Конкурсный текст: И видеть сны...

mirnaiznanku — 03.08.2011



Вита, восемнадцатая индига, рожденная в последний день месяца синей стужи, осторожно обмакнула кисть в пахнущую лавандой, мхом и ванилью священную гущу. Линия получалось неровная, с затейливо изогнутым концом.

На этот конец рыжий, длинный как жердь и горячий, как слезы шайтана аурит Кари набросает золотистых цветов весенней полнолистой дейи, и белый овальный сосуд оживет. Вита добавила с самого краю еще один прихотливо изогнутый завиток, и еще. Тонкий, прозрачный, как пальцы великой аргенты Тезии, теллурийский фарфор медленно наполнялся снами. Такую чашу с руками оторвут не только варвары-матракийцы, но и прожженные купцы Мильты. Да что там, теллурийские сосуды с растущими из синей тьмы и распускающимися в тепле рук пылающими цветами были в чести и при дворе Тиранов, среди эпикурйцев-аристократов, более всего ценивших совершенство Сферы.

Вита вздохнула, намотав на самый кончик указательного пальца длинную прядь чернильных волос. Никогда она не увидит, как соскальзывают капли воды с тонкого костяного горла чаши на церемонии прощания с огнем. Никогда не почует запах меенской магнолии, распускающейся в расписанной ею вазе.

Индиги, как и остальные служители Линий, почти не выходили во внешний мир. Кобальтовые маски плотно скрывали лики сестер и наставниц, даже волосы служительниц – и те покрывались священной синью, оставляя девушек наедине с миром темных линий и снов. Вита не знала даже, как выглядит Шайю, тринадцатая индига, с которой она изредка делила ложе и дважды – сны.

Вита отложила кисть. У Шайю, конечно, гладкая, как эбонийский фарфор, кожа, мягкое бледное тело, походка-ветер, более подобающая мадженте, нежели индиге, огненные пальцы, как у прирожденного аурита, а вот лицо... Вита не знала ее лица, как не знала лица Кари или того, второго аурита, Зорга, который изредка вплетал свои бутоны в ее чаши и в тонкие блюда Шайю. Заглянешь в лицо – потеряешь маску, и никогда более не коснутся тебя грезы. В сновидениях Вита бежала через синий лес, прикасалась к ветвям, листья, извиваясь, сплетались за ее спиной, захватывали сандалии и подол, цеплялись за самый краешек бархатной накидки, царапали лодыжки.

Традиия гласила, что единственный способ выбраться из дикой чащобы - перенести на прозрачное тело чаш свои видения, наполняя стенки сосудов снами. И тогда в следующий раз она уже не пригрезит эти листья, эти сильные, плотные, жаждущие ее плоти корни. Но будут другие. Такова доля индиги – выжить во сне и вложить сон в роспись. Когда-нибудь она не успеет до Сумерек, и ветви настигнут индигу, забирая ее жизнь взамен на чудо теллурийских чаш. Плата за дар, равный обмен, симбиоз.

Вита горько улыбнулась. Ей ли жаловаться на долю? А каково приходится ауритам, пишущим жадные, пылающие бутоны? Через какие пожары пробираются в своих грезах они, какие создания опаляют их сны? Не сам ли первый пожар Изначальной?

«Тили-бом, тили-бом, загорелся...»,- в ответ на ее мысли донесся со двора слаженный ритуальный плач ауритов. Кари, Зорг, юная Мели, Лиа – все ауриты монотонно твердили древнюю песнь, оплакивая изначальный пожар, свершившийся тысячелетия назад. Сумерки, время песен, время грез. Время остаться одной.



На холодных каменных плитах галереи корчился Кари. Дымились его пальцы, ладони в темных подпалинах, легкий рыжий пушок и родинка у самого локтя, тлел подол туники и подошвы плетеных сандалий, самая священная маска аурита, казалось, раскалилась, из золотой превращаясь в багряную, Захлебываясь в отчаянном кашле, Кари хватал пересохшими губами воздух, как рыба вене на отмели. Невыносимо жгло тело. Аурит задыхался.

Вита открыла глаза. До рассвета еще далеко, но этот кашель эхом несся по пустым коридорам, возвращая индигу из привычных грез. Руки ее все еще были холодны, как в месяц ее рождения, а подол терзали так и не отцепившиеся сумеречные ветки. Вита съежилась, поправив драпировку кобальтовой маски, поднялась и вышла из покоя. «Сумерки – время остаться одним...», - пронеслось в ее голове привычное наставление. Вита вздрогнула, вжав голову в плечи. За ее ступнями пол покрывался серебристой изморозью.

Вита прикоснулась к разгоряченной руке аурита ледяными пальцами, успокаивая и охлаждая. Маска все еще алела, опаляя лицо Кари, но сам он обмяк, затих. Ненужным движением – как лишней линией на узоре чаши, обреченно подумала Вита – ненужным, неосторожным движением она приподняла маску спящего, вымораживая и ее, глянула в лицо. Белесые ресницы, острые скулы. Несовершенные, ломаные линии рта, морщины, трещины на губах. Она медленно провела ладонью по чужому лицу, запоминая линии на ощупь. Вита не успела рассмотреть цвет глаз. Рыжий, наверно, как древний янтарь или камень гедойя.

Лазуритовые ветки, зашуршав, отпустили ее потеплевшие запястья. Кобальтовая маска медленно светлела, становясь почти прозрачной.

«Одиночество – основа основ.» Утром ее найдут служители серебра, и никогда более не коснется Вита легкой синей кисти.



Ниа, пятидесятая великая аргента Теллури, устало смотрела на бывшую индигу. Когда-то почти цвета ночи, маска Виты прояснилась настолько, что можно было легко угадать (какой позор) черты лица. Заостренный подбородок, прищуренные, как от яркого света, глаза, складка в самом уголке рта, как у рыбачки с пристани, поседевшие под смытыми церемониальными чернилами волосы. Ни единого признака нежного, подобающего служительницам Линии овала, совершенной сферы не осталось в этом лице, ни единого касания синего леса, ни единого дыхания стужи.

Вита неожиданно приподняла голову и спокойно, внимательно, как сокол добычу, огядела саму великую аргенту. Ниа невольно поежилась, хотя тайну ее лица плотно хранила серебряная маска.

- Я могла бы нарисовать вас. Не маску, а вас. Но вам ведь не это нужно, - с какой-то горькой иронией пояснила бывшая индига, - у вас мягкая белая кожа и небольшая оспинка на...

Великая аргента прижала к лицу маску чуть крепче, чем обычно. Теперь на щеке отпечатается красный след, не подобающий Ниа, будто она все еще девочка-маджента. Ненужный разговор, ненужные мысли. Ниа смочила пальцы правой руки в древней чаше – бешеное сплетение холодных синих стеблей, золотые, пыщущие жаром цветы, совершенная овальная форма – по преданию, служившей еще самой праматери Тезии.

- Хорошо ли ты пишешь, - зачем-то вопросила Ниа, как будто линии бывшей индиги могли как-то изменить ее судьбу. Весь этот разговор был ей не нужен. И никакого дела не может ей быть до посмевшей лишиться цвета.

Вита улыбнулась и прочертила в воздухе линию. Не овал, не окружность – ломаную линию - скулу Кари, походку Шайю, резкую утреннюю тень, стебель сломанного цветка. Казалось, что в руке у нее все еще сжата кисть. Хотя, конечо, никакую кисть не сможет, права не имеет держать та, что смотрела в лицо.

Великая аргента неопределенно щелкнула пальцами.

-Выведите.

* * *

Луч заходящего солнца прихотливо скользил стене цвета старой платины, подкрашивая ее оттенком сгоревшей розы, по резным колоннам темного мореного дерева хиджи, по ступеням серого мильтского мрамора с застывшими внутри пламенными змейками, по раскаленным, почти вишневым, вьющимся волосам и смуглой коже валяющейся на широченной постели юной девушки. Солнце подсвечивало все складки ее тонкой маски бархатисто-багряного тона, положенной рожденной прошлой осенью мадженте.

- Золотой час, - подставила ласковому лучу света свои холеные длинные пальцы с острыми полумесяцами ногтей великая аргента Ниа, любуясь мгновением. Аргента знала толк в ускользающей красоте.

Подали старинное подогретое вино в овальных чашах и фрукты на фарфоровом – гиацинтовый вереск, золотые звезды цветов дейи – бесценном блюде. Меенское было терпким, с привкусом древесной коры и прошлого.

- Что с ней будет, - полюбопытствовала, сглатывая горечь, грациозная и гибкая, как дикая кошка, маджента Калайю, растянувшись на шелковой пепельной простыне. Ниа с улыбкой протянула своей любимице ягоду бурра. Калайю жадно, как изголодавшееся животное, раздавила лакомство. Рубиновые, горячие от солнца капли сока забрызгали серебристую маску аргенты.

- Выведут, согласно закону, - стряхнула с себя кровавые капли Ниа и уверенным жестом притянула к себе Калайю.

Их пальцы сплелись.



Без маски мир казался совсем новым и неприветливым. Яркий свет жег глаза, заставляя Виту щуриться все сильнее, так что ее зрачки сжались в узкие щелочки. Такие очи бывают у старых мильтианских торговцев или наемников, обветренных всеми вселенскими ветрами.

Белые, золотые, зеленые растения, невиданные апельсиново-рыжие птицы, лиловые шкурки ящериц, пригревшихся на валунах – все это райское изобилие окружило Виту, выжигая в ней свои линии, выворачивая ее наружу. Защиты от Теллури больше не было. Маска перестала существовать.

Вита с трудом приоткрыла один глаз и снова зажмурилась. В этом свете линии не давались ей, ускользали в привычные грезы, в чащу, в благословенный холод, туда, куда можно попасть только в Сумерки. Туда, куда больше не было доступа бывшей индиге. Линия, которой она служила, предала ее, затерялась среди других линий, среди всего огромного, яростного богатства линий мира.

На открытом палящему солнцу постаревшем лице Виты выступили крупные капли пота. В горле першило, хотелось пить. Мальчишка-водонос дурашливо улыбнулся осоловевшей от света, шума и запахов бледной женщине.

- Воды, - не своим голосом прохрипела Вита и, кажется, потеряла сознание.

* * *

Через неделю на теллурийском базаре все уже привыкли к странной нищенке, которая, сидя на куче мусора, пыталась нащупать какую-то линию. Подавали ей не особенно охотно, но все же рядом сыпалась мелочь – в память заветов праматери Тезии, во исполнение Кодекса Основ, да и просто на удачу, во исполнение сделок, коих на теллурийском базаре происходит каждый день великое множество. Вита, впрочем, и не просила, ни тихо, ни громко – только щурилась да месила руками землю.

А в Сумерки Вите грезилось, как предавшая ее Линия становится формой. Неожиданной, странной, ломкой формой, никому не нужной, ни к чему ни пригодной и такой далекой от совершенства. Живой формой.

И под неумелыми пока пальцами Виты возникала тонкая чаша в форме сломанного цветка.

* * *

В фиалковом меенском небе покачивалась третья, мандариновая луна. Был месяц жафари, священного любования совершенством. Наследный Тиран чтил традиции.

Ульрик Непредсказуемый согрел в ладонях теллурийскую чашу, на секунду залюбовавшись распускающимися на аметистовых стеблях золотистыми цветками, поглядел, как последнего соцветия дейи опадают лепестки, сглотнул вино и небрежно отставил в сторону. Светящийся сосуд погас.

Ульрик встряхнул темными локонами, распрямился. Его чеканное породистое лицо – почти орлиный неправильный профиль, желтые глаза неприрученной дикой птицы – оживила довольная гримаса.

- Поглядите на это, - наследный Тиран Меены, Мильты, Теллури и миров кольца Ульрик Непредсказуемый был весьма горд новым приобретением. На невысокой подставке красовалась чаша-сломанный цветок, - Она никому не нужна, она - мусор. Ее невозможно использовать – вода из нее выльется, цветы выпадут, свеча погаснет, огонь затухнет . Она так несовершенна. Она – вы и я. Разве она не прекрасна?

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив