P.S. к упоминаниям воспоминаний Надежды Мандельштам

wyradhe — 13.08.2011 Теги: Аверин P.S. к упоминаниям воспоминаний Надежды Мандельштам

В заметках настоящего ЖЖ, связанных с М., и комментариях к ним, периодически присутствуют негативные аттестации знаменитых воспоминаний Над.Як. Манжельштам с точки зрения их достоверности. Аттестации эти справедливы; об этих воспоминаниях О. Лекманов в своей биографии М. писал недавно: "Единственная возможность, которая предоставляется современному читателю и исследователю – это дотошное сопоставление фактов и событий, как они приводятся Надеждой Яковлевной, с версиями ее оппонентов и с подтверждающими или опровергающими эти версии документами эпохи. Возможно, в итоге выяснится, что это – книги не столько мемуарного, сколько художественно—публицистического жанра".

В данном случае речь идет о стилистической условности. Если её не придерживаться, то сказанное не то что "возможно, выяснится в итоге", а уже и так давно и твердо известно (собственно, любой читатель, не желавший само- и инообольщаться, это мог видеть и в 70-х. Но Н.Я. вынуждена была иметь дело с другим читателем). И даже вызвало неизбежные в таких случаях крики (насмешливый обзор которых под названием "Бей Герштейн, спасай Надежду Яковлевну!" можно видеть тут: http://old.russ.ru/krug/kniga/20020110-pr.html ). Совершенно верно, это художественно-публицистический жанр; причем художественный компонент - лироэпический, а публицистический - осознанно боевой-пропагандистский, нисколько не останавливающийся перед подменами и ложью, когда это нужно - как и всякая нормальная боевая пропаганда.

Подмены идут по двум основным линиям: во-первых, М. старательно изображается как принципиальный носитель ориентации на христианство / христианоцентристскую культуру и цивилизацию (что правда) и тем самым антагонист большевизма и большевистской тирании (у Надежды М. это и самоочевидное следствие из вышеназванной ориентации, и прямо поданный тезис); на деле он сочетал и названную ориентацию, и (с весны 1918 г. и до смерти) приятие большевизма и большевистского владычества, и столь же твердое отрицание смертной казни и иных наиболее жестоких форм насилия по отношению к безоружным. Едва ли много было других таких людей, которые (1) столь же религиозно принимали большевистскую власть и ее дело над Россией как сверхценность (или, вернее, единственный путь и инструмент сверхценности), требующую присяги (или, вернее, это сама сверхценность, Все Самое Хорошее требует присяги и верности большевистской власти как единственному своему инструменту и слуге в преображении мира в нечто прекрасное - других инструментов и слуг у нее нет и быть не может, а вне служения этому преображению жизнь теряет смысл, отстраняться от него - нельзя, идти на это служение - признавая, так сказать, большевиков царями и помазанниками этой Сверхценности - нерушимый долг) - и при этом (2) не менее тотально и религиозно отвергали такие-то жестокие методы большевиков и их воинствующую поработительность, террористичность и жестокость как таковые. Несовместимость (реальная) этих двух вещей его сокрушала и разрывала - а за каждую из них М. до 1934/37 г. держался намертво, разом преклоняясь перед больш. властью (но не перед ней самой как таковой, а перед инструментом Сверхценности в ее лице) и отвергая и осуждая ее жестокости как недопустимые (и идущие против той самой Сверхценности; таковыми жестокостями власть, согласно М., изменяла самому своему смыслу, своей миссии, ради которой он ее только и почитал). В 1934/37 он эти жестокости осуждать перестал (что стоило ему полубезумия и только в результате этого полубезумия и стало возможным), но ужасаться им, то есть отвергать их сердцем, все равно не перестал - и памятником этой шизофрении стал "Неизвестный солдат", в котором автор под пытками выкрикивает свою (искреннюю) любовь, веру и оправдание в адрес великого большевистского похода (вернее, твердую волю к этой любви, вере и оправданию), но выкрикивает с таким отчаянием и ужасом перед этим самым походом, с какими вообще-то кричат о ненависти, а не любви.

Спрашивается, можно было вот все это пытаться объяснить той публике, с которой принуждена была иметь дело Надежда Мандельштам - ведь союзников и аудиторию она не выбирала, ей надо было добиться прославления М. в той среде, какую для этого только и послала ей судьба. То есть в среде людей, условно говоря, от Аверинцева до советских научных сотрудниц. ЛУЧШЕЙ среды для того, чтобы укоренить в культурной традиции страны М. и восприятие его как выдающегося поэта, в ее распоряжении не было. А какая это была (а во многом и остается) среда - см. ниже три цитаты (из Аверинцевского предисловия к изданию М., из воспоминаний ухаживавшей за Надеждой М. в ее старости Веры Лашковой и из современного филолога...).
Чтобы эта среда приняла М., и надо ей было выдавать тот лубок, в который Н.М. всюду, где нужно, превращала М. в своем повествовании.

Вторая серия подмен касается личной жизни М. и Над. М. Здесь также все приглаживалось под представления Аверинцевых и советских научных сотрудниц. И тоже не от хорошей жизни приглаживалось, а потому что иначе они бы не вместили. Типичный пример - история с Ольгой Ваксель. В реальности при знакомстве четы М. с Ольгой Ваксель Надежда Мандельштам попыталась превратить ее в свою собственную возлюбленную, а также втянуть ее в любовь втроем (безрезультатно, особенно во втором пункте); Мандельштам в Ольгу Ваксель влюбился между тем уже и сам, сепаратно от Надежды М., и думал о разрыве с женой и уходе к О.В. , которая сама не особенно этого хотела, а в итоге просто его отвергла. В общем, получилось плохо. Могло бы получиться как угодно.

Мыслимо было подавать эту историю позднесоветской интеллигенции с ее трехгрошовым пуританизмом? Нет. В итоге в воспоминаниях Н.М. эта истории усечена до формата, понятного и близкого любой домохозяйке: муж влюбился было в другую, но в итоге она, Н.Я., удержала семью, и та только окрепла после этого испытания. Все рыдают. Не тот виноват, кто упал, а тот, кто не поднялся.
При этом Н.М., правда, еще и описала дело так, что это Ольга Ваксель пыталась увести Мандельштама, добивалась его ухода от жены и чуть не преуспела, но в итоге ОН ее отверг (на деле наоборот) - но тут уж Над. Як. не вела никакой пропаганды; ей дело представил в таком виде сам Мандельштам, и она просто воспроизвела то, что он ей говорил.

А потом оказалось, что Ваксель оставила собственные воспоминания, в которых все описала как есть - и Надежда Мандельштам писала Александру Гладкову 8 февраля 1967 года в связи с этими мемуарами, что она не будет протестовать против той версии, что это М. хотел уйти к Ваксель, но она его отвергла - но вот историю с любовью втроем надо погасить во что бы то ни стало:

"Дорогой Александр Константинович! У меня к Вам трудное и сложное дело. Оно настолько интимно, что должно остаться между нами <...> Я ничего не имею против варианта, что О.М. мне изменил, мы хотели развестись, но потом остались вместе. Дело же обстоит серьезнее. Женщина эта, видимо, была душевнобольная. Ося расстался с ней безобразно. После встречи в гостинице (это и его, и ее версия [с той разницей, что она пишет, что он встретился с ней в гостинице, чтобы умолять ее в последний раз быть с ним вместе - но она его отвергла, и вот тогда он вернулся к Н. и остался уж при ней; а он самой Н. сказал, что в гостиницу ездил отвергать в последний раз домогательства Ваксель. Стихи его не оставляют сомнения в том, что верно изложение, которое дала Ваксель]) он вернулся домой и застал меня со сложенным чемоданом, через минуту за мной пришел Татлин (всё это только вам: не говорите даже Эмме [Герштейн]). (Про Татлина — он всегда был один, и я знаю не один случай, когда женщина, меняя мужа или выбирая себе второго, временно сходилась с Татлиным). Произошла легкая сцена. Татлин пожаловался, что ему сорок лет и у него нет жены, а Ося увез меня в Детское Село, где мы ссорились и я рвалась уйти; потом приехала Анна Андреевна и как-то всё забылось. Вот грубое содержание этой драмы. Это 25-й год. Я тогда посоветовала Татлину поискать жену на Украине — там их много. А его как раз приглашали туда. Он послушался и поехал, расставшись со мной. Жену оттуда привез. Итак, я сыграла роль в его [Татлина] жизни, не только постельную. Ося [чтобы удержать Н. от ухода и подтвердить ей прекращение отношений с Ваксель - что ему было тем легче, что их только что прекратила сама Ваксель, о чем Н. не знала] при мне позвонил этой женщине по телефону и сказал ей, что уезжает и больше ее видеть не хочет («потому что вы плохо относитесь к людям» — всё). Хамство, как видите, полное. Да еще я ее позвала к телефону. Через несколько лет она пришла к нам в Детское Село. Я ей рассказала, как со мной хамила ее мать. Это всё, что касается Оси и что я знаю. После О.М. среди толпы других она жила с Евг. Эмильевичем. Он возил ее на Кавказ. (Именно после этого она к нам пришла в Детское.) Евгений Эмильевич недавно явился ко мне и рассказал про дневник, и я слегка испугалась. Кажется, она мстит в нем Оське за это дикое прощание. Несколько слов об этой женщине. Ее звали Ольга Ваксель. Дочка Львовой — б[ывшей] фрейлины. Хороша была как ангел. Ничего подобного в жизни я не видела. Тогда — благородно и приятно. Целыми днями сидела у нас и плакала. Пол был мокрый от слез. У меня всегда с ней были хорошие отношения. Я не ссорилась с «соперницами», а только с мужиком. Теперь чего я боюсь.
Всё началось по моей вине и дикой распущенности того времени. Подробностей говорить не хочу. Я очень боюсь, что это есть в ее дневнике (надо будет это как-то нейтрализовать). Второе: она пишет об Осе зло (как сказал Евг. Эм.). Нет ли клеветы?.. Для этого мне надо знать, что там. На клевету похоже. Уже тогда у нее были почти маниакальные рассказы о бросивших ее любовниках, которые не подтверждались ничем (эротические, нередко садистические (хотя она была нежна, добра и безобидна) и тому подобное). Единственная ее особенность: она ходила по Ленинграду и давала всем и всё. Потом переехала в Москву и служила в Метрополе. Там и нашла мужа. Жаль ее ужасно. Знаете, у Фоукнера есть женщина, чудо любви (мать Линды) — это она, Ольга Ваксель, или Лютик, как ее звали. Вот моя проблема: я бы хотела знать подробно, что в этом дневнике (вместе с эротикой). Противно это безумно, и я бы с радостью избавила себя от этого удовольствия, но надо это сделать. Нашел сына Мануйлов. Обо всем этом знает и Таточка Лившиц, но ее, если можно, не надо бы вмешивать. Нельзя ли через Мануйлова получить этот дневник, чтобы избавить меня от удовольствия ехать к сыну? Или съездить вам — огромная дружеская услуга — рассказать про Фоукнера, про чудо красоты и про то, что я видела у Анны Андреевны фотографии, но ни одна не передает реального очарования этой необыкновенной прелести. Сын тоже сумасшедший и ищет всех, кто хочет поговорить об его матери. . . Не можете ли вы мне помочь? Еще такая деталь: она пишет, что после того, как зашла к нам в Детское (осенью 27 года), она опять встречалась с О.М. и всё, что она прогнала его... (когда: в первый раз или во второй?) Ося никогда не врал. До смешного. Но про эти вторичные встречи я не знаю. Были ли они в Ленинграде (возможностей для них почти не было: мы ездили из Детского в Ленинград вместе, было много разного, но совсем другого плана) или в Москве (он задержался на месяц в Москве, когда я была в Ялте; это хлопоты о «пяти» из «Четвертой Прозы»; жил он у моего и у своего брата). Служила ли Ольга в Метрополе ранним летом 28 года? Если да, то это бросает очень неожиданный свет на кое-какие события (связь с Метрополем), к которым сама Ольга, надеюсь, никакого отношения не имела. Я думаю, и в Метрополе она в каких-то отношениях была чиста. Об этом я вам расскажу при встрече.Почему я обращаюсь к вам. Проклятая, как я называю это, публичность может вытащить эти мемуары наружу. Вы, я знаю, думаете об О.М. и любите курьезные документы. Мне безумно не хочется ехать к сыну; не хочется ворошить всё это самой. А вы мне друг и способны прийти на помощь.Вы умны и знаете меня — что здесь нет безумного любопытства сумасшедшей старухи. Вы литературовед и бабник, следовательно, знаете, что такое женская месть и клевета. К Евг. Эм. я обратиться не могу: у него есть эти мемуары и он мне их предлагал. Но этого я не хочу: он грязный тип. И наконец последнее, очень интимное. О. М. мне клялся в очень странной вещи (я вам скажу, в какой, при встрече), в которую я не верила и не верю, но если это правда, то она могла быть очень дико истолкована бедной Ольгой. Дико ворошить всё это на старости лет. Но что делать? Помогите, если можете. Ведь Мануйлову вы можете сказать что угодно: биография О.М., например. Если не хотите говорить с Мануйловым, спросите у Таточки Лившиц. (Я когда-то ей сказала, что не люблю О.М. ... [...]"

Как видим на этот примере, САМОобмана и прогибания реальности под свои желания Надежда М. в своих воспоминаниях не вела. Она вела сознательную пропаганду теми средствами, которые требовались для обеспечения ее целей - укоренения М. в как великого культурного явления (каким он и был) в головах тех людей, с которыми она имела дело. Других судьба ей не послала. Перед этими она не имела никаких обязательств по части правдивости и верности - не больше, чем перед советскими издателями М., которым она вынужденно врала прямо противоположное, преувеличивая на этот раз уже степень БЛИЗОСТИ М. к Советской власти. Иначе бы они его не издали. Почему она должна была считать себя обязанной быть более правдивой с аудиторией "от Аверинцева до мэнээсок"?

Вот цитаты из людей, принадлежащих к этой аудитории.


Аверинцев:

"Таков биографический фон савеловских стихов — последних стихов Мандельштама, которые мы знаем. Едва ли будет ханжеством сказать, что они производят грустное впечатление, хотя власть над словом до конца не изменяет поэту. В чувственном лепете возникает стилизованный под фольклор образ русской красавицы: это Еликонида Попова, жена Яхонтова. Агрессивное здоровье этого образа противостоит хрупкой обреченности самого поэта, точно желающего в изнеможении прислониться к чужой силе.... «...Произносящая ласково Сталина имя громовое...» — это сходится с тем, что рассказывают мемуаристы о почитании Поповой Вождя. И все же есть своя правильность в том, что «имя громовое» в последний раз появляется в стихах Мандельштама именно так: овеянное запахом блуда. Еще раз — какой бы ложный шаг ни делал поэт, его поэзия солгать не может. Жаль, что утрачено стихотворение, посвященное характерному для Мандельштама протесту против казней. Без него наше впечатление от стихов савеловского периода по необходимости не совсем справедливо".

Вера Лашкова о смерти Надежды М.:
«Надежда Яковлевна обычно просыпалась поздно. Соответственно, и засыпала поздно – порой в три—четыре утра. Я вошла к ней. Она очень тихо и спокойно спала совершенно обыкновенным человеческим сном. Я даже не могу сказать блаженным – нет, обычным. Но в какой—то момент, когда я снова вошла, это, может быть, было где—то около одиннадцати, я вдруг увидела, что Надежда Яковлевна дышит очень часто, но спит. Я ее взяла за руку, у нее стало меняться дыхание. И я поняла, что она умирает, потому что она выдыхала и потом долго не вдыхала. У меня не было мысли что—то делать с ней. Для меня было очевидно, что она умирает. Я просто встала на колени рядом с ней, и, может быть, я не права была, не знаю, но я понимала, что она уходит, и понимала, что это святой, таинственный процесс. Очень быстро все произошло. Может быть, минут пять или десять. Я совершенно спокойно на это смотрела, и когда поняла, что она уже не дышит, перекрестила ее. Глаз она так и не открыла. Не стонала, не мучилась".

(Скорую вызывать она не стала - хотя не могла знать, десять минут это будет продолжаться или полчаса, можно было её еще спасти или нет. Собственно, это и неизвестно. Просто она решила, что лучше не вмешиваться в этот святой таинственный процесс, когда 81-летняя старуха получает такой приступ. "Ничего, дойдёт!" - как говорили в Гражданскую, волоча еще живых тифозных к братской могиле).


Елена Невзглядова, филолог, публикация 2008, с горечью отзывается о публикации воспоминаний Ваксель и письма Н. М. Гладкову:
""И вот мы в курсе не только лесбийских наклонностей Н.Я., но и ее попытки “нейтрализовать” правду. Историки литературы, как я уже сказала, в своем праве, но читатели должны чувствовать себя прилипшими к замочной скважине. Честно говоря, как-то не по себе читать все это. И что интересно: чем меньше мы знаем о поэте как о блондине (брюнете) с приятным баритоном (тенором), сочинявшем лежа на диване (за письменным столом), тем ближе он нам, тем более тесную ощущаем с ним связь вплоть до полного отождествления, которое дается любовью к его стихам. А стоит только представить его в конкретной жизненной ситуации, как ощущение близости улиткой прячет свои рожки в панцирь."

***

Это перед всеми этими людьми Н.М. должна была заботиться о правдивости и раскидывать перед ними бисер того, как было на самом деле?! Они честно заработали то, чтобы их надували так, как это делала она, по тем причинам, по которым это делала она, и ради того, для чего это делала она.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив