Первое парижское жильё

mbla — 20.09.2013 1.
Странно как – никогда я не боялась пустого листа. Иногда отлынивала, ленилась, хотя лень – не совсем верное тут слово – скорей какой-то внутренний зуд – то ли да, то ли вовсе нет – любит-не любит – плюнет-поцелует-к сердцу прижмёт-к чёрту пошлёт. То ли дождик, то ли снег, то ли выйдет, то ли нет.

А тут гляжу на экране на белую страницу, ёжусь и не знаю, с чего и как начать. Да и красные светофоры со всех сторон подмигивают. Альбир здраво, впрочем, говорит: «разве ж ты не ходила на красный?!».

А может, напугала меня Марья Синявская – то, что она сказала, срифмовалось с моим – «как же скучно писать биографию – родился, женился...».

Я спросила у неё, как поживают «Абрам да Марья», а она в ответ – «разонравилось мне то, что я пишу, скучно...»
Конечно, неправда это, и марьина книжка вовсе не скучная, но в чём она права – биографию описывать нудно, а интересно – отдельные клочья – малосвязные и очень любимые.

Итак, начать. А потом прицепятся клочки по закоулочкам из «позже», из «раньше». Первый васькин стих, написаный в четыре года : «Где начало, где конец, ты не разберёшь, подлец.» Подлеца рифма привела.

Можно так : «когда я жил в Лондоне». По васькиным словам так начинался роман о пиратах девятилетнего Егора Синявского.

Когда я жила в Париже?

В 1987-ом году в сентябре мы с Бегемотом искали в Париже квартиру. Бегемот получил временное профессорское место для иностранцев в университете Paris 6, в Jussieu, а я поступила на третий курс факультета информатики в том же Jussieu. Людей, у которых уже было какое-то высшее образование, брали прямо на третий курс. Нас «взрослых», старше 30-ти, оказалось человек десять. В основном, учителя математики.

Мне было 33. Я только что с мясом отодрала себя от Джейка, – глядя из будущего, единственная логика нашего разрыва, – в той цепи последующих случайностей, которая столкнула нас нос к носу с Васькой.

Ну, а тогдашняя логика моего ухода – открылась Россия, а с ней старые связи – со всей новой остротой. Вынести это Джейку, к тому же не говорившему по-русски, было не под силу. И в поставленном ультиматуме я выбрала не его, а собственную жизнь.
Смутное мерещилось – уйти сейчас, а то брошу на глубоком месте, когда совсем нельзя…

Бывает семейная жизнь гетеросексуальная, гомосексуальная и внесексуальная. Мы вполне удачно объединились с Бегемотом – жизнь вместе, а романы врозь.

Квартиру мы нашли – у грека с турецкой фамилией, кончающейся на оглу. На rue du Caire – улочке, примыкающей к блядской магистрали Saint-Denis. Надо сказать, что эта парижская блядская магистраль очень домашняя, уютная. Я неоднократно возвращалась по ней домой в середине ночи – пешком из Jussieu – в те времена компы дома были роскошью, и работать приходилось в универе, причём лучше всего ночью – днём нас там было слишком много, и тарахтелка-компьютер, как старенький пыхтливый паровоз, то и дело испускал вздох последнего изнеможения и затыкался до реанимации. Ну, а даже если жив был, нас за терминалами столько восседало, что сигнал доходил как до жирафов, и неоднократно получалось, что букву «а» напечатаешь, а потом ждёшь «б» ещё полчаса.

Так что возвращение ночью пешком из Jussieu на rue du Caire было приятной обыденностью.

Нарядные бляди в сапогах и коротких шубках, в платьях до середины попы стояли, легко привалившись к стенкам. К ним время от времени подходили знакомые, с которыми они приятнейшим образом болтали.

Дружелюбно светилась самая банальная арабская лавка, из тех, что открыты, когда закрыты другие магазины, – там ночью можно было купить неотложную еду.

А когда однажды в каком-то кафе возник непредвиденный шум, ещё даже никакой не скандал, просто кто-то слегка голос повысил, полиция приехала в одну минуту. За блядской магистралью – глаз да глаз.

Ну, а на соседних с ней улочках, вроде нашей rue du Caire, располагались, в основном, мелкие кустарные мастерские, да оптовые магазинчики всяких тряпок...

Наша квартира была на верхнем, не помню, каком по счёту этаже, по-русски, наверно, третьем. Поднимались мы туда по типичной парижской винтовой натёртой до блеска деревянной лестнице. На площадке под нами вечно была открыта дверь, оттуда раздавалась арабская музыка, смешанная с какими-то производственными звуками – стрёкот швейной машинки, стуки. Там явно была одна из бесчисленных в этом районе мелких пошивочных мастерских. По натёртой лестнице скользили курчавые черноволосые люди с тюками.

Мы были уверены, что мастерские и оптовые магазины в нашем районе принадлежат, в основном, арабам. Пока не наступил Йом-Кипур – и всё затихло – ни стука, ни грюка – вот тогда-то выяснилось, что соседи-арабы – это марокканские евреи.

Квартира была маленькая – 2 смежные комнаты и кухня. Правда, побольше той, от которой, обливаясь слезами, мы отказались – та была на rue Bonaparte, и если из окна высунуться, то Нотр Дам видна – в общем, из Тэффи, из моего любимого рассказа «Разговор»: «Тут, конечно, двор, а вот если вы так до половины в окно высунетесь (только, конечно, держаться надо) и перевернётесь вот так, почти на спину, понимаете? – так вы сможете Эйфелеву башню увидеть. Большое удобство!»

Но, увы, чтоб видеть из окна Нотр Дам, надо было поселиться в стенном шкафу. Туда наши не такие уж немногочисленные манатки не поместились бы, и холодильник только самый крошечный втиснулся бы, вроде советского «Морозко».

Так что мы выбрали rue du Caire, где из окна видны серые ребристые парижские крыши со скособоченными антеннами, зато под окнами иногда шарманка, а по базарным дням – блеянье – veeeeeeeeerier-veeeeeeerier – это стекольщик оглашал окрестности.

Однажды и вовсе чудо случилось. Бегемот с утра почему-то соловьём распелся и со странным репертуаром – «Славное море, священный Байкал». А потом мы на ближнем базаре увидели гармониста, который исполнял ровно эту песню. Не мог Бегемот его слышать на нашем высоком этаже, да через две улицы...

Кстати, рынок там – один из самых симпатичных в Париже, – мощёная пешеходная rue Montorgueil – каждое утро ключами отпирали стоящие на мостовой прилавки зелёного цвета, на них наваливали груды сияющих фруктов-овощей. А по сторонам лавочки да забегаловки с плиточным грязноватым полом. Однажды после немалой вечерней выпивки мы с моей подругой Ленкой в такой пивнушке попросили утром по стакану вина, с диким хохотом осознав, что вообще-то это называется опохмелка.

Именно на этом рынке я влюбилась в корсиканские мандарины – грузинские кислые из детства, перемешанные с тёмными глянцевыми листьями. Теперь-то всякие с листиками продают, а тогда только корсиканские. Как-то раз во время карнавала в Рио прямо между овощных прилавков под взглядом украшающей ресторан огромной золотой улитки с вытянутыми рожками плясали нарядные весёлые зазывные латино-американские ребята.

Что квартира нам очень сильно мала, выяснилось летом 88-го, когда повалили гости – самые первые люди из России.

(продолжение следует)

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив