«Люди, сошедшие в могилу, не принимают визиты»

Это остров Святой Елены, современное фото. Но не очень-то сильно изменился этот вид за 200 лет. Немногочисленные новые дома да расцветка крыш поярче, повеселее — вот и все изменения.

А мощные, мрачные, угрюмые склоны — прежние. И океанский ветер над ними, нечеловеческий в своем постоянстве, безысходный, сводящий с ума, вгоняющий душу в тоску, с воем дующий день и ночь, — прежний. И долина, куда забивается от ветра жалкая человеческая жизнь, тоже прежняя.

Здесь день в день 200 лет назад — 5 мая 1821 года, но тогда это была суббота — умер Наполеон Бонапарт. За три недели до смерти он с полным спокойствием говорил со священником отцом Виньяли об обряде, который тот должен будет совершить в доме после его смерти; но боли так мучили его, что он приходил в ярость и ругался на слуг, подозревая их в том, что они подливают в его напитки рвотное, которое ему прописал врач, но которое он не хотел принимать. Он хотел пить только воду с лакрицей — таким напитком он лечил себя все годы войн и походов, — но соглашался также пить воду, ароматизированную цветками апельсинового дерева. Ноги у него опухали, их обертывали горячими полотенцами. Когда ранним утром 5 мая доктор Антоммарки опытным взглядом врача заметил его последний вздох, лицо Наполеона разгладилось и стало как будто моложе, а губы сложились в насмешливую улыбку. Доктор закрыл ему глаза и подклеил челюсть пластырем.

Так это было.

В подробнейшем — вплоть до вилок, рубашек и книг (1814 томов) — перечне вещей, оставшихся после императора, составленном в день его смерти его слугой Маршаном и заверенном подписями графа Бертрана и графа Монтолона, находим небольшую шпагу, которую он носил при Аустерлице, две щетки для массажа тела, две пары подтяжек, два биде, серебряный фонарик и маленький лорнет.

Здесь, на этом мрачном острове на краю света, отделенный бескрайним океаном от жизни, Парижа, политики, огней, фиакров, изящных бесед и многого другого, что он так ценил и любил, Наполеон проводил свои последние годы в мелкой и тщетной борьбе с английским губернатором Лоу, который, следуя инструкции, полученной из Лондона, упорно называл его «генерал Бонапарт», тогда как он настаивал, чтобы к нему обращались как к императору: ваше величество.

Остров Наполеон считал могилой, в которую его опустили заживо.

Бездеятельность изнуряла его сильнее, чем деятельность. Его психика, его нервная система были машинами на ходу, готовыми решать задачи самого разного рода. Но на острове решать было нечего, теперь для него не было политики, не было войны, не было министров, не было маршалов, не было армии. После размаха на всю Европу, после встреч и столкновений с императорами и королями, громадных планов и огромных армий — мелкие дрязги крошечного кружка его последних приверженцев. Англичане мучили и медленно убивали его придирками — он говорил, что они убивают его булавочными уколами. Но сильнее дрязг, придирок и уколов его убивала пустота и никчемность жизни на острове — безнадежная, наполненная ветром пустота, от которой — он знал — ему не спастись до смерти.

Он считал себя величайшим деятелем мировой истории, а здесь был повергнут в ничтожную жизнь без выхода. Привык, что по движению его головы и (как говорил Толстой) дрожанию его икры снимаются с места армии, скачут и бегут люди, бьют пушки, боятся монархи, рушатся страны, — а здесь, на этих мрачных кручах, хоть крути головой, хоть не крути, хоть дрожи не только ногой, но и всем телом в приступе жестокой лихорадки, ничего не случается. И никогда не случится.

Некоторые видят в Наполеоне, заключенном на острове, Прометея, прикованного к скале. Сравнение имеет развитие: Прометею клевал печень орел, а Наполеон мучился от приступов боли в печени, от спазмов, от рвоты. После одного из таких приступов, бессильно лежа на спине с бледным и мокрым лицом, он сказал: «Бедный Наполеон».

Где моя армия? Где авангард? Где Ней? (Расстрелян.) Где Мюрат? (Расстрелян.) Где Даву? (Живет в покое.)

Где дорогой севрский сервиз, который так хорошо в приступе бешеной корсиканской ярости швырнуть об пол на глазах холодного, как рыба, Меттерниха? Где сын? (В плену.) Где сестра? (Он ее больше никогда не увидит.)

Как нам относиться к этому человеку, давшему 60 сражений, ходившему по всей Европе с армиями туда и сюда, жившему среди солдат, «забрызганных дождем, грязью и кровью», с французской эротической игривостью называвшего дам «хорошенькими розовыми бутончиками», удушившему в своей стране свободную прессу и снесшему в соседних феодальные пережитки?

Есть мягкий, смиренный подход к истории, сторонники которого кивают на ушедшее время и его понятия и молча предполагают относительность морали и условность заповедей. Они не осуждают рабство в Древнем Риме, потому что рабство тогда было общепринятым, с пониманием, хотя и с содроганием, относятся к инквизиции, потому что пытка и костер были тогда частью веры Христовой, и не ужасаются наполеоновским войнам, потому что тогда война была в порядке вещей.

Но есть и другой подход, который не требует от нас отказа от самих себя, от наших сегодняшних взглядов и мыслей, — ясный и непримиримый подход, при котором рабство всегда отвратительно, террор — революционный, роялистский, большевистский, гэбэшный, какой угодно — не имеет оправданий и заповедь «Не убий» не отменяется при взгляде на историю.

Наполеон был предатель, таким считали его многие. Маркиз Лафайет, безупречный герой американской и французской революций, презирал его за то, что он поменял верность республике на шкурное желание единоличной власти. Лазарь Карно, создатель 14 революционных армий, носивший официальный титул «организатор побед», не хотел для страны никакого авторитаризма: ни пожизненного консульства, ни империи. Для того ли санкюлоты носили ружья и колпаки, для того ли Демулен призывал граждан к оружию, для того ли кипели споры в Якобинском клубе и в Клубе друзей прав человека, для того ли выходили на улицы парижские предместья, для того ли парижане разбирали заборы на пики, для того ли рваные республиканские знамена веяли на поле Вальми, чтобы маленький эгоист в сером сюртучке приватизировал власть и задушил свободу?

Все величие идеалов свободы, равенства и братства Наполеон, как жалкий папуас, променял на игрушки и погремушки: на корону, на мантию, на дворец с позолотой, на единоличную власть, банальнее и пошлее которой ничего нет в истории. Скромности гражданских республиканских ритуалов он предпочел пышную дешевку коронации, про которую генерал Ожеро сказал, что там было все, не хватало только 500 тысяч человек, погибших, чтобы ничего этого не было.

Гёте и Цветаева восхищались им — по разным причинам. Гёте видел в нем практика, меняющего косный мир, деятеля, давшего форму страшному и бесформенному хаосу французской революции. Но французская революция отменила рабство в колониях, а он его восстановил.

Цветаева видела в нем романтического героя — одного, воюющего против всех. Но он превратил войну в свое личное кровавое развлечение, без которого он, избаловавший сам себя бесчисленными победами, не мог больше жить.

С дистанции в 200 лет и через специальные очки можно увидеть в нем героя — но с той же дистанции и без очков он тиран, любивший убийства на обширных полях, кровь потоками и месиво из тел, на фоне которого так хорошо проехать верхом медленным шагом и сказать эффектную фразу, чтобы вошла в историю.

Алексей Поликовски