часто расположены здесь здания, как будто перед нами не населенный пункт, а какой-то непрекращающийся рынок. Пекарня стоит бок о бок с винной лавкой, а храм с лупанарием. В последнем с античной простотой нарисовано то, на что посетитель вправе рассчитывать - практически прообраз современных презентаций, но только красками на стене. При таком невероятном скоплении зданий и жителей неудивительно, что в нескольких домах при входе предуведомительной мозаикой выложены изображения оскаленных собак; сами потомки моделей, сильно прибавив в дружелюбии, валяются на прохладных камнях и только провожают взглядами досужих туристов. Поперек мощеных крупным булыжником дорог разложены – с непонятными целями – здоровенные камни: неужели в качестве лежачих полицейских, чтобы колесницы не лихачили? И над всем этим довольно мрачно нависает громада Везувия с воображаемым девизом – «можем повторить». Любопытно, что раскопки города не закончены, а оставлены будущим поколениям: последняя улица демонстрирует исходное состояние руин, доверху засыпанных плодородным вулканическим пеплом. Хочется думать, что это – забота о следующей генерации археологов, которым иначе недостанет чудесного, но скорее – просто перебои финансирования.
К вечеру мы добрались до маленького калабрийского – не городка даже, а просто отеля, выстроенного некогда в романтической надежде на многолюдство прямо на обочине второстепенного шоссе. Возможно, летом, когда здесь плавится асфальт от невыносимой жары, в нем и бывают постояльцы – но сейчас, не в сезон, мы были единственными. Владелец (он же – портье, официант, охранник и помощник повара) выдал нам два ключа, приклепанных к тяжелым латунным ядрам и пригласил отведать местных яств. Спустившись к ужину и заказав чего-то подобающего случаю, мы открыли прогноз погоды на завтра и пришли в некоторую ажитацию.
Изначально мы планировали два похода в горном массиве Pollino на севере Калабрии – и, собственно, этот ничем не замечательный отель был выбран по принципу максимальной приближенности к маршруту. Но чем ближе был день похода, тем неблагоприятнее становились ауспиции, достигнув своего предела как раз накануне: бесстрастный обычно сайт mountain-forecast обещал назавтра на вершине предполагаемой горы ветер скоростью в девяносто километров в час: признаться, для горы высотой в две с половиной тысячи метров это представлялось мне почти невероятным (для сравнения – сейчас, судя по тому же сайту, на вершине Эвереста ветер слабее). Но этого мало: на гору, обычно свободную от снега полностью, за ближайшие сутки собиралось выпасть почти полметра осадков так, что линия обледенения должна была спуститься примерно к километровой высоте. В практическом смысле это обещало незабываемые впечатления от поездки на летней резине по свежевыпавшему снежку с последующим километровым подъемом под натиском урагана тысячелетия. Так как девизом поездки было (как, впрочем, и всегда) «без фанатизма», мы обратились к запасному варианту.
Поскольку из гор состоит примерно вся Калабрия, я заранее заготовил две пары запасных маршрутов – в районе Marina de Davoli почти на самом юге и в национальном парке Sila в центральной части. В обоих назавтра обещали дождь, но в первом – с прояснениями, что и решило дело. Перед сном решили пройтись по окрестностям: совсем невдалеке, судя по карте, было море, отделенное от нас железной дорогой, но (думали мы) нет такой железной дороги, которую нельзя бы было пересечь. В кромешной тьме, под принимающимся дождем, брели мы по обочине шоссе, время от времени освещаемые фарами быстро проносящихся машин. Свет их выхватывал редкие памятники несбывшихся экономических мечтаний: недостроенный трехэтажный дом, развалины магазина, сомнительный какой-то сарай, в котором, в зависимости от нужды можно было давить пленников или держать оливки (ну и наоборот). Наконец, вдали замаячили неверные огни станции – и произошла сцена, с которой я начал свое правдивое повествование. Решив не отягощать совесть инфарктом калабрийского сторожа, мы ретировались.
Утром следующего дня стали видны окружающие просторы – зеленые поля и величественные горы за ними – и все это было сплошь залито безнадежным дождем. Погрузившись в свой автомобиль, мы поехали на юг – мимо города Сибарис (имя жителей которого стало нарицательным), мимо албанских деревень, прилепившихся к склону горы на немаленькой высоте, по транскалабрийскому шоссе – к самому побережью. В отличие от гор северной Италии – высоких, многолюдных, размеченных тропами и снабженных многочисленными указателями маршрутов, здешние места не пользуются ни популярностью туристов, ни благосклонностью соответствующего ведомства – поэтому нужно иметь или крупномасштабную карту местности или (как мы) навигатор с выбранным маршрутом. Бросив машину на перекрестке двух проселков и внимательно проследив, чтобы в салоне ее не оставалось ничего притягательного (здесь poshalivajut), под моросящим дождем мы пошли вверх.
Вероятно, Господь что-то хотел сказать разным народам, расселяя их по непостижимому принципу: отчего (думал я) нас оставили замерзать среди ледяной пустыни, отправив кое-кого в совершенный рай на земле? Апельсиновые сады (с оранжевыми точками осыпавшихся плодов) ближе к вершине сменились оливковыми рощами; вдоль тропы росли поразившие Гиппиус агавы с красными бомбочками созревших плодов; время от времени встречались крупные мимозы в цвету и кусты цветущего же миндаля с остатками прошлогодних орехов. Примерно час спустя дорога привела к городку, который оказался совершенно безлюдным: закрытые ставнями окна, вымершие дворы – лишь вдали раздавался глухой мерный стук, как будто последний задержавшийся житель заколачивал за собой входную дверь перед тем, как припустить вслед за остальными. Пройдя городок насквозь и выйдя на вершину холма, мы увидели первых живых существ: рядом с заброшенной дорожной техникой и второпях покинутыми вагончиками рабочих полулежали-полусидели четыре здоровенные собаки, одна черная, бульдожистого вида и три белые мохнатые, похожие на французских пастушьих. Приветственная наша речь привела их в замешательство: переглянувшись, одна из них явственно пожала плечами, но бесстрастно пропустила нас по тропинке. Еще через час мы спустились к нашей машине.
На следующий день, пользуясь небольшим послаблением погоды, мы вышли на маршрут в районе деревушки Tirivolo, расположенной в центре национального парка Gariglione – Pisarello. Чем выше мы поднимались по извилистой горной дорожке, тем суровее становилось вокруг; температура падала стремительно: пять, три, ноль – на приборной панели загорелась тревожным светом снежинка, напоминающая о летней резине. Придорожные билборды настойчиво предлагали воспользоваться цепями для колес, начав с вежливой рекомендации и закончив строгим предписанием. Навстречу проехал автомобиль, похожий на маленький сугроб – лишь водитель посверкивал глазками-бусинками из небольшой проталины на ветровом стекле. Примерно на высоте в 1400 метров дорога сделалась белой сплошь; я сбросил скорость и потащился со скоростью пешехода, стараясь не сорвать колеса в букс. Наконец, приехали в деревню: покрытые снегом холмы вокруг в точности напоминали бы среднюю полосу любезного отчества, если бы не экзотические для нас породы деревьев: не знаю, буки это были или грабы, но что-то листопадное, с сивыми стволами, тесно сгрудившееся в труднопроходимые рощи.
Последнее обстоятельство вскоре нам пришлось почувствовать на собственной шкуре: снег замел все тропинки, так что идти пришлось исключительно по навигатору. На условной прямой это было приемлемо, но вскоре, выйдя к весело щебечущему ручью, маршрут завилял по довольно крутому склону среди деревьев: пришлось двигаться, продираясь между них и внимательно следя за тем, чтобы не сползти прямо в бурные воды. Ходьбу осложняло невероятное изобилие изгородей из колючей проволоки, пущенных тут и там в порядке, кажущемся произвольным: вероятно, в более приветливое время здесь выпасают какие-то тучные стада – овец, а то и свиней. Диких родственников последних мы нечаянно вспугнули, повернув не туда: на наших глазах через редколесье противоположного склона проследовал чуть не десяток темношкурых юных кабанов, среди которых размерами и статью выделялась дородная мать семейства. Вообще лес оказался на диво населен: весь свежий снег был испещрен затейливой тайнописью следов, среди которых мы опознали росчерк зайца (чей сон мы потревожили полчаса спустя), пунктирную дорожку белки и извилистую ложбинку, явно оставленную кем-то из куньих.
Летом эти места пользуются большой популярностью, массивное свидетельство чему показалось вдруг из-за холма – гигантский, засыпанный снегом отель, как будто слезший со страниц Стивена Кинга – с заколоченными окнами и полностью законсервированный на зиму. Он же и означал конечную точку нашего маршрута: можно бы было подняться на гору, возвышающуюся над ним, но тогда мы заведомо не успевали спуститься до темноты, так что здравомыслие неожиданно победило. В преддверии заката сильно похолодало, так что уклон дороги, по которому только что еще весело бежали почти весенние ручейки, покрылся скверной ледяной коркой – но наша машина, хоть и не без труда, грузно виляя кормой, смогла на него вскарабкаться, спугнув по пути белохвостую серну, которая с укоризненной грациозностью ускакала прочь.
Вечером следующего дня мы улетали из Рима – но по пути решили подняться на Везувий: со спортивной точки зрения эта прогулка представляет собой что-то вроде недоразумения, но мрачная репутация горы заслуживала визита вежливости. По распространенным сведениям, индивидуальным путешественникам следует припарковаться метрах в четырехстах от вершины и дальше идти пешком, приобретя по пути билеты (верхняя же парковка предназначена лишь для тех, кто прибывает на туристических автобусах). На большой площадке, окаймленной решетчатой оградой, стоял синий павильон; мы подъехали к нему – открылась дверь и из него вышла ведьма. На вид она напоминала немолодую итальянку с крашеными волосами и слегка выдающейся нижней челюстью: она подошла к нашей машине и попросила припарковать ее и выключить мотор. До этого я дважды сталкивался с подобным устройством речевого аппарата (и оба раза – среди петербургских интеллигентов): она говорила, ни на секунду не прерываясь на то, чтобы вздохнуть. Начав на итальянском, она продолжила на английском, а потом перешла на французский – явно имея в запасе немецкий, хинди, японский, санскрит – и даже, может быть, какой-нибудь верхнеэтрусский. Она говорила, говорила и говорила. Она рассказывала про своего отца, который продавал билеты на местный фуникулер (погибший при землетрясении полвека назад). Она показывала фотографии выброса пепла 1944 года, рисунки извержения 1929 и гравюры клубов дыма, вырывавшихся из жерла в 1906-м. Она демонстрировала пути, которыми текла лава в 1872 и 1728-м. Она пела неаполитанскую песенку и содрогалась в падучей, изображая эффект подземных толчков. Она не нуждалась в собеседнике. Наконец, чувствуя, что голова моя начинает кружиться, я понял, что заткнуть это неукротимое жерло можно либо скинув ее с площадки, либо купив что-нибудь в ее безобразном ларьке. Никогда в жизни мне не приходилось тратить четыре евро с большим толком – и, признаться, я чуть не оторвал руль, удирая оттуда прочь.
Не знаю, как в сезон, но сейчас правильный алгоритм выглядит так: нужно подъехать к билетной кассе и поставить машину вдоль дороги на любом из мест, отмеченных синей полосой. Дальше (купив, естественно, билет) можно или проехать на машине еще метров 400 или сразу уже идти вверх. Сама прогулка до вершины занимает минут 15-20, но вполне заслуживает того: очень красивый кратер почти ровной формы, легкие дымки фумарол, напоминающие о грядущем извержении («Везувий: мало не покажется») и великолепный вид на Неаполь. В самом конце тропы стоит сувенирный ларек, где я купил игрушечную собачку, искусно вырезанную из вулканической лавы. В принципе, тропа продолжается и дальше, но тщетно мы пытались коррумпировать продавца лавовых собачек, чтобы он нас пропустил – а жаль. Ненадолго мы заехали в Геркуланум, который меньше, богаче - и лучше сохранился, чем Помпеи – и отправились восвояси. В гигантском супермаркете рядом с аэропортом я набил баул тем, что с недавних пор составляет непременную компоненту багажа русского путешественника. Не так ли (думал я, примащивая благоуханные сыры между буты

Сохранено