"Против нас воюют, и мы несем потери". К 100-летию со дня рождения Виктора Розова

В августе исполнилось 100 лет со дня рождения драматурга Виктора Розова. Немногим из нынешней молодежи что-то говорит это имя. Да и мысли его многим покажутся несовременными. Ведь он искренне считал, что накопительство — зло, что богатство развращает душу. Это убеждение не поменялось за всю его долгую жизнь. Напомню, что визитная карточка его творчества – фильм «Летят журавли» (по его пьесе «Вечно живые»), пьесы «Ее друзья», «В добрый час!», «В поисках радости», «Традиционный сбор».

В 2004 году он ушел из жизни. А пятью годами раньше я взяла у него это интервью. Думаю, одно из немногих последних, поскольку в канун его земного пути журналисты не досаждали ему вниманием. Вышел из формата. В 1993 году не то, что не кричал: «Раздавите гадину!», но публично осудил расстрел Парламента. Да и настолько пафос всего его творчества не ложился в избранный тренд потребительства, что для официальной культуры он стал бельмом в глазу.

В 1999 году Розов пришел в Госдуму на какой-то «круглый стол» по проблемам культуры и мягко сказал, как ему надоел «нынешний собашник». Тогда и состоялся наш разговор, опубликованный в журнале «РФ сегодня», № 14 за 1999 г.).

«Разложение общества начинается с разложения верхов»

— При встрече с мастером куль­туры на язык просится банальней­ший вопрос: с кем вы, Виктор Сергеевич?

— Я человек аполитичный. Не был ни пионером, ни комсомольцем, ни членом партии, хотя меня туда очень настойчиво приглашали. Я вольная птица. Но как человек — очень упор­ный, веду свою линию. Когда был Пер­вый съезд народных депутатов, меня первым от писателей выкрикнуликуда-то там, но я закричал нечеловеческим го­лосом: "Никогда!"

Я не знал по именам членов Поли­тбюро и т. д. У меня в пьесе "Кабанчик" герой, секретарь, кажется, Крым­ской области, — вор. И за это меня вы­звали на какое-то обсуждение, где кол­леги писатели говорили, что такого не может быть. А я говорил, что может, что я против разложения общества, ко­торое начинается с разложения верхов. А вы, сказал я им, преступники, если покрываете эти явления. Посмеялись, ну, какие, мол, мы преступники...

— Сейчас для многих творческих людей хорошим тоном стало жаловаться на перенесенные ими в застойные времена гонения от ведомства цензуры. Вы страдали тоже?

— С цензорами со всеми у меня со­хранились хорошие отношения до сих пор. Да, после 91-го года многие вы­ступают и рассказывают, как их зажи­мали, не пускали, не давали писать. А я думаю: да тебе вообще перо в руки брать противопоказано. После войны я, обтрепанный, голодный, бедный, в драных штанах, принес в театр свою первую пьесу. Она понравилась. И ме­ня попросили куда-то в текст вставить слово "Сталин". Зачем, спрашиваю, у меня дети — школьники, у них свои драмы... "Ну, вы понимаете",— гово­рят мне. Не вставил. Когда началось развенчание культа личности Сталина, мне позвонили и попросили выкинуть его имя из моих произведений. А у ме­ня его нигде нет. Не поверили, когда сказал об этом. Посмотрели — все так.

 Я прожил очень сложную жизнь, которая и выковала мой русский дух. Родился в 13-м. Через год — война, отец тяжело ранен и попал в плен. Мама, я и брат Борис живем на очень скудном пайке. Грызешь липовую кору — и ничего. В детстве эта тяжесть жизни не ощущается. Когда на бойне забой, что нечасто случалось, мама даст мне кружечку. Бежишь, а там по желобу кровь, когда корове горло перерезают. Подставляешь и пьешь. Противно.

 Жили в Ярославле. Во время мятежа дом сгорел и мы бежали в Ветлугу, в Костромскую область, в чем были. Детство — голодное, но очень доброе. Дружба и теплота людского участия с ранних лет перетекали в меня, стали моей сущностью. При чем здесь эпоха?

Восьмиклассником, лет в 15, наверное, посылали в деревню вести антирелигиозную пропаганду. Деваться некуда. Чего лепетал — не помню. На ночь крестьяне меня в амбар запирали под замок — чтобы не убили. Toгда не был атеистом, сейчас — не больно религиозный человек. В церковь не хожу по причинам часто случайным. Однажды в Донском монастыре слушаю службу. Подходит старуха: "Как стоишь? Что ты руки за спину заложил?». Я ей в ответ: "А ты что как ведьма? Отойди!"... Не люблю ханжества. Я с Богом один на один.

— Что же происходит со страной во времени? Власть изменилась, а люди те же?

—Мой круг знакомых — только проверенные жизнью, порядочные, никогда ничего плохого не делавшие люди. Я стараюсь не переходить на дружескую ногу, не узнав хорошо человека. Мне все время везет на добрых. Всю жизнь. Вчера я навестил лежачую больную, женщину. Представьте, говорила то же самое: "Витя, удивляется она, вокруг жалуются, что сейчас очень злые люди, а мне почему-то одни добрые попадаются. Сколько раз падала на улице в обморок, и меня на руках относили домой. Как это может быть, если кругом злые?"

 Жил я счастливо, потому что люди около меня были замечательные. Дво­ровая компания — никто не пил (это как преступление считалось), никто не курил. Приехал в Москву учиться гол как сокол. С маленьким фанерным че­моданчиком. Сижу как-то в чайной и грею руки о теплый стакан чая. А рядом мужчина вынул краюшку хлеба, отрезал большой ломоть. Я только по­косился взглядом, и все. Он допил чай, доел кусок. И неожиданно так подо­шел, положил передо мной хлеб, быст­ро развернулся и в дверь. Я даже слова не успел молвить. Ну что это?

На фронте, куда я ушел не задумы­ваясь, добровольцем, меня тяжело ра­нили. Везут в вагоне. Боль — боль. Ра­неный с загипсованной рукой зубами развязывает свой узелок, достает и да­ет мне кусочек сахара: "На, ешь".

В госпиталь привезли — одни косточки, вся кровь вытекла, мышц нет. Пол­ожили в подвале. Ампутацию ноги на­значили. Очнулся — рядом что-то большое белое. Нога цела. Врач, рядо­вой врач, объяснил: "Решили побо­роться за вашу ногу. А оттяпать — быст­ро". Лечили 10 месяцев. Плохо — чер­ви, гной. Положили в палату смертни­ков. Хирург зайдет: "Завтра будем ре­зать". На следующий день посмотрит: "Отложим до завтра". Месяц пролежал со смертниками. Боролись и перевели в палату для выздоравливающих. А что я им? Сколько таких было!

Проснулся однажды. Надо мной на­клонилась врач, русская женщина, Мария Ивановна. "Что вы хотите?" — спрашивает. "Компоту", — вырвалось у меня. Приносят. Где, откуда взяли — не знаю. В ночь на Новый год меня, загипсованного, две медсестры на ка­талке везут в хирургическую. На столе разведен спирт. "Будешь встречать с нами!". Ну что я за избранник?

 Но я был веселый. Острил, шутил. Нянька Роза удивлялась: "Чего ты ра­дуешься?" А я в ответ:" Нога болит, а мне-то что?". Меня почему-то прозва­ли политруком. Палата большая. Матюжок стоит. Я не люблю ругаться. Никогда не матерился. Никого не вос­питывал. Опрашивал раненых: кто лю­бит Пушкина, Лермонтова, Байрона? И постепенно мат стал исчезать. Од­нажды один выругался и вдруг мне: "Розов, извини!" Это какое-то чудо!

Моя жена все время ругается. Я хоть бы раз огрызнулся. Ну, она —женщина, она нервная, она меня любит. Мы дав­но отпраздновали золотую свадьбу.

Лично по-человечески я счастлив. Но переживаю за то, что делается в стране, что происходит в Югославии. Я знаю, как тело болит. И знаю, как болит душа, какая тяжесть, когда в ней пустота. Наверное, потому на Руси ро­дилось страшное проклятие: "Чтоб те­бе пусто было!" Русский человек чув­ствует свою душу, знает, чем и как она болит. Может, одним этим мы и отли­чаемся от прочих. Я и сейчас человек не печальный, но душа болит. Не могу по телевидению смотреть на беспри­зорников, плачущих матерей, которые не в состоянии накормить своих детей. Я страдаю.

«Ми-и-ленькие, не спасут вас высокие заборы!»

— Вас упрекают за то, что вы талан­тливо развенчивали убогость мещанст­ва, ныне возродившегося под ло­зунгом: "жить богато не стыдно". А что в этом плохого?

— Все это обарахление — зло, рас­тлевающее душу. Человек теряет чело­веческий образ. Я жил очень бедно, а после 36 лет — очень богато, когда ста­ли платить за пьесы. Но все эти деньги мы с Надей, моей женой, отдавали многочисленным бедным родственни­кам с той и другой стороны. Хорошо, что такая жена попалась!

Один раз ку­пил на выставке меховое манто ей, принес домой. Она: "Ты что, с ума со­шел? Не одену". И не надела, подруге передала. И дома я не люблю барахла. Когда Калатозов пришел договари­ваться о сценарии фильма "Летят жу­равли" по моей пьесе "Вечно живые", он несколько смутился, найдя "драма­турга Розова" в коммунальной кварти­ре на 20 хозяев.

У нас сегодня много бедных. Я бы ввел для них карточную систему, пото­му что знаю, что такое быть голодным. В войну наш поезд на станции остано­вился, окно открыто, передо мной на столике хлеб. Вдруг просовывается чья-то рука и хватает его. Выглядываю и вижу, как по перрону птицей летит молодая женщина с моей пайкой. А я вслед: "Не бойся, миленькая, лети, корми кого надо. Мне завтра дадут еще".

И вот с этой картинкой у меня вместе связываются и нынешние бес­призорные дети, безо всякой войны откуда-то взявшиеся, и особняки с вы- со-окими заборами. Эти ограды меня очень умиляют. Миленькие, не спасет ничего это!

«Рус­скому человеку нужен достаток, а не богатство»

Я, честно признаюсь, интернацио­налист. Для меня люди делятся не по этническому признаку, а на жадных, хитрых, добрых и т. д. Мы росли в стра­не, где интернационализм впитывался с молоком матери. А нас стараются разделить по национальной графе. Же­лают, чтобы нас вообще не стало.

— А почему?

— Мы — странные люди. Мир раз­межевался на две части — материаль­ную и духовную. Вскоре после разре­шения Карибского кризиса с Валенти­ном Петровичем Катаевым мы поеха­ли по приглашению в США. Нас при­нимали на высоком уровне, ублажали, водили по миллионерам. Ну шик, блеск! Ездил туда и Никита Сергеевич. Увидел и у него произошел какой-то сдвиг. Он выбросил лозунг: "Догоним и перегоним Америку" по мясу, моло­ку и кукурузе. Поехал Борис Николае­вич. И заявил, что, трижды облетев статую Свободы, почувствовал себя трижды свободным.

Мы с Катаевым тоже лазали на ста­тую Свободы, и что? Нас тоже пытали роскошью. Нам это — не позарез. Рус­скому человеку нужен достаток и запас в закромах, а не богатство. А наши крупные люди клюнули на золотой крючок и хотят, чтобы мы последовали их примеру. Да не буду я! Есть пенсия, да еще пьеса моя пошла. Мне хватает.

 — Ваша самая первая пьеса "Ее друзья " — наивная, милая, чистая — пошла на сцене доронинского МХАТа 50 лет спус­тя ее написания. Полон зал моло­дежи. Принимают отлично. Смеются, аплодируют, плачут. О чем это говорит — о ностальгии по старой, доброй, про­стой жизни? А может, публика воспри­нимает спектакль как сказку?

— Успех этой пьесы — доказательст­во того, что в России хорошая моло­дежь, что никуда не исчезли такие веч­ные ценности, как потребность добра и самопожертвования. А нас хотят уверить, что главная ценность — богатство. Герой фильма «Шумный день» по моей пьесе «В поисках радости» рубил мебель, а игравший его некогда Олег Табаков говорит, что он сегодня покупает ее. Ну и что? Во всей миро­вой литературе не найти ни одного положительного образа богача. Все Шейлок, все Скупой рыцарь, все форсайтовский Сомс. Как развращает, как растлевает человека сила богатства! Власть должна понимать, как опасно для нравственного здоровья народа распространение жажды наживы. Как уберечься от этого?

— Как — в самом деле? Мы удаляемся от идеалов служения народу как высше­го смысла жизни. Есть смысл — есть счастье. И наоборот.

— Для счастья деньги не нужны. Ощущение полноты бытия не покида­ло меня в самых жалких с точки зре­ния внешних обстоятельств состояни­ях. В юности мы с друзьями однажды купили у нищенки ее сбор, наелись и запели песню.

Сколько стихов я напи­сал в госпитале, прикованным к койке! Еще раньше, помню, как на исходе зи­мы после долгих поисков снял угол в келье монастыря у старушки Пелагеи Ивановны, которую взамен должен был кормить-поить. И думал, какой я счастливый человек! От того, что обрел наконец пристанище, что лежу и чи­таю книгу, однажды в полноте чувств заплакал. Она мне: "Да бросьте книгу, что вы убиваетесь?". А у меня эти слезы душу омывают.

 Здоровый дух в здоровом теле — вот истинный предел счастья в этом мире. Кажется, так говорил философ XVII века Локк. Что толку в накачанных мышцах, если в душе пусто? Тело толь­ко для того и создано, чтобы в хоро­шем состоянии содержать душу. Счастье — в хороших отношениях человека со своей душой. Кто ноет — не люблю. Кто приходит в бешенство — сочувствую и понимаю. Я сам иногда прихожу в бешенство, когда смотрю телевизор.

А что делать — не знаю. Я не политик, не мыслитель, автор не первого сорта, как бы меня иногда ни дурили эпитетами. Вам прекрасно известно, что идет Третья мировая война. Против нас воюют умно, искусно. И мы несем потери. И все же надеюсь, что русский дух все равно выстоит.

Как противостоять — не знаю. Я просто не буду скотиной. А оскотиниться очень легко. Поэтому много выступаю среди молодежи и стараюсь настраивать ее в смысле воспитания духа. При всех обстоятельствах пачкать душу ни за какие деньги нельзя.

Я все собираюсь взять большой лист бумаги, разделить его надвое. На одной стороне написать, что сделано хорошего и плохого раньше. На второй — то же самое в последнее десятилетие. Есть какая-то высшая справедливость в том, что после революции 1917 года сразу высыпало столько талантливых людей, возникло множество течений, которые как бы стали подкормкой для основного ствола культуры. Сейчас дали свободу слова, отменили цензуру. И — ничего!

В этом перевороте нашей жизни есть что-то такое, что не питает культуру. Сначала я был благодарен Горбачеву, что он упразднил цензуру. Но я никогда не мог предположить, что этим воспользуются негодяи.

— Виктор Сергеевич, так кто же из политиков пользуется вашими симпатиями?

— В то время как по Волге ходили два парохода — один "Троцкий", другой — "Лев Давыдович", я ловил рыбу. Я никогда не был политизирован.

Беседу вела Людмила ГЛАЗКОВА