О позднесоветской молодежи, и об истоках "криминальных 1990" годов.

anlazz — 25.03.2016 Совсем недавно Яна Завацкая, aka blau_kraehe, подняла довольно интересную тему. А именно – причины повышенного распространения повышенной агрессии и хамства среди постсоветского населения. Правда, Яна акцентирует внимание на «мужском населении», однако, ИМХО, данная проблема не является гендерной. Она намного шире и составляет одну из самых серьезных опасностей для социалистического общества. Суть ее состоит в том, что при определенных условиях в обществе крайне распространенным становится достаточно деструктивный тип  поведения – агрессивный и (якобы)  неспособный к установлению коммуникации (впрочем, о последнем стоит сказать отдельно), в ориентированный на «силовое решение» проблем и не способный к компромиссам. Этот самый постсоветский тип Яна ассоциирует криминальным миром:

«Есть у меня такое впечатление, что мужская социализация у моего поколения (род. 1970 плюс-минус 5-7 лет, а возможно, и больше) - исключительно криминальная.»

Действительно, если опустить «гендерные наезды», то можно сказать, что для молодежи позднего СССР было характерно достаточно специфические черты, которые так ярко проявились в период «криминальных 1990». Но самое интересное тут вовсе не это. Самое интересно – о чем Яна упоминает вскользь – это то, что «криминализация» эта началась, практически, на «пустом месте». Нет, конечно, реальные уголовники существовали, но до самых 1990 годов они находились на маргинальном положении. Как пишет Сергей Кара-Мурза (автор довольно сомнительных концепций, но честный фактологически):

«В СССР существовала довольно замкнутая и устойчивая социальная группа - профессиональные преступники. Они вели довольно размеренный образ жизни (75% мужчин имели семьи, 21% проживали с родителями), своим преступным ремеслом обеспечивали скромный достаток: 63% имели доход на одного члена семьи в размере минимальной зарплаты, 17% - в размере двух минимальных зарплат...»

И вдруг, в начале 1990 годов, этот самый мир стал не просто популярным – он, на какое-то время, стал вообще основным для постсоветского человека. Сам Кара-Мурза, как и множество иных авторов, объяснял подобное изменение «союзом» между антисоветчиками и преступностью, сознательным курсом на криминализацию общества компарадорскими элитами. Однако смысл данного дейтсва малопонятен: во-первых, если преступность маргинальна, то какой смысл в союзе с ней. А во-вторых, если даже предполагается «раздел имущества», то было бы странным брать себе в союзники столь опасную и неприятную часть общества.

Впрочем, особых признаков насильственного внедрения криминальной культуры в позднесоветскую жизнь не наблюдалось. «По-фене» с экранов телевизоров стали говорить позднее, да и блатные песни стали популярными вначале среди масс, а уж затем «пошли» на «большую сцену». Получается, что вопреки принятой Кара-Мурзой концепции, «криминальная культура» не была навязана нам свыше, скорее наоборот, она утвердилась в самом обществе, а затем уже вошла в состав «официальных норм».

Однако дело обстоит еще интереснее - как уже сказала Завацкая, эти самые «криминальные нормы» охватили довольно четко выделяемую социальную группу - молодежь. Сюда, впрочем, можно еще отнести часть т.н. «интеллектуалов», о которых говорил Кара-Мурза - но с оговоркой о том, что они выступали так же носителями, а не создателями данной идеологии. Большая же часть страны к криминалу относилась - да и относится до сих пор - с резким осуждением. И уж тем более стремилась приобретать в своем поведении относящиеся к нему привычки. Собственно, у Яны  сказано про это:

«Причем, к сожалению, это невезение именно моего поколения. Я даже в молодости смотрела с завистью на мужчин 40-50 лет, они казались мне такими... нормальными. Ну вот просто нормальными людьми.»

Так что же произошло с советской молодежью, с теми людьми, которые воспитывались и своими родителями, и школой в совершенно ином духе? Почему они выбрали для себя идеалом однозначно деструктивную, и при том, полностью маргинальную стратегию?


На самом деле, ничего удивительного в подобном нет. Раскрыть секрет «окриминаливания» (не криминализации!) молодежи помогает одна деталь. А именно – то, что явление, кажущееся нам «криминальной культурой», на самом деле, подобной не является. Да, как это не покажется странным, она не имеет генетического родства с того, что свойственно «тюремному миру», несмотря на удивительную схожесть. Этот момент, кстати, отмечался еще в 1990 годах, когда выяснилось, что большая часть «новых преступников», т.е., лиц, вновь пришедших в криминал, практически не знают пресловутых «понятий». Это выразилось в свое время в «войну» «беспредельщиков», т.е., молодежи и «старых» воров, но нам важно, что данный факт свидетельствует не о «трансляции» криминальных норм, а о создании в молодежной среде некоей модели «псевдокриминальной» жизни, о симуляции в ней уголовного мира без всякой связи с реальными уголовниками.

Проще говоря, в определенных условиях почем-то оказалось выгодно быть «плохими мальчиками», и молодежь, причем самая активная ее часть, вынуждена была срочно выстроить модель этих самых «плохих», спешно черпая информацию изо всех доступных условиях, от редких контактов с «настоящими» уголовниками (которые, напомню, были закрытой структурой) до выискивания указаний на это в художественной литературе и самостоятельным «додумыванием» того, «как это должно быть». Поэтому, это не преступный мир смог победить «совок» и свершить «великую криминальную революцию», а напротив, это изменения в обществе привели к тому, что возникла потребность в преступном мире, причем там, где подобное ожидалось менее всего Можно вспомнить, какой шок вызывало поведение молодежи в 1980 годах. Как оказалась не готова милиция к встрече с «новой шпаной», поскольку была твердая уверенность, что условий для ее появления не существует – ведь ранее шпана была порождением нищеты и разрухи, как в послевоенное время.

С чем же связана подобная, неожиданно возникшая потребность в давно ушедших «социальных типах»? На самом деле, и тут никакой тайны нет. Потребности всегда возникают потому, что в обществе возникают условия для их реализации. Популярность у позднесоветской молодежи «криминальных моделей поведения» значит то, что именно для нее позднесоветский социум оказался крайне благоприятным. Причем, благоприятствование это возникло довольно быстро, так, что люди старших поколений, связанных большим числом социальных связей, не сумели среагировать на это. (А вот интеллектуалы, понятное дело, сумели.)

На самом деле, быстрая деградация – а по другому обозначить произошедшее не получится – советского человека выступала парадоксальным следствием его быстрого же развития. А именно – того, что в послевоенное время в стране удалось построить то, чего тут никогда до этого не было – сытое и безопасное общество. Да, разумеется, для современников эта сытость и безопасность может выглядеть условной – дескать, продукты приходилось «доставать», да и ходить просто так ночью было чревато. Но в целом, советский человек обрел то, чего никто никогда до него не достигал (за исключением узкого круга элитариев) – уверенности в своем настоящем и будущем.

Пусть жизнь его была небогатой, но зато ему не грозил ни голод, ни холод, он не боялся умереть от какой-нибудь обычной ранее болезни, вроде пневмонии (и, что характерно, и от необычной так же не боялся – в итоге к врачам обращались крайне редко, даже тогда, когда это требовалось). Он мог быть уверен, что ему, и его детям практически не грозит опуститься на дно – чтобы это сделать, надо было серьезно постараться. Наконец, он был уверен в том, что мало кто способен покуситься на его жизнь – и физически, и имущественно (ключи от квартир даже в городах оставляли «под ковриком»), и морально, что кто-то использует его в качестве инструмента в своих интересах. Обман, включая бытовой, стал редкостью, произведения даже советских авторов периода 1920 годов (вроде Ильфа и Петрова) читались, как чистая сказка – как происходящие «не у нас». Нет, все понимали, что обман, воровство, и вообще, преступления существуют – но при этом знали, что конкретно их все это не коснется. (А просчитывать на «большие дистанции» обыватели, как правило не способны, и выяснить связь покупок «с черного хода», или поступления в вуз «по знакомству» с ухудшением своего положения они не могли).


В итоге советское общество периода «застоя» приобрело вид этакого «заповедника хороших людей», в котором не сказать, чтобы было все идеально, но, в общем-то, жизни обывателя ничего не угрожало. Однако, как не парадоксально, именно это стало той средой, в которой и «вызрела» описанная Яной Завацкой «язва». Причина этого лежит в том, что общество, равным образом как другая сложная система, может бороться только с тем, что ему непосредственно угрожает. Это понятно – ведь любая «общесистемная борьба» требует расхода ресурсов, в том числе, и каждым членом системы. А следовательно, нормальная реакция этих самых членов состоит в том, чтобы минимизировать данные затраты. Поэтому каждая социальная система вынуждена существовать «на лезвии бритвы» между взаимодействиями двух противоречивых процессов. С одной стороны, она должна выделять средства на общесистемные цели, в том числе, и на борьбу с паразитами и людьми, ведущими деструктивное поведение. А с другой – она должна давать максимум благ своим участникам. При этом, понятное дело, что «общесистемные нужды» являются актуальными только потому, что они дают возможность существованию каждому отдельному человеку.

Если же этого нет, если все «общее» проходит «параллельно» отдельной личности, если от ухудшения «общего положения» ей ни тепло, ни холодно, то тогда, разумеется, не стоит ожидать особого рвения к соблюдению «общих интересов». А значит, чем общество устойчивее, тем сильнее это стремление к «хате с краю», тем большее раздолье тем, кто желает жить за общественный счет. Но не только. Богатое общество приводит к резкому снижению борьбы с любыми деструктивными явлениями, будь то воровство, тунеядство или хамство. Действительно, зачем тратить свои силы на то, чтобы остановить хама, или заставить тунеядца работать, если можно просто не обращать на это внимание. Когда можно в любой момент «нырнуть» в свой «теплый мир» друзей и родных, в привычный мир рабочего коллектива, в хобби и т.д.

Нет, конечно, позднесоветский мир еще сохранял множество норм и традиций времен «развитого коллективизма», времен, когда социальная активность еще воспринималась, как необходимое явление, но они были актуальны лишь для старших поколений. Для молодежи же все это выглядело излишним, слишком противоречило окружающей ее реальности. Для них более актуальным было то, что делало возможность быстрого достижения своих целей за счет окружающих. Т.е., те самые деструктивные модели, о который и идет речь выше.

Причем, стоит сказать, что данный процесс не был кем-то искусственно организован, как кажется многим. Напротив, переход «в деструкторы» происходил путем жестких проб и ошибок, когда имелись только неявные ощущения того, что стоит делать. К примеру, было понятно то, что асоциальное поведение дает ощутимые преимущества, что человек, ставящий свои цели выше окружающих, оказывается в преимуществе. Но как это реализовать – никто не знал. В итоге 99,99% подобных попыток, в лучшем случае, не давали вообще ничего. А в основном – приводили к серьезным потерям для того, кто выбирал данную модель, вплоть до смерти. Однако это не останавливало – молодежь продолжала «пробовать на прочность этот мир каждый миг» (кстати, Макаревич – из тех же деструкторов, только выигравших), в надежде на то, что когда-нибудь им «обломиться».

Эта тактика, в общем-то, совершенно естественна: если общество не использует специальные методы борьбы с антиобщественным поведением, или использует их плохо и формально, то последнее неизбежно побеждает. Даже если эта победа заканчивается всеобщим поражением. Вон, в Риме перед падением и последнему землепашцу должно было быть ясно, что если его не защищать, то все кончится банальной резней с грабежом. Но, тем не менее, это не помешало его жителям, вплоть до самого конца, заниматься устройством своих дел вместо организации защиты Вечного Города. Так что нечего удивляться действиям позднесоветской молодежи, неожиданно забросившей все то, что было связано с так ненавистным ей «общим делом», начиная с комсомола (да и пионерской организации), предпочтя ей пускай жестокий и опасный мир «квазикриминала». (Впрочем, как уже сказано выше, опасность его была не сказать, чтобы особо высока. Даже реальные уголовники в это время, как правило, имели приличные шансы дожить до старости, поскольку медицина была доступна и охватывала все общество. Из-за этого даже начавшиеся позднее, в 1990 годах «разборки» унесли намного меньше жертв, чем могли бы.)


Ну, и в заключении, следует сказать, что подобная ситуация прекрасно показывает необходимость сознательного «социального конструирования», поскольку только она позволяет избежать указанной ловушки. Ну, в самом деле, не отказываться же от идеи построения «безопасного», и «сытого общества» только из-за того, что в нем возникает указанная выше терпимость к антиобщественным действиям, и, как следствие этого, начинает процветать асоциальное поведение. Это было бы смешно, наподобие того, если бы человек отказался от сытных и полезных продуктов только потому, что они могут приводить к перееданию и проблемам с желудком. Кстати, данная проблема реально существует при неожиданном приобщении голодных к еде, однако она успешно решается через изменение пищевого поведения.

То же самое можно сказать и про общество – на самом деле, проблема «сытости» и последующего за ней общественного разложения никоим образом не является фатальной. Достаточно лишь не отпускать все на самотек, понадеявшись на «саморегулирование» - дескать, раньше все работало, будет работать и сейчас. Как и в большинстве иных случаев, связанных со сложными системами, это будет катастрофической ошибкой.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив