Майдан - мифы, правда и размышления

Итак, миф первый – от оппозиции, — майдан – всенародное явление, и если кто-то не там, то только потому, что конкретно в этот момент не имеет физической возможности там быть. А мне показалось, что Киеву и правда дела нет… граница демократии проходит примерно там, куда не доносится стук топоров с Крещатика и не чувствуется в воздухе дым осажденного центра. То есть буквально одна станция метро – и все, Киев живет самой обычной жизнью – равнодушная толпа вносит и выносит тебя из вагона метро, базарчики возле станций, магазины, офисы, банки, кафе, предприятия и заводы. Вокзалы – ничего и никого, даже усиленных патрулей или нештатных проверок документов. Спокойные равнодушные лица – люди едут на работу, на учебу, по своим делам.

Чего я ожидала? Что-то вроде того, чтобы было десять лет назад, в 2004 на оранжевом майдане. Всеобщее народное гуляние, братание, атмосфера крупного спортивного праздника, объединяющего народ. Когда каждый второй – с ленточкой, когда каждый третий ищет взгляд потенциального собеседника, когда эскалатор, вагон, улица каждые несколько минут разражается скандированием, лозунгами, пением. Когда любой в порыве может любого обнять, потому что товарищ. Я была на майдане дважды (с оранжевой ленточкой, чего там, я уже сознавалась), ближе к началу и под конец, и атмосфера и ощущение Всеобщего Важного Дела и веселого праздника не становились менее ощутимыми. А сейчас – четкая граница. Поэтому миф второй – от оппозиции – что майдан выражает чаяния всей Украины – также отнесен мною к мифам. О майдане не говорят люди на улице, таксисты, парикмахеры, случайно встретившиеся знакомые. Майдан в этот раз – намного более вещь в себе, чем всенародное вече.

В прилегающих к центру районах дважды видела людей с Майдана. Первой мелькнула мысль, что в Киеве проводится всемирный конгресс анонимных любителей подледного лова, потому что форменная одежда правильного майданца – камуфляжная зимняя форма и очень теплые боты до колена, и в этом всем они здорово смахивают на поклонников зимней рыбалки. Вот только образ дополняют маски на лицах с прорезями для глаз и носа и каски или лыжные шлемы. Небольшие группки таких граждан бежали куда-то с видом очень озабоченным и при этом гордым, поглядывая через прорези, правильно ли – достаточно ли почтительно реагируют на них, защитников свободы, окружающие? Я отчего-то сразу вспомнила, как у нас особым шиком было в девятом классе выскочить в январе из школы в соседний магазин, не переобуваясь и не одеваясь, и, утопая каблуками туфелек в снегу, добежать, поглядывая гордо на окружающих, - видят ли они, какие мы крутые и ни на кого не похожие, в форменных пиджаках с золотыми пуговицами и летних туфельках по снегу? Какие ж мы были дети, подумала я. И тут меня озарило – ОНИЖЕДЕТИ! И дальше мне с Майданом многое стало намного понятнее. Миф третий – от власти – никакие они не дети, они взрослые люди, которые осознают значение своих поступков и обязаны нести по всей строгости. Неправда! Они дети!

Часть 2. Город, которого нет

От станции метро Крещатик к станции Майдан ведет длинный переход с небольшим уклоном, который показался мне необычно пустым. Я шла по нему практически одна навстречу звукам нарастающей и накатывающей волнами музыки. В конце перехода под аранжировку невысокий баянист с крупной головой вдохновенно играл об «этом городе, которого нет». Рядом с ним раскачивалась в такт молодая экзальтированная девушка, а вторая шарила в сумке, пытаясь замерзшими руками найти и вынуть деньги для музыканта. «Все равно, бесконечно надеждой согрет я вдали вижу город, которого нет…» Выдержав положенную паузу, баянист и девушка вдвоем страстно грянули припев: «Там для меня горит очаг как вечный знак забытых ииииис-тииин…» Мне до него последний шаг, грустно подумала я. Кому-то этот последний шаг на майдан уже стал длиннее жизни.

Правые они были или левые, искренние поборники или засланные казачки, подставили их либо они оказались случайными жертвами обстоятельств, - а в таких обстоятельствах без случайных жертв ведь никогда не бывает – провокация то была, несчастный случай, злой умысел, преступные действия или другое что, - это уже теперь неважно. Погибшие сделали свой выбор и свой шаг, но остались их матери, бабушки, близкие, для которых потеря чудовищна и огромна и которые остались с этим жить. С каждым погибшим ушел целый космос, целая вселенная, целый мир, и это не исправить, нет возврата, это окончательно.

Как это странно, думала я. Родители одного из погибших за год до его рождения бежали из опасного охваченного войной Карабаха в спокойную Украину, чтобы выжить, чтобы жить, родить ребенка. А ведь там действительно было страшно – вернувшись оттуда, люди лежали на асфальте аэропорта и целовал этот грязный, но мирный украинский асфальт… Девять месяцев его вынашивала мать, прислушивалась к движениям внутри, толкались в нее ножки, потом роды, кормления, бессонные ночи, зубы, первые шаги, первые слова, первый зайчик на новогоднем утреннике, распахнутые миру глаза в ожидании чуда. Первый класс, первая учительница, друзья, первые самостоятельные мысли, переходный возраст, любовь, спорт. А потом ссора с девушкой, депрессия и поиски смысла, которые сначала выразились в бороде, потом в знакомствах по интернету с какими-то романтичными и свободными жрицами демократии. А потом человек собирает рюкзак и уходит защищать неведомые и абстрактные идеалы свободы, уходит туда, где легко найти страннику приют, где наверняка любят и ждут, в город, которого уже нет. Потому что защищать идеалы в родном селе – скучно совсем чувствительному молодому человеку, в Киеве намного интереснее, там девушки, романтика, палатки, чай, костры – гитар только не хватает до полного КСП. Так я думала, замедляя шаг, и в ответ на мои мысли баянист из метро и нетрезвая девушка вывели на два голоса –

А ведь он же был ребенок. ОНИЖЕДЕТИ – это те, кем легко манипулировать. Это те, кого легко заставить скандировать лозунги. Или прыгать. Или носить одинаковые ленточки. Онижедети – это те, кто десять лет назад ехал в вагоне поезда Львов-Киев и каждые десять минут начинал скандировать «Львив – Европа, Харкив – жопа». Они не были в Харькове, но им сказали, что это так, и они скандировали. Еще им сказали, что в Харькове нельзя разговаривать по-украински, потому что за это бьют нещадно. Они такие, им говорят – они верят. Онижедети – это те, кто на девиз «Слава Украини» должен быть отзыв «Героям слава», и неважно, что уже непонятно, кто они, те герои, герои ли они. Им так сказали, и они скандируют. А скандировать – опасно! И это то, чему я буду учить своих детей. Даже самые безобидные, правильные и хорошие лозунги хором повторять с толпой опасно, особенно если они рифмованные, потому что ты вместе с толпой входишь в подобие транса, состояние измененного сознания, когда тобой легко управлять, и ты не заметишь, как начнешь повторять и дальше, уже не задумываясь о сути и не подвергая критическому осмыслению.

Вокруг удивительно много детей – это те, кто живет по формуле информация на входе = информация на выходе. Сказали, что зек и банда – будем повторять. Сказали лечиться мочой – будем лечиться. Сказали, что во Львове ненавидят русский язык и русских – поверили. Сказали, что собачий пух и циркониевый браслет лечат от всего – ну вы поняли. Так что от возраста это не зависит, исключительно от способности подвергать информацию анализу, сопоставлять, быть открытым ко всем без исключения ее источникам, чтобы получить массив, позволяющий сделать максимально репрезентативную выборку и работать с фактами. Но это – работа, умственная и непростая. А дети не любят работать, дети ленятся напрягаться, а многих из них этому и вовсе не учили, а учили только зубрить, повторять и слепо верить взрослым.

Молодые онижедети – недоиграли в войнушку, не ходили в походы, не пожили в палатке, у них отняли зарницы, смотры строя и песни, значки и галстуки, форменные пилотки и юбки и не дали ничего взамен. Ни истинных ценностей, ни веры, ни патриотизма, ни ощущения, что они что-то решают и от них что-то зависит. Поэтому на майдане много молодых.

Старые онижедети – их сначала приучили свято верить телевизору, итогам пятилеток и партийных съездов, программе Время, а потом забрали все, все-все, и ничего не дали взамен. И они пришли снова почувствовать себя молодыми, вернуть ощущение, что они что-то решают и от них что-то зависит. Поэтому на майдане много пожилых людей и женщин самого преклонного возраста, именуемых бабушками. Последние за Юлю, они ее иррационально любят, потому что она сама очень иррациональная, и ее легко любить, не думая.

Часть 3. Зарисовки

На станции метро Майдан внизу в переходе очень много людей. Стоят тихо, почти молча, греются. Довольно много маргинального контингента, в просторечьи бомжей, есть пьяные, есть очень пьяные. Миф четвертый – от оппозиции – на майдане не продается алкоголь и все трезвые – все-таки немного миф. На самом майдане пьяных не видно, внизу в метро их немало. Алкоголь продается, - пиво и глитвейн. Сразу же опровергаю миф пятый – от власти – на майдане стоят бездельники, пьют-гуляют, скандируют-веселятся. На таком холоде глинтвейн выветривается быстрее, чем согревает, людей неадектваных, не отдающих себе отчета в своих действиях и/или заметно шатающихся, шибающих запахом перегара, действительно нет.

У выхода из станции метро толпа, люди стоят кругом, все фотографируют. Лежит большая рыжая собака, рядом с ней маска с противогазом и картонка, на которой ручкой нацарапаны какие-то проклятия Януковичу. Фотографов-аматоров – без преувеличения десятки, прямо массовый психоз какой-то. Каждый считает себя обязанным сфотографировать рыжую собаку с противогазом и картонкой, выглядит наивно… впрочем, онижедети. Как это у тебя будет инстаграм с оппозиционной собакой, а мне вконтакте выложить нечего? На выходе на улицу соблюдается дисциплина, люди жмутся к стенам, оставляя проход совершенно свободным, выйти и зайти можно в любое время. Ступени скользкие, не приведи бог какой хлопок, выстрел или паника – страшно подумать, сколько тут будет погибших затоптанных жертв. Все же в местах большого скопления народа не может быть полной безопасности, сколь бы мирными не планировались такие собрания.

Выхожу прямо к сцене, на секунду пугаюсь – показалось, выпустили Юлю, вещает такая пассионарная блондинка с характерным подвыванием. А, это другая революционерка, которая вышла на первые роли в связи с отсутствием главной мученицы режима – великая и ужасная Фарион! То, что она говорит, за гранью добра и зла: она поминутно приплетает в свою страстную речь поочередно погибшего Самвела-Сергея и Тараса наше все Григорьевича Шевченко, паразитируя на смерти первого и зарабатывая очки на славе нашего все, поминая его по делу и без всякого дела. В год двухсотлетия нашего великого, говорит Фарион, мы должны пойти войной на эту орду, на этих предателей, отступников и мутантов (в этом месте она ссылается на немецкую прессу – дескать она только цитирует просвещенные и демократичные западные издания), и не надо обманываться, что эта война гражданская – о нет! – ведь убивают в ней львовян. Потом поминается Грушевский, «наши святи предки», которые не довершили правого дела в семнадцатом году и пали, но ничего, есть кому подхватить знамя одержимой и неутолимой борьбы. Вот так – одержимой и неутолимой (а не разумной и с целью достижения конкретных целей, думаю я). Пока мы ведем тут, продолжает Фарион, истинные герои вышли на захват администрации Черкасс – браво, Черкассы (площадь согласно разражается воплем «Браво, Черкассы! Героям слава!»), 20 тысяч человек вышло, чтобы сказать, что они шевченковские дети, шевченковские сыновья, шевченковские козаки, шевченковские гайдамаки! В речи у нее все путается, как, наверное, и в голове. Но они ни разу так и не говорит, что произошло огромное горе, в мирное время погибли люди, что они чьи-то сыновья, она не говорит об ответственности и боли, о непоправимости и о том, что нельзя, чтобы погиб еще кто-нибудь. Она цинично пользуется их гибелью, чтобы раскачать массы на новые свершения, на одержимую, мать ее, борьбу. По ее словам, Самвела убили за то, что он читал Шевченко на баррикадах. Мне трудно слушать Фарион долго, я не переношу кликуш, но, к счастью, довольно быстро она переходит к обязательной заключительной части. Это важно, дети. Чем харизматичнее политик, тем больше раз он должен в заключение речи сказать «Банду - » и чтобы народ крикнул «- геть!» Никому неизвестные депутаты райсоветов могут проделать это от 3 до 5 раз. Типа «Банду – геть, банду – геть, банду - геть» - и всем спасибо. Политик с именем, пользующийся в данный момент поддержкой по статусу имеет право на 15-17 раз «Бандугетя» и десяток раз «Славаукраинигероямслава».

Иду дальше, попутно опровергая еще два противоположных мифа от власти и оппозиции – людей на майдане многотыщ и людей на майдане вообще почти нет. Люди есть, и немало. Но далеко не многотыщ. Вглядываюсь в каждое лицо – что вы тут? Сколько таких как я, которые зашли посмотреть? Толпа очень пестрая, больше всего пожилых людей и молодежи. Некоторые одеты явно с расчетом на ночь, другие в цивильном и очень скоро околеют и пойдут по домам, потому что мороз все крепчает. Дальше от майдана ощущение помеси КСП и игры в Зарницу усиливается – весело стучат топоры, вкусно пахнет дымом из печек, обогревающих палатки. С учетом сцены, откуда доносятся речи – ну ни дать ни взять Эсхар, Партизанская поляна. Дежавю усиливается треском генераторов рядом с рядами машин, где продается кофе, чай, глинтвейн (кстати, 20 гривен – дороже почти в два раза, чем в других местах Киева). Многочисленные бочки уже прогорели почти насквозь – пробираюсь поближе погреться, холодно. Разговоры вялые, видимо, все уже сказано, «настоящих буйных» не то что мало, а почитай что и нету. Настоящее оживление в толпе создают рыболовы-автолюбители: люди в защитных комбезах, мотоциклетных шлемах, касках, которые передвигаются исключительно бодрым, энергичным и целеустремленным аллюром, неся на каждом плече по автомобильной покрышке.

Крещатик немноголюдный, но с другой стороны для буднего дня и такой погоды так даже вполне населенный. Возле палаток нет почти никакого движения, многие наглухо закрыты и застегнуты, в основном на них написаны от руки и примотаны скотчем названия населенных пунктов, кое-где партийные флаги. Возле некоторых – по парочке основательно по-зимнему экипированных людей. Мимо них пробегают «волонтеры» - «Бойцы, чайку?» - те жестом отказываются и показывают бежать дальше. Спрашиваю, можно ли мне чаю – можно, пью чай. Работают лотки с сувенирами – в основном с украинскими флагами и евросимволикой, хлопцы стоят не зря, торговля вполне идет, несмотря на поздний час. Дохожу до мэрии – все ярко освещено, дверь непрерывно крутится, свободно впуская и выпуская людей, на крыльце почти никого. Дальше уже делать нечего, там заканчивается майдан и начинается Украина, поворачиваю назад. Входы в метро перекрыты баррикадами, на парапетах лежат аккуратно выложенные и подготовленные к бою тротуарные плитки. Присматриваюсь – это «старый город», 70 гривен за метр, жалко плитку. Еще жальче того, в кого ее бросят: попасть острым краем в пальцы, или запястье, или какую-нибудь хрупкую лицевую кость – сто процентов перелом, изуродованное лицо, сломанный нос, а если в висок – то и совсем можно уже навсегда прекратить защищать преступный режим. Мне до слез становится их жаль – тех, в кого летит плитка, и неважно, учили их тому, чтобы в них летела плитка или нет, и делают ли они это за зарплату. Потому что они – тоже дети. И их матерям физически больно и морально невыносимо от их сломанных носов, выбитых зубов, переломов и ожогов.

Миф… какой по счету, очередной, в общем, - что майдан жутко воняет и что майдановцы разнесли центр – по счастью, скорее можно опровергнуть. Киев в этом месте на удивление цел и пахнет чистым дымом костерков. Возможно, туалеты замерзли на сильном морозе, но запахов, свойственных большому неорганизованному скоплению людей, нет. Целы витрины, целы в основном объекты городской собственности, даже лайтбоксы и штендеры. Я себе прекрасно представляю, что было бы, случись подобные демонстрации в Париже или Лондоне. Да те же Афины «в мирное время» выглядят куда загаженнее, чем центр повстанческих сил в Киеве. Просто мы пока не слишком хорошо живем еще, арабы не подтянулись. А украинцам как-то совершенно не свойственно бессмысленное уничтожение и порча имущества. Хотя уродцев с баллончиками краски тут побывало, конечно, немало.

Многочисленные надписи имеют радикальный и националистический характер. Повсюду много рукописных листовок, многие призывают бить евреев и москалей, судей и регионалов, бойкотировать товары регионов, в основном они крайне оскорбительного и гадкого свойства. Ну, тут ничего нового – фашизм и должен быть таким, он всегда такой и был. От черносотенцев и «бей жидов, спасай Россию» до гитлеровцев «Бей жидов за арийскую Германию» мало что меняется. Черно-красные флаги, свастики и националистические призывы моментально дискредитируют всех, стоящих рядом и выкрикивающих бандугеть и героямслава. Ничему-то нас не учит история. Также на удивление много людей в рясах – что они здесь, еще одна политическая сила или духовные борцы за убеждения? И еще традиционно удивляли меня раньше шаровары с оселедцями, но в контексте осознания онижедети все стало на свои места. Они дети, они играют в Запорожскую сечь. Начитались Тараса Бульбы и сейчас пойдут жида-кочмаря вытянут по спине и бросят ему последние дукаты на выпивку, а потом пойдут войной, чтобы разжиться новых кунтушей и новых блестящих цехинов…

Миф о том, что на майдане много иностранцев, оказался правдой. Там и сям слышу английскую речь, польскую, какие-то северные – плохо определяю их на слух, но должно быть, датский или голландский. Есть американцы – по выговору хорошо слышно, англичане не попадаются. В основном для говорящих по-английски этот язык явно неродной, а международный язык общения, говорят часто с акцентом. Фотографируются на фоне палаток и вывернутой тротуарной плитки, рядом с высоченными баррикадами из снега и мешков с песком. Миф о дисциплине на майдане – правда. Незаметно регулируются людские потоки, где нужно, быстро расчищают проходы и место, также, видимо, есть «регулировщики запаса», готовые подключиться, чтобы, к примеру, пропустить большую группу подкрепления, идущую на Грушевского.

Со сцены очередной депутат снова читает стихи Шевченко. Все выступления практически об одном и том же, все в одном и том же духе и непременно изобилуют чудовищными с точки зрения украинского языка ударениями. Янголы превратились в неведомых мне янгОлов и так далее, чем «спольщеннее» речь, тем патриотичнее. Пристраиваюсь на некотором расстоянии к «боевикам», чтобы с ними дойти до «военных действий». Они в камуфляже (эта мода охватила многих в Киеве – пятнистые штаны, высокие ботинки военного образца), к рукам и голеням примотаны палки, - видимо, чтобы избежать переломов костей, на головах шлемы и маски, в руках внушительные палки, в основном деревянные, парочка дубин и бит, несколько отрезков тонкой трубы, у кого-то связка арматуры. Идут быстро, стараюсь не отставать. Начинают попадаться люди в белых накидках с красными крестами и белых касках, с чемоданчиками, люди со словом «пресса», приклеенным где только можно – видимо, те самые, в нападении на которых чаще всего обвиняют. Я твердо пообещала себе не лезть на рожон и вести себя ответственно, но, видимо, попала в относительно спокойный момент (потом выяснила, что шли переговоры и было что-то вроде перемирия). Вроде бы должен приехать Кличко и еще кто-то, люди в каком-то взвинченном веселом напряжении и ожидании чего-то. Где-то далеко видны дымы и слышны хлопки – на выстрелы не совсем похоже, сказать, что это именно, однозначно не могу. Надо идти дальше, но тут на пути идет сооружение какой-то баррикады. Все самое интересное – и самое опасное – там, по ту сторону этой еще недостроенной баррикады. Здесь уже почти все в масках и касках, в костюмах иногда смешных и нелепых, иногда страшных. Есть женщины, и даже немало, бабушек-юлеволю уже не наблюдается, меняется и запах, и атмосфера. Видимо, именно здесь граница шевченковских стихов, бандугети, икон, волонтерского чая, цветов и вышиванок. Я здесь белая ворона – без камуфляжа, маски, в гражданской дубленке и ботинках, надо поворачивать назад. Невесело улыбаюсь при мысли, что если попереться туда в горячую точку и нарваться на случайную пулю, то меня тоже провозгласят героем Украины, убитым за чтение стихов Шевченко на баррикадах, а оно мне надо? Еще раз смотрю на всех людей, которые тут – в месте, которое они называют передним краем своего фронта.

Часть 4. Итоговая

И мне всех жаль на этой площади. Власть – потому что они чьи-то дети. Оппозицию – по той же причине. И даже Фарион мне немножко жаль, потому что у нее тоже есть мать (хотя, правду сказать, вот уж на месте ее матери мне не хотелось бы находиться, стыдно). Мне жаль беркут и студентов, милицию и налоговых инспекторов, бабушек с портретами голубоньки и престарелых карикатурно-сивоусых казаков, потому что они тоже чьи-то дети и уже давно сироты. Они все родились хорошими – радовались, удивлялись, верили, влюблялись, разочаровывались, горевали, у них у всех есть мамы, которые их любят, которые за них переживают. Вот если на минуточку перестать повторять мантру «они там за деньги, их учили людей убивать», то каково матери этого контрактника или беркутовца смотреть, как яро заготавливает коктейли Молотова растрепанная девица в окружении пластиковых канистр, как заряжают свою самодельную катапульту этой бутылкой несостоявшиеся комсомольцы, как лупят брусчаткой, как бесконечно клянут и ненавидят? И Януковича тоже жаль, потому что его мама умерла ведь, когда он совсем маленький был, всего два года ему было. И не читала она ему сказки на ночь, и не обнимался он с ней перед сном, и не успела она ему рассказать о том, что такое хорошо и что такое плохо, а это же очень опасно, если улица воспитывает и прививает свои понятия, а он же наверняка в глубине души очень хороший мальчик. Хотя, если так рассуждать, то и у Тягнибока должна быть мама, а такой степени просветления я еще не достигла. Но сути это не меняет. Нет быдла, нет орды, нет народа, нет беркута, нет майдана. Есть каждый отдельный человек – личность, космос, со своим детством, воспоминаниями, с хорошим и плохим, с тем, что дала ему природа и тем, что он приобрел по дороге. И у каждого есть мама, которая его любит. И поэтому никого нельзя убивать и бить, ни с какой стороны и ни при каких обстоятельствах. Потому что онижедети – иногда злые и жестокие, плохо воспитанные и жадные, но все равно так нельзя.

Я из тех, кто верит, что «сами по себе кирпичи на голову никому не падают». Я слишком много читала и слушала до этого, чтобы верить в абсолютную стихийность и неуправляемость процессов. И поэтому я знаю, что в этой пьесе где-то была ремарка – «а вот тут неплохо было бы положить пару человек» - одни верят, что для острастки, другие – что для эскалации, это неважно. Я бы сказала этому человеку, что пусть он горит в аду, но у него же тоже есть мама. И вот если бы каждый перед тем, как обидеть, обмануть, обокрасть, ударить кого-то помнил об этом, жизнь была бы лучше. Я мыслями с неизвестной мне женщиной Венерой Нигоян, и я очень надеюсь, что ее с ее горем оставят в покое все, кто желает на этом горе попиариться, заработать политические баллы и получить конкретные выгоды, как это было с Гонгадзе. И надеюсь только, что погибших и раненых больше совсем не будет, и надеюсь, что все будут так думать. Потому что мы тоже чьи-то мамы.