Мужчина приглушённым голосом
рассказывает про погромы. Нет, не мне. Я вида вовсе не
интеллигентного получился у родителей, и как следствие — если сижу
молча и не двигаюсь — никак не похож на того, кому такое обычно
принято у нас рассказывать. Рассказ предназначается спутнице
мужчины, востроносой, белёсой и молодой ещё старушке в спортивном,
явно с чужого плеча пуховике. Едут они со мной в одном трамвае,
сидят напротив и очень даже неплохой у них там унисон
образовывается. Мужчина, порядочный кстати, с георгиевской лентой
на кармане куртки, в чуть коротковатых брюках, обнажающих весёлой
расцветки носки, немного даже распаляется, и с жаром сообщает своей
собеседнице, что давно уже пора бы, а скоро — непременно уже они
начнутся, и что сам он, хотя уже и не молод, вряд ли усидит в таком
случае дома, и, вероятнее всего, очертя голову, бросится вместе со
всеми в пучину борьбы за более лучшее житие.
Мы со старушкой смотрим на него
с разных сторон, и лично я вижу не особо боевой экземпляр
представителя мужского рода. Нет, я, к горю своих родителей, не
врач. И как следствие диагнозов ставить категорически не имею
права, но выглядит предвестник погромов достаточно нездорово. Лицо
у него местами синеватое, а местами другими напротив — красноватое.
И с лёгким налётом серого. Как бы припудренное пылью, что ли. Зато
белки глаз — выразительные, жёлтые. Опять же живот. Довольно
исполинский, надо отметить, живот.
Попутчица в чужом пуховике
кротко, поджав светлые губы, улыбается, машет неопределённо
восковой ладошкой, как бы отгоняя одной ей видимых мух, и
приговаривает — ну что вы такое говорите, грех то какой. Чай тоже
люди! Но потом внезапно резюмирует, вздохнув, что вообще-то,
конечно, жизни сейчас никакой не стало, и цены постоянно задирают,
и видимо никак не миновать этой беды.
Мужчина, сразу как-то
залоснившись от довольства, с жаром закивал ей, и торопливо, как бы
закрепляя ораторский успех, завёл историю про свои походы по
аптекам, эпичностью и тяготами никак не уступающие походам
крестовым, разве что целью имеющие не освобождения гроба господня,
а исключительно поиск наиболее выгодных расценок на лекарства.
Прозвучало страшное слово Кокарбоксилаза. Повисла пауза и в паузе
объявили улицу Советской Армии.
Далее разговор людей плавно
съехал на тему медицинскую, скорбную, было рассказано кто, как и
при каких обстоятельствах умирал, и какие болезни были тому виной.
Старушка достала платок и утёрла сухие глаза.
И когда казалось, что трамвайные
погромщики совсем уже позабыли предмет своего изначального
разговора, в нём, в разговоре, вдруг бутылочным стеклом блеснула,
вспыхнула одна, вполне говорящая фамилия некоего доктора, и хотя
сей эскулап и признавался собеседниками специалистом хорошим и
грамотным, но всё одно — не одобрялся, так как на приём к нему не
попасть, и вероятнее всего принимает он только своих по блату, да
по признаку кровного родства, и за великие тысячи, которых сами
понимаете у кого — просто куры не клюют. И вновь мужчина, откинув
влажную прядь волос со лба пообещал, что обязательно будут погромы.
И старушка на этот раз не стала вспоминать про грех, а просто
закивала, печально, но стоически принимая
неизбежное.
А потом я вышел, и луч моего
внимания навсегда утерял из вида двух случайных людей, и вряд ли я
когда нибудь ещё увижу их, особенно — вместе.
Ну разве что когда однажды,
тёмной, непроглядной ноябрьской ночью, страшно застучат мне в
двери, и я, как был, в кальсонной паре и в тапочках, от волнения
надетых не на ту ногу, с перепуганной женой, путающейся в сорочке,
пойду к дверям и спрошу срывающимся голосом — кто там, а мне грубо
рявкнут — отворяй, собака! И я, заламывая руки начну бегать по
прихожей, восклицая что же делать, а баба моя тоненько завоет и
сползёт по стене на пол. И вылетит со страшным грохотом сорванная с
петель дверь, и в первых рядах будут сурово стоять в образовавшемся
сияющем проёме мужчина с припудренным пылью лицом и молодая
старушка в заметно великоватом ей пуховике
«найк».
И вспомню я тогда и весенний,
залитый солнцем трамвай, и предостережения, услышанные в нём, но не
воспринятые мною всерьёз, и все свои злодеяния, типа повышения цен,
ухудшения качества жизни и насылания болезней на неповинных людей
вспомню. Вспомню, взвою и за всё отвечу. Сполна. И перед мужчиной с
животом, и перед старушкой в пуховике, и вообще — перед
всеми.
Но это потом. А пока — продолжу
я свои злокачественные козни ибо жить без них никак не могу. Такова
моя природа