Одна страшная сказка, рассказанная всем

i-delyagin — 22.05.2017 Во всякой сказке есть одно-два настоящих волшебных слова. На них пробуется рассказчик. Настоящий рассказчик их знает и умеет их сказать – ведь волшебные слова надо ещё уметь правильно выговорить – а профан нетерпеливо проплюнет их, думая, что они зря приставлены к сказке. Профаны всегда спешат.

Знаток поступит не так. Он скажет эти слова обстоятельно, зная, что они даны каждой сказке по завету: сказки способны творить миры.
И знаток скажет эти слова-ключики так, что прежде чем рассказ двинется дальше, слушатель увидит весь мир каков он есть в сказке. Увидит всё и в подробностях, и никогда в строй мира не вступит ничего чужого, всё будет собрано в реальность именно этой сказки.
«Однажды», «жили-были» - настоящий рассказчик может позаботиться о том, чтобы мир возник во всех деталях, как только он скажет эти первые слова. Ведь самое важное для истории – это сотворение мира, в котором ей предстоит случится. История собирается из мира, в который пропускают по потайным ключикам-словам.
Только об этом не все знают: не только рассказчики, но и слушатели, ибо мало хороших рассказчиков. Ищите хороших рассказчиков, у них есть чему поучиться.

Однажды мне довелось жить в старом доме с толстыми крепостными стенами.
Я был ребёнком, и наверное, потому смог научиться чему-то важному из этой истории. Настолько важному, что мне, теперь взрослому, не хватает слов всего пересказать. Но я попробую. Буду рассказывать просто и медленно, и кое-что важное смогу передать всем.

Этот дом был построен до революции. В нём было шесть этажей и много странного, того что больше нигде не встретишь. Советская власть такого жилья гражданам не строила.
В подъезде в по краям ступеней торчали золотистые полукольца. Чуть погодя я узнал, что когда-то лестницу покрывал ковёр, а полукольца были свидетели прошлой роскоши. В них когда-то вдевались такие-же бронзовые палки и так ковёр облекал каждую ступеньку.

Потолки в квартире были высоченные, и даже если я вставал на стол, мне ещё много-много оставалось не то что до потолка, а и до люстры. На потолках была лепнина.
На кухне был холодильный шкаф, помещавшийся в толще мощной стены. Он был снабжён летком и зимой там держался холод.
Вообще, толстые стены составляли особое достоинство дома, летом в нём было прохладно, а зимой тепло.

В доме было много загадочного, от странных шпингалетов в окнах, старинных замков в дверях с большими ключами, с дверными ручками, блестящими золотом, если их натирать, до двух дверей в квартире, одна обыкновенная входная, другая вела из кухни «на чёрный ход». Детскому воображению всякая мелочь представляется загадочной, а дом был наполнен такими загадками. И дом загадывал мне загадки. Кажется, некоторые из них я теперь разгадал, одни раньше, другие позже.


Я тогда ещё был слишком мал, чтобы сравнивать, ведь для сравнения надо обладать запасом впечатлений. И то, что я жил в таком доме, полном странных вещей для времени, на которое пришлось моё детство, как-то загадочно и благотворно повлияло на меня. Я стал воспринимать красоту и сложность как обыкновение.
Воспитание можно получить от окружения и это окружение для того вовсе не обязано быть говорливым.

На полу был дубовый паркет, а в одной из комнат ещё сохранился мраморный подоконник. Двери в комнатах были деревянные, таких сейчас и не делают, высоченные и широкие, о двух створках. Мне не с чем было сравнивать и я думал, что мир таков, каким я его вижу.
Не думаю, что это воспитало во мне род наивности. Наивность это всего-лишь качество незнания, уверенного в себе. И теперь я понимаю, что этот дом умудрил меня, я увидел мир таким, каким его не видели другие, лишённые такого опыта. Если их мир ловил и поймал на одну свою сторону, то я пришёл и увидел достаточно, чтобы мир не мог меня держать только на одной своей грани: кажется я узнал кое-что о свободе. Я могу «бывать на обеих сторонах мира». Сложно объяснить, что это за род свободы, тому, кто её лишён. Просто она – есть.

Школа помогла мне, и, как ни странно, ввела меня в мир загадок ещё дальше. Я учился в школе, наследовавшей здание старой гимназии. Её входная дверь была толстая и пуклилась узорами. В младших классах мне стоило немалого напряжения открывать её, дверь была тяжеленная.
В актовом зале высотою в два света – с тех пор я лишь иронически пожимаю плечами, видя «актовые залы» в новых школах – на стенах были замазанные краской овалы: императорские портреты. Перила на лестнице в школе были деревянными, а ограда – кованной и узорчатой. Полы паркетные и опять же, из дуба, и я застал край времени, когда на вестибюлях, устроенных около лестницы на каждом этаже стояли зеркала ещё того, ушедшего мира. В рамах и с гречкой со старческих рук, которая начала обсыпать серебряное полотно.
Потом эти зеркала стали исчезать. Вообще всё стало исчезать. Когда это началось? Я не помню. Я могу только рассказать.

Сначала стали исчезать старухи. Знаете, такие вредные, безумные старухи. Они кричали мне, что из тех, кто гоняется за голубями, вырастают бандиты. Почему-то их было особенно много, этих старух. Некоторые из них, говорят, жили в старых домах, а кто в рядом стоящих особнячках ещё с времён старого режима. Наверное, кто-то из них умер от старости. Но всего я не знаю.

Исчезли мраморные глыбы, прозеленелые от мха и со следами инструмента на краях. Я любил обязательно встать на такую, возвращаясь домой из детского сада. Они лежали возле мастерской Веры Мухиной, той самой Веры Мухиной.

Потом стали исчезать деревья. И вот что интересно, окна кухни выходили во двор посольства Дании, а там-то, во дворе старинного особнячка, деревья не исчезали. Они стали исчезать во дворе моего дома.

Сам двор был почти голым и до того, но вход с переулка, пролегавший между особняком слева и домом напротив, украшала аллейка деревьев. Вот они исчезли первыми. Потом стали исчезать деревья в дворике, который я тоже смело считал двором своего дома. Это был дворик особнячка, притулившегося к торцевой стене дома. Там росла и сирень, и другие деревья.
Тут я спохватился и стал считать, сколько их срубают. Их срубали незаметно раз от разу, по одному-два. Вышло шесть. На шестом я бросил счёт. Кажется, я понял, что что-то сильно не так: махнул рукой. Но я ещё не мог догадаться, насколько сильно всё пошло не так. Не повторяйте моей ошибки: опустошителя можно заметить, ещё только когда он подступает.

Наступали девяностые. С ними пришла чужая жизнь, чуждая, как космический alien из фильма. Нельзя сказать, чтобы она тараканилась, как кинообразец, но она была абсолютно чужой и она убивала.
Я видел, как она убивала мой мир. И она убивала его буквально.

В конце переулка, в котором я жил, стоял дом – настоящее чудо гения. Памятник архитектуры, таких Москве было только два, и рядом со мной был лучший. Чужая жизнь убила его. Когда-то он был настоящим роковым замком. Он был построен архитектором Масленниковым в 1908 году. С того года он стоял вахтой в конце переулка, старинный и суровый замок, весь в странных колдовских формах. В моём детстве в конце переулка стоял старинный замок и стерёг его, разве можно сказать больше?

Но пришли новые люди и изувечили дом, противный их вкусу. Теперь я знаю почему они так поступили.
Они превратили его из дома-обители северных духов, в то, что было им приятно и понятно. Они хотели изобразить слащавое богатство. И они изобразили его так, как понимали. Если бы они изображали богатство-изобилие как китайцы – рваниной – китайцы даже самое знаменитое блюдо своё, пекинскую утку, все перерывают-перерезывают на кусочки, так они был дом искрошили. Но пока советские люди жили в стране советов, а эти, которые успели раньше, ездили за границу, работали во всяких внешторгах и теперь представляли богатство так, как им было дано его увидеть там. Как американское пирожное, большое, жирное, крытое лаком крема-глазури, подделку высокой кухни, слабо отличимую от подделки подделки-рекламного фотоснимка, говорят, эти пирожные для рекламной фотосъёмки лачат спреями для волос. И новобогатые взяли и убили дом, вырвав ему самое сердце, сделав из него кондитерскую пошлость. Будь они прокляты.

Мой мир стал рушится. Теперь это стало ясно. Но до того, как случилось нечто окончательное, он успел передать мне ещё одну загадку-подсказку.

Конечно, я жил в коммуналке. Нечему было радоваться в том, что это была коммуналка. Но в ней было ценное, что оставалось от прежних времён.
Это был как бы коралл, может и мёртвый внутри, но красотой своих форм продолжающий жизнь красоты. Я жил внутри как бы не по праву дважды: я попал в жильё изгнанных оттуда, и вторая неправота случившегося, шедшая против всей вероятности была в том, что я жил в как бы внутри ларца сокровищ, сохранившихся чудом. В новом мире таким не было места, советская власть не строила таких домов, и не ценила их. Но мне достался лотерейный билет – тайной двойного выигрыша.
Конечно, я как все мальчишки, мечтал найти клад. Я знал, что в таких домах иногда в стенах – ну, ходили такие городские не совсем легенды – находят клады. Я даже выстукал в стене полость. Взрослые запретили мне ломать и лезть вовнутрь. Может они были правы? В соседней комнате стоял камин, отчего бы ранее не быть камину и в комнате, в стенке которой я выстукал подозрительную полость? Может, это был лишь дымоход в стене. А может, и нет. Но я до сих пор жалею, что не взломал стенку перед самым отъездом.
У меня есть свои резоны жалеть.
Незадолго до того как пришлось уехать из этой квартиры навсегда, я нашёл керенку и екатеринку. Обе под обоями. Керенка была в плохом состоянии, и я думаю, её сунули под обои от отчаяния, которое в теперешнем огрубелом мире зовётся словами «ими можно стенку обклеить», а вот катенька-сторублёвка была в очень и очень приличном виде. Думаю, её спрятали под обои (я нашёл её в другом месте квартиры), когда ещё на что-то надеялись. Отчего же не быть кладу в стене с золотыми?
Всё равно я считаю, что в своей жизни два клада я нашёл, ибо и керенка, и катенька были тем, что есть настоящие клады - вещественными знаками ужаса. Может, и клад с золотыми, который я уже считал моим, остался на месте до сих пор.

В конце концов, я был изгнан из того мира. И сокровищ его я с тех пор собрать не мог.

Жил я с тех пор в разных местах, но понял одно, так хорошо теперь не строят, такого теперь не бывает, ни в большом, ни в мелочах. Нет ничего из прежнего настоящего, что я видел – от тех здоровенных дверных петель, до широких стен. В таком хорошем доме больше я не жил и не ищу такого. Найти такой – разве вернуться. Нового не будет.

Последней загадкой с кладами дом дал мне двойной урок. Отчего-то в русской жизни так заведено, что стоит русскому человеку обстояться, зажиться, как приходит нечто и наддаёт так, что всё идёт разорением.
Но это разорение касается далеко не всех. Есть невидимая и не оглашаемая среди чужих табель о рангах, которой повинуется и этот невидимый гонитель. В моём доме на первом этаже жил телеведущий Познер. Впрочем, почему жил? Пока все жители дома подались в бегство, были изгнаны из дважды опустошённого рая – в революцию начала и конца 20-го века – Познер зажился ещё крепче, ещё лучше. К своей квартире на первом этаже, которую он занимал один, он прибавил подвал под собою и стал жить на два этажа.

Дорогой читатель, за твоё внимание я расплачивался не мелочной монетой сантиментов. Это история о некоторой тайне русской жизни, которую не подать напрямую. О ней не рассказывают обыкновенными словами, потому что от слушателя нужна смелость – а не у всех она есть. Но эта тайна давлеет над нами всеми. И знание о ней нужно всем. Может, когда я повторю о ней рассказ, но в другом виде, ты кое-что поймёшь.

С тех пор прошло много времени и жил не всегда хорошо, и не всегда в хороших местах, да и сейчас не могу хвастаться своим положением. Зато сейчас я уже как немало лет живу на одном месте. Я зажился. Пусть не богатствами, но остановился, стал жить. И тень того гонителя двинулась на изнанке мира и теперь… да ты сам его теперь видишь, читатель!

Я живу опять в кирпичном доме, в нём пять этажей и меня опять хотят выгнать. Я не хочу бежать. Я хочу рассказать о подлости этой слепой силы.

Конечно, это не прежний дом. В старом доме, когда я входил в подъезд, было даже боязно смотреть на такой высокий потолок подъезда, он был вровень с потолком бельэтажа, на лестничную клетку которого вела лестница от парадной двери. Было боязно, потому что во всём: в его странной, причудливой высоте, в изукрашенности, чувствовалось, что дом чужд настоящему миру и настоящий мир ему враждебен. Ребёнком этот прошлый исторический конфликт, запечатлённый в резком переходе архитектурных форм от прошлых, в которых я жил, к новым, которые давались встречаться в других местах, я понимал весьма смутно, скорее ощущал, но зато ощущал ясно.
В новом доме ничего такого нет. Зато в нём есть почти всё, а может и больше, что разрешено русскому человеку в этом мире. Не обманывайтесь, в новых бетонках у вас будет меньше, я имел дело со строительством и знаю о чём говорю. Мне удалось устроится почти зайдя за негласные запреты на хорошую жизнь. Дом кирпичный, потолки прилично выше 3 метров, от метро пара минут, но под окнами нет ни дороги, ни машин. Дворик зелёный, и кругом зелень – по утрам поют птицы.
До самого центра на метро 20 минут и без пересадок. В конце улицы, которая почти как двор у иных пятиэтажек, один сетевой магазин, в семи минутах пешего хода – другой, в десяти – третий. Рядом три кинотеатра. Пруд.
По совокупности так русскому человеку жить нельзя. Не положено. Закон. Мог-ли гонитель не проснутся?

Вы все знаете, теперь нас ждёт «реновация», а я должен бежать по нужде, силою меня гонят, как и многих других, а мой дом велят снести. Второй раз я должен стать изгнанником: РУССКОМУ ЧЕЛОВЕКУ ЖИТЬ ХОРОШО НЕ ПОЛОЖЕНО

Конечно, я мог бы поверить, что слово «реновация» теперь заменяет слова «Дед Мороз», «подарки» и «радость».
Но я этому не верю, как по обстоятельствам, мой дом хотят сломать, так и по некоторому жизненному опыту. Я знаю, что в жизни люди спешат забрать или получить, но дать…

Обыкновенная формула «утром деньги, вечером стулья» это пересказанное правило о том, что гарантией сделки является её исполнение. Другими словами, если жителей сносимых пятиэтажек собираются облагодетельствовать, где жильё, предназначенное на обмен?

Публикации в газетах мы видели, но это слова. А конкретного жилья, которое предлагается на обмен депортируемым жителям, не видели. А когда сторона в переговорах начинает говорить, кричать, что она зарабатывает не на том, что «обманывает», становится ясно – ОБМАНЕТ. Даже так: ОБМАНЕТ И ЗА ПРИДУРКА ДЕРЖИТ.
В делах верят не словам, а исполнению. И то исполнение по сделке, даже произведённое, не считается доказательством окончательным, иначе бы закон не предусматривал гарантии качества на товар. Знает закон людские повадки – схватить деньги и бежать, подсунув гнилое. А нам даже подсовывать не заботятся, обходятся одним заговариванием зубов.

Я бы не против, как тот тигр из анекдота, лучше жить, НО КТО Ж ДАСТ?

То, что с жильём на обмен что-то нехорошее, уже ясно. Саму реновацию готовили давно. Ещё в сентябре прошлого года втихую составляли план по сносам.
Значит, план-то есть. И учитывая, что реновация будет коммерческим проектом, чьим-то бизнесом – застройщик будет продавать площади в многоэтажках на месте снесённого, есть и посчитанный бизнес-план. То, что такой бизнес-план скрывается, а частью его является КАКОЕ ИМЕННО И ГДЕ жильё будет предоставлено, говорит о многом.

Чиновники и лизоблюдная пресса опять изображают пляску бёдер, пытаются соблазнить неподтверждёнными обещаниями: площадок под застройку нет; домов нет; показов недвижимости нет.

Все бы мы рады переехать во дворец, как обещают, но где замок? Почему людей пытаются заставить подписаться под сделку, не показав товар. Голосование до принятия закона о реновации, до показа конкретных планов и объектов – мошенничество. Это называется так: «ПОДПИШИТЕ ЗДЕСЬ НЕ ГЛЯДЯ, ТОГДА ТОЧНО БУДЕТ СЧАСТЬЕ». Мало того, мошенник собирается высморкаться в бумажку, которую ему подпишут и погыгыкать над доверившимися простачками: люди не понимают, что результаты их голосования не носят обязательного характера. Согласно 245 Постановлению результаты только «учитываются». «Мы, волки, рассмотрели голос барана, поданный против его съедения и учли его. Принимая во внимание дополнительные материалы серых экспертов, мы установили, что у нас подвело брюхо. Постановили: барана сожрать». «Да чего ты мемекаешь, идиот, у нас всё по-правовому, по демократически». «Да не вертись, я у тебя на закуску сейчас глаз вырву».

А главное, почему переселение насильно?

Всё тем более странно, что никто не собирается расселять тех, кто действительно в этом нуждается. Где расселение Капотни, которая задыхается от НПЗ? В которой болеют дети? Его нет, зато есть гигантский список крепких домов под снос в золотых местах. ВСЁ ПРОСТО, КРОМЕ ДЕНЕГ. Большим людям нужны деньги от строек в выгодных местах. Это и называется реновацией.

Никто не хочет облагодетельствовать людей. Если бы было такое желание (которого не может быть в моём Отечестве), то исполняли бы Федеральный закон № 185-ФЗ «О Фонде содействия реформированию жилищно-коммунального хозяйства"». Нужды в новом законе, если бы хотели обновить ветхий жилищный фонд, нет.

Новый закон служит тому же правилу, о котором мне рассказал дореволюционный дом своей загадкой напоследок. РУССКИЙ НЕ ДОЛЖЕН ЗАЖИТЬСЯ. Но некоторые, которые входят в невидимую табель о рангах, должны жить всё лучше и лучше.

Мой прежний дом видел две депортации русских. В начале века. В конце века. Наступило опять начало века. Новый 17-й год. Юбилей-с.






Оригинал этой записи находится на http://i-delyagin.dreamwidth.org/17800.html
Вы можете всегда оставить комментарий там с помощью OpenID

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив