Partner China: прямая трасса от китайских производителей к российскому бизнесу 
РИМ. Гуляя по улицам Вечного города. 
4 загадки сфинкса Financial Times на фоне нефтяных пожаров и прочих чудес 
15 новых автобусов появились на улицах Бердянска Запорожской области. Впервые 
Тайнинское и Осташково 
Зимний Моне 1888 года: четыре месяца на юге Франции (Антиб) 
Борзый ёжик 
Села утром в машину 
"В джазе только девушки", или Как пренебречь своими же принципами Владислав Павлович Смирнов (род. 1929) — советский и российский историк, специалист по истории Франции. Заслуженный профессор Московского университета (2012), лауреат премии имени М.В. Ломоносова за педагогическую деятельность (2013). В 1953 году В.П. Смирнов окончил исторический ...
Как жили ваши бабушки и прабабушки” Воспоминания Н. А. Бычковой
mislpronzaya — 13.12.2022
Как жили ваши бабушки и прабабушки”
Воспоминания Н. А. БычковойМаменька-покойница в Козлове родилась, в Козлове до замужества и проживала. Дед-то мой из купечества был, обеднел только, совсем разорился. Детей у него шестнадцать человек было: шесть сыновей да десяток девчонок. Троих Господь прибрал, тринадцать в живых осталось. Пятерых девок удалось с рук сбыть, мать шестая была. К этому времени деду совсем в торговле не повезло, беда, да и только. Заневестились дочери, а женихов не находится. Потому, для своего звания, для купеческого — капиталов нету, а мужику белоручки не нужны, значит, к черной работе не приучены. Сами знаете, какая работа у мужика. Всякие там рукоделия, да что псалтырь разобрать сумеет — ни к чему. Маменьку только на 29 году просватали.
Ну, значит, просватали маменьку. Жених-то ей впору в отцы
годился, вдвойне старше был, да и притом вдовый. Пил очень. Сам
отец про себя рассказывал, да и люди говорили — испортили отца,
травой какой опоили: до тридцати пяти лет вина в рот не брал, а тут
запил горькую. Сам-то с того как мучился, а слаб был на вино очень.
С зависти это его люди, больно везло ему во всем. Говорили, первую
жену в пьяном виде в могилу свел. Маменька плачет, убивается: “Не
пойду за него, лучше век вековушкой буду”. А бабушка-покойница
(Царство ей Небесное) сама с маменькой слезы проливает, видно,
жалеет, да как не жалеть — дочь родная (хоть и десяток у ней
дочерей-то), всячески ее упрашивает, уговаривает:
— Выходи, — говорит, — за него, за тобой, — говорит, — еще
четверо идут. Ты, старшая, не пойдешь замуж, им в девках из-за тебя
оставаться.
А раньше ни-ни младшей сестре наперед старшей к венцу идти.
Сестры со слезами умоляют: “Нам из-за тебя пропадать, в девицах век
коротать”. А к слову сказать, лицом из них никто не вышел. Ни
Фиозва, ни Феоктиста, ни Алевтина с Музою — тетки мои. По календарю
имена давали, в какой день родился, тем святым и называли. Мать
Лидией звали, имя редкое тогда было и красивое.
Ну, потужила, потужила маменька, да как быть: у отца родного
век на шее не просидишь. Пошла к венцу. Конечно, и обидно было.
Старый, да вдовый, и еще крепостной бывший. А хоть и не из
благородных она сама-то, да все как-никак купеческая дочка.
Французскому обучена даже была, а одну сестру ее у учителя танцам
учили. Потому, всем все сразу не к чему. Кого чему. Рукоделия
всяческие женские знали, конечно, по хозяйству тоже, не то, что
теперь, ничего по дому не умеют. А тетки мои, все четыре, что
матери были моложе, так в девицах и остались, опять-таки купцов не
нашлось, а мужику на черную работу изнеженных брать страшно.
Рукоделием промышляли, при родителях жили, а кто у замужней сестры.
И дожили все мои тетеньки до восьмидесяти лет, да и за 80
перевалили. Очень долговечные все в нашей семье. Купцы-то, у коих
дети не жили, в честь теток имена новорожденным давать
стали.
^^^
без рук родилась. Груня-то маменьке-покойнице троюродной сестрой приходилась. В семье девятая по счету была. Мать-то ее с ней долго мучилась, как родила. Бабка как взглянет на новорожденную, да как ахнет. А сама потихоньку отцу шепчет: “Неси, — говорит, — ты ее, батюшка, скорей с глаз долой, пока жена твоя не видала. Девчонку-то, — говорит, — бес пометил”. Ну, значит, схватил отец дочку, да в сенцы. Глядит, а у нее пальцы все перепонкой затянуты, чисто как у гуся. Что делать?.. Люди небогатые — куда такая нужна, какая из нее работница выйдет? Отец долго думать не стал, взял нож кухонный, поточил, да всю ей перепонку промеж пальцев и прорезал. Паутинкой обложил, тряпками перевязал, и какая девка хорошая вышла, первая по рукоделию слыла... Какие там дохтора! Один на весь город был, да и то все больше пьяный валялся, когда в картишки у помещиков не играл. Бабки и лечили. Да тогда и народ меньше болел. Каленый народ был. Своими все средствами. Уж ежели очень плохо станет, за бабкой бегут, да за попом. Травами пользовались, а то больно простыл, ломота (грип, по-нынешнему, приключится) — пошел в баню, попарился — как рукой сняло
^^^
А у самой базарной площади так вроде бульварчика что-то было, ну, вздумал князь этот самый бульварчик приукрасить. Статуи голые поставили с обеих сторон. Оно, конечно, красиво, даже очень получилось, да вот беда: едут мужики из деревни на базар — лошадь стой, сам слезает, да ну к статуям кланяться и молиться. “Богов, мол, понаставили”. Одно искушение: стоит на коленях и крестится. Грех, да и только. И ни один поп князю сказать не решается, потому князь — сила. Неизвестно, как еще взглянет: мне, дескать, никто не указ. А оставить так тоже нельзя, идолам поклоненье-то. Уж окольными путями там, не то до губернатора, не то до архиерея довели. Убрали статуи.
^^^
Стала маменька чулки брать сшивать шелковые для театров и
театральных школ. Да, поймите вы, машин тогда не было, все вручную,
сколько глаз по ночам портила! Отец, бывало, пьяный придет, давай
мать учить. Избить всю — это, по-прежнему, учить называлось. Потому
он муж, ему власть, а по пословице старинной — курица не птица,
баба не человек.
Вся она-то, моя бедная голубушка, в синяках, да в
кровоподтеках ходит. Куда там жаловаться, кому! Потому всяк муж
своей жене господин, а на венчанье Апостол читается: “Жена да
убоится своего мужа”. Он, мол, тебе сапогом в живот, а ты молчи,
он, дескать, твой кормилец и повелитель.
Что вы, разве можно у соседей укрываться было? Стыд и срам сор
из избы выносить. Да и всюду такое творилось, по всей
матушке-России мужья жен “обучали”. И бедные, и богатые.
Только уж, когда батюшка-покойник за меня принимался, тут
маменька, словно наседка на коршуна, обезумев, кидалась.
— Меня, — кричит, — хоть всю искалечь, а дите тронуть не смей,
младенца безгрешного.
В трезвом-то виде отец, особенно когда деньжата водились, и
побаловать не прочь был. Куклов мне, сластей накупит: “Играй, мол,
Наташенька”. Все ж таки боялась я его до смерти. Бывало, чуть
заслышу: сапожищами гремит, — в угол, аль под кровать забьюсь,
дрожу вся от страху — вот-вот сейчас побоище начнется.
^^^
^^^^^^
ая. Возьму и уйду”. Как снова напился он, замахнулся, она, в
чем была, да к Анне Васильевне. Анна-то Васильевна ихняя знакомая
была, может, свойственница какая, она же за него ее и
высватала.
Ну, протрезвился Николай Иванович, прибежал за женой, иди,
дескать, на свое место. “Нет, — отвечает, — не пойду, да и мало
того, к мировому подам”17. А Иванов-кондитер, Царство ему Небесное,
покойник, уж труслив был — не приведи Бог. Как услыхал: к мировому,
— бух жене в ноги: не губи, мол, не срами, пальцем тебя не трону,
зарок дам капли вина в рот не брать.
И в самом деле, как обещался, не только ее не тронул, — пить
совсем перестал. Как ножом отрезало. Ни-ни с тех пор. Очень
счастливо жили. Только одно, Господь детьми не наградил.
Еще мать с одним семейством знакомство водила. Стародумовы, у Горбатого моста18 проживали, лавку свою имели в Ножевой линии19. Четыре девицы у них были, и все четверо замуж идти никак не хотели. Им о замужестве никто даже и заикнуться не смел. Прямо-таки боялись мужчин и ненавидели. “Как это мы дадим тело свое на поругание, срамоту этакую да грех выносить будем?” Так и жили при родителях. Старшим лет за сорок было, а младшей, Александре, лет 25. Хороша собой, очень даже недурненькая брюнеточка была, многим нравилась. Ну а свататься не сватались, знали ихние причуды. Одни сестры вечно дома сидели. Редко-редко в праздник большой к ранней обедне сходят. Мать с отцом в летние вечера на крылечке хоть посидят, воздухом подышат, а они так и на крыльцо не показывались, чтобы, значит, их случайно кто не увидал. По дому всю черную работу справляли, кухарки не держали они (хоть и средства к тому были), все же чужой человек, начнет сплетни разводить. Вообще, ежели к ним кто придет, запрутся они все четыре в своей комнате и носа не кажут. Хотя к маменьке, случалось, и выходили. Со странностями с большими девицы Стародумовы были.
^^^
Говорила уж я вам — одна-разъединая подружка у меня была,
Юлия. Мы с этой самой Юлией с измалетства дружбу держали, играли
сначала вместе, а потом в школе вместе шитью обучались. Тринадцати
лет осиротела Юлия. Отца-то она и не помнит, годов двух, что ли,
осталась, как он помер, а мать у ней мастерицей-вышивальщицей была,
да чуть поболевши, одну дочку оставила. Правда, тетка еще у Юлии
существовала, да бедно жила та тетка, сама шитвой еле кормилась.
Куда девать девчонку? Окромя монастыря некуда. Нашлись добрые люди,
в монастырь пристроили. Не хотелось ей в монашки идти. Да ничего не
поделаешь, по бедности. По своей охоте тогда мало кто в монастырь
шел. Либо сироты, призреть некому, либо убогие какие, коим в миру
места нету. А то по родительскому обещанию. У меня тоже одна
знакомая была, замуж когда выходила, обещание дала, одну дочь и
сына Богу на служение отдать. Две дочери у нее было: старшую,
Лизавету замуж отдала, а Аннушке пришлось в монашки идти. Как
ослушаешься? Обет. Все равно в миру счастья не будет.
Ну, значит, про Юлию. Не видала я свою подружку, почитай,
четыре года. Раз как-то привелось мне в Новодевичьем монастыре у
обедни быть. Стала выходить из собора, окликает меня кто-то:
“Наташа, ты ли это?” Оглянулась — монахиня стоит молодая. “Ты, —
говорит, — не узнаешь меня?” Смотрю — Юлия. Спервоначалу не
признала я.
Заплакали мы обе, детство вспоминали, о себе каждая
рассказывала.
— Как, — спрашиваю, — тебе-то живется?
— Ничего, — говорит, — живу, мне, — говорит, — не плохо. Я в
хору пою, у меня голос, все хвалят — больно хорош. Приходи, —
зовет, — ко мне в гости.
Да так, не помню уж почему, не попала к ней я.
С той поры еще десять лет прошло. Я уж замужем была; с мужем в
Смоленской губернии проживала, про Юлию мало слышала. Живет себе в
монастыре и живет. А вспоминала я ее часто. И, по правде сказать,
жалела.
Вдруг узнаю: Юлия моя не монашка больше, а замужняя женщина.
Как же так, думаю? Приехала я в Москву, узнала, где она живет, да и
сходила к ней. Уж обрадовалась она мне, где усадить, как угостить
не знала. А живет знатно. Свой дом — палаты, мебель золоченая,
штофом крытая21, картины на стенах, как сейчас помню, из слоновой
кости. Сама в бархате, в кольцах. Красавицей стала.
Все мне тут подробно и рассказала. До двадцати восьми лет в
Новодевичьем жила. В хору пела, все ее голосом восхищались.
Влюбился в нее ее теперешний муж Иван Димитриевич Миронов, через
тетку (тетка-то еще жива была) сговорились, приехала тетка в
монастырь — будто племянницу навестить, Юлия пошла будто тетку
провожать, села на извозчика и прощай. А то так ни Боже мой, из
монастыря разве пустили бы?
Мужа она не любила, конечно, так прямо и говорит: за деньги
шла на богатую жизнь. И монашеское все больно опостылело ей.
Я, конечно, очень нарядами не занималась (где мне в моем положении модничать?), а все ж таки отставать не отставала. Нет-нет, а сошью себе по картинке. Молода была, 17 лет. Помню я, тогда только в моду тюрнюры44 вошли. Сталь в материю вшивали, подушечки там ватные подкладывали — все для красоты. Садишься — тюрнюр подымается. Ничего, нам летом и жарко не было, потому — мода.
^^^
Как вышло Лидии Александровне шесть недель, пошла она молитву брать, а из церкви к нам (в наше время женщина родившая до шести недель из дому не показывалась, неприлично считалось и гостей у себя принимать).
^^^
Муж Юлиин прежде дворецким был, крепостной бывший барыни
Перской (Перскую-то ваша прабабушка хорошо знала). Он даже
грамотный был, наружность имел представительную и ото всех большим
уважением пользовался. Барыня была очень в годах, наследников
прямых не имела, а дальних родственников не признавала, да умирая в
завещании все богатство свое своему дворецкому и завещала. Может,
он даже какой родней приходился, о том мы не слыхивали, а то,
возможно, за преданное служение.
Так и остался Иван Димитриевич в ее хоромах жить-поживать22.
Всеми картинами, золотом, серебром владел. По праву, как ему
полагается. Когда Юлию в соборе на крылосе23 услыхал и увидал, ему
уж за пятьдесят было. Влюбился сразу. Юлию обожал. Что говорится,
каждую пылинку с нее сдувал. Только умер рано. И пяти лет не
прожили. Дочку оставил маленькую, Варенькой звали.
Тут Юлия моя после мужниной смерти развернулась вовсю. Деньгой
сыплет направо-налево. В консерваторию поступила, петь дальше
учиться, а по праздникам в хору церковном, любительском пела, у
Воскресенья в Барышах24 (тогда любительские хоры только в моду
входили). Весь хор, бывало, ужинать да обедать к себе звала. Мало
ли стоило. Я к ней ходить все реже и реже стала, не компания она
мне.
Так помаленечку, полегонечку все из дома, что подороже и
поценней, уносилось, да и прислуга крала. Какая Юлия Григорьевна
хозяйка? У нее веселье да шуры-муры в голове. Да и видать монашку
во всем: хозяйству, ценам мимо рук катиться давала. Так Персовское
богатство все спустила.
Задумала вдруг дом продавать. Сидит в гостиной (народу у ней в
этот день много было), да и говорит: “Продаю, мол, дом”.
Один купец и спрашивает: “Сколько, значит, вы просите”.
— Да, давайте, — отвечает, — 75 тыщ.
— Нате, извольте. — Тут же денежки ей выложил.
На другой день с домом покончили. Только в скором времени
узнает моя Юлия, дом-то тот вдвойне цену имеет. Накинулась на
купца: “Что вы меня, — кричит, — обманули, дом 150 тыщ
стоит!”
— Вы, — он-то ей говорит, — просили 75. Сколько просили,
столько и дал.
Ничего тут не поделаешь. А дом-то хороший, на Остоженке, подле
церкви Успенья.
^^^Недолго те денежки у Юлии держались. В год, а может и меньше,
почти все прокутила. Помогли добрые друзья. Хорошо еще, на дочкино,
на Варенькино имя до ее совершеннолетия 20 тысяч положила, а то бы
осталась Варенька без приданого. Юлия сама в Марьину рощу
переселилась, знакомых стыдиться стала, белошвейную мастерскую
открыла там. Только дело не пошло. Опять-таки, какая Юлия хозяйка,
что она понимает?
Под конец жизни к Троице26 жить переехала, домик купила. Уж
чем жила, не знаю, неважно жила, а все прежних привычек не бросила.
Кутеж с утра до ночи. И монахи, и семинаристы, и светские. Мы с
мужем к мощам ездили на поклонение, у них останавливались. Не
пондравилось нам у Юлии Григорьевны, шум, суета, словно
трактир.
Вскорости Юлия умерла, а Варенька замуж вышла, за доктора.
Хорошо жили, детей у нее много было.
Ну, значит, на одиннадцатом году меня в школу отдали. Главное
нас там шитву обучали, грамоте, письму, счету опять-таки, Закону
Божьему, конечно. Я даром училась, казна за меня платила, а были и
за свои деньги. В наше время это не мало стоило, по тогдашнему
исчислению. А ежели бы где в мастерской, у хозяйки шитву обучаться,
пока обучишься, да в люди выйдешь, бита-перебита бываешь. Лютые
хозяйки были, мало того, работой морили да голодом, спать совсем
девчонкам не давали и за малейшую провинность как Сидоровых коз
лупили. Иная, бывало, в ученицах сидит, а сама только в мыслях
имеет, как в мастерицы выйдет — над своей же сестрой измываться.
Прямо так и говорили: “На ваших, мол, шкурах свои, мол, побои
возмещать буду”. Вот какие звери бывали! Да, впрочем, их же зверьми
и делали. Это подумать только: ни за что, ни про что тебе с малых
лет сто раз на дню ребра считают. Озвереешь, понятно. Тут одна
хозяйка, Воробьева — Воробьихой звали, ох, и люта была. Не раз,
говорят, до мирового доходило. А у нас мир, тишина, ругать,
конечно, ругнут, коли что не так, ну, а так даже ни
подзатыльника.
На шестнадцатом году жизни своей школу я окончила, шить,
кроить умела. Надо было меня к месту куда пристраивать. Отец в ту
пору второй год болел, вставать не мог. Доктора определили —
чахотка у него, а может, и оттого, что пил много. Думается мне,
больше от этого. Маменька несчастная с им совсем замаялась, покоя
ни днем, ни ночью. Через год он отмучился, скончался. Хоть и
плакала мать, а все ж он ей руки развязал, по истине говоря.
Устроили меня добрые люди к вашей прабабушке, к Марье
Дмитровне Евдокимовой, и стала с тех пор жить у них. Шила там чего,
при самой Марье Дмитровне находилась, помогала чем могла.
^^^
Шубу носила с круглым широким воротником (тогда такие старухи донашивали) и на один рукав надевала, правый так болтался. Это из уважения к Марье Дмитровне.
^^^
Марья Дмитровна сама в чистоте всю жизнь прожила и грязь такую ненавидела. Как услышит, бывало, про кого, ходит и плюется. К ней в молодости пропастища женихов сваталась. Островского писателя отец31 руки просил, сенаторы разные. Только она всем отказывала, потому, говорит, не я им нужна, а мои капиталы. Так и не пошла. Не хочу, мол, свободы своей терять, у мужа в подчинении находиться. И вся тут.
В те времена одевались не то, что теперь, в этаком безобразии ходят, чуть прикрытые. Думается мне, как это не стыдно, не зазорно на мужчину в нынешнем наряде глядеть. И вся-то она голая, все это везде видать, ну, срамота, да и только. Когда я-то в ваших года была, платья носила длинные, шерстяные там или шелковые, муслиновые42, кто побогаче, летом, ну, а в нашем звании все больше ситцевые. Ситца тогда по восьми, по десяти копеек аршин стоили; уж в 15 самые что ни на есть лучшие. Шерсть хорошая — 60 копеек платили. Аршинов 10—12 на платье шло, опять-таки подкладка — коленкор там какой. Лифа уж обязательно на подкладке носили, рукава по кисть, разве уж бальные делали короткие. Рук без причины не оголяли. Нижних юбок две полагалось: одна белая, крахмальная, другая — у богатых — шелковая, чтоб, значит, шумела. У меня тоже шелковая была, в праздники носила, а так, в будни, простые. Панталоны длинные, конечно, не как теперь, безобразие — до колен. И открытые. С завязками, в прошивках, красивые. Чулки больше белые, нитяные, своей вязки. Моя тетка Фиезва мастерица была узорчатые вязать. До сих пор у меня одна пара хранится. Ваши бабушки, конечно, для параду тонкие шелковые надевали — цветные. Башмаки у нас были плюнелевые43, либо кожаные, на пуговицах. На балы, конечно, Анна Александровна с Лидией Александровной туфельки матерчатые — шелк аль бархат — в цвет платья надевали. Попроще-то козловые носили, на резинках. А мужчины всегда в высоких сапогах, щиблет тогда и в помине не было. Брюки навыпуск носили — кто повыше званием. Ботики зимой надевали бархатные да кожаные, у кого суконные на меху. Резиновые в моду только входить начинали, дорогими считались. Галоши тоже больше из кожи носили, идешь по мостовой — гремишь. Шапочки чуть на макушке держались, барашковые и котиковые, а в сильные мороз сверху пуховый платочек одевали. Капоры носили, да это все старухи. Летние шляпки цветами убирали, лентами и непременно с завязочками. Соломка очень тогда нравилась, все носили.
^^^^^^
Шубу носила с круглым широким воротником (тогда такие старухи донашивали) и на один рукав надевала, правый так болтался. Это из уважения к Марье Дмитровне.
^^^
Марья Дмитровна сама в чистоте всю жизнь прожила и грязь такую ненавидела. Как услышит, бывало, про кого, ходит и плюется. К ней в молодости пропастища женихов сваталась. Островского писателя отец31 руки просил, сенаторы разные. Только она всем отказывала, потому, говорит, не я им нужна, а мои капиталы. Так и не пошла. Не хочу, мол, свободы своей терять, у мужа в подчинении находиться. И вся тут.
за руку ни с кем не здоровалась: “У них, дескать, руки
поганые”. Разве уж какие важные — а к ней много важных господ
езжало: присяжный поверенный, например, Фаворский Иван Адамович
(дела ее вел) иль так кто еще, ну, значит, подаст руку, и тут же в
свои покои — мыть. Ужасть брезгливая была. За скобки дверные скрозь
носовой платок бралась, мыть мылом их приказывала.
Постель сласть (я ей помогала) у нас по особому чину
полагалось. Чтоб ни кончиком одеяла либо простыней пола не
коснуться. Тогда все чистое меняй сызнова. Ни на стул, ни на
кресло, Боже упаси, положить — опоганили. Потому там все сидят,
грязнят. Зараза — одно слово.
^^^
Очень прабабушка ваша кошечек да собачек любила. Помню, у нас Дружок, ну, пес-дворняжка был. Привязалась к нему Надежда Дмитровна, из своих рук кормила, а зимой, чтоб не мерз, сама лично ему башмачки на веревочках из сукна сшила — лапки не обледенели бы. Надежду, горничную (рябая такая девица, сама как солдат), гулять водить Дружка посылала. Извозчики над ней, над горничной, насмешничают: “Терка, — кричат, — барина свово в обувке на цепочке водит”. Та ругается, плюется и на Дружка же побоями все насмешки вымещает, как не видит никто.
^^^
а младшая, Александра Павловна, за доктором Бовэ замужем была. Он ее лечил, да влюбился. А она в ту пору еще ученья не кончила. Ну, известно, уроки побоку и на шестнадцатом году обвенчались. Ему лет 28 было.
Доктора-то Бовэ вскорости паралич тронул, долго мучился, пока Богу душу не отдал. Он из того столько лет жениться не хотел, лечился, думал, вылечится. Нет, где тут вылечишься? Тут, голубчик, раньше думать надо было. Она-то после смерти мужа еще за двоими была. Один министра сын, а последний муж — зубной врач. От Бовэ у нее сын пяти лет остался, в Лазаревском институте воспитывался, Мишенька. А она ничего, счастливо жила.
^^^
^^^^^^
Очень прабабушка ваша кошечек да собачек любила. Помню, у нас Дружок, ну, пес-дворняжка был. Привязалась к нему Надежда Дмитровна, из своих рук кормила, а зимой, чтоб не мерз, сама лично ему башмачки на веревочках из сукна сшила — лапки не обледенели бы. Надежду, горничную (рябая такая девица, сама как солдат), гулять водить Дружка посылала. Извозчики над ней, над горничной, насмешничают: “Терка, — кричат, — барина свово в обувке на цепочке водит”. Та ругается, плюется и на Дружка же побоями все насмешки вымещает, как не видит никто.
^^^
а младшая, Александра Павловна, за доктором Бовэ замужем была. Он ее лечил, да влюбился. А она в ту пору еще ученья не кончила. Ну, известно, уроки побоку и на шестнадцатом году обвенчались. Ему лет 28 было.
Доктора-то Бовэ вскорости паралич тронул, долго мучился, пока Богу душу не отдал. Он из того столько лет жениться не хотел, лечился, думал, вылечится. Нет, где тут вылечишься? Тут, голубчик, раньше думать надо было. Она-то после смерти мужа еще за двоими была. Один министра сын, а последний муж — зубной врач. От Бовэ у нее сын пяти лет остался, в Лазаревском институте воспитывался, Мишенька. А она ничего, счастливо жила.
^^^
У Анны Александровны с Лидией Александровной одна закадычная
подруженька была, Елена Васильевна Кослер. Отец ее из дворян,
управляющий сахарными заводами у Терещенки был. Богач. Вскорости
просватали Елену Васильевну за Александра Фортунатовича
Ромодановского. Ваши на свадьбу собрались. Бабушкам платья
одинаковые сшили, светло-голубые, шерсть с шелком.
Надежда Дмитровна вишневое бархатное одела, на Сонечке белое.
Только уехали — глядим мы с Марьей Дмитровной — назад наши едут.
Что за оказия? Оказывается, жених-то как к венцу ехать, с отца пять
тысяч потребовал: “Не поеду, — говорит, — венчаться, пока всю сумму
на стол не выложите”. А отец-то Елены Васильевны жениха вон
прогнал: “Мне, — так и отвечал, — дочь моя дороже и за подлеца
такого я ее выдавать не могу”. Понятно, невеста в слезы. Позор, да
и только. “Никто, — плачет, — теперь меня не возьмет”. Опять-таки
гостей полон дом, народищу, вот-вот в церковь ехать. Скандал
великий. Разъезжаться стали гости по домам. Невеста, дескать,
внезапно заболела. Так и наши вернулись не солоно хлебавши.
Только вышла после девица Кослер и счастлива много была
замужем. За своего же вышла, за немца.
В те времена одевались не то, что теперь, в этаком безобразии ходят, чуть прикрытые. Думается мне, как это не стыдно, не зазорно на мужчину в нынешнем наряде глядеть. И вся-то она голая, все это везде видать, ну, срамота, да и только. Когда я-то в ваших года была, платья носила длинные, шерстяные там или шелковые, муслиновые42, кто побогаче, летом, ну, а в нашем звании все больше ситцевые. Ситца тогда по восьми, по десяти копеек аршин стоили; уж в 15 самые что ни на есть лучшие. Шерсть хорошая — 60 копеек платили. Аршинов 10—12 на платье шло, опять-таки подкладка — коленкор там какой. Лифа уж обязательно на подкладке носили, рукава по кисть, разве уж бальные делали короткие. Рук без причины не оголяли. Нижних юбок две полагалось: одна белая, крахмальная, другая — у богатых — шелковая, чтоб, значит, шумела. У меня тоже шелковая была, в праздники носила, а так, в будни, простые. Панталоны длинные, конечно, не как теперь, безобразие — до колен. И открытые. С завязками, в прошивках, красивые. Чулки больше белые, нитяные, своей вязки. Моя тетка Фиезва мастерица была узорчатые вязать. До сих пор у меня одна пара хранится. Ваши бабушки, конечно, для параду тонкие шелковые надевали — цветные. Башмаки у нас были плюнелевые43, либо кожаные, на пуговицах. На балы, конечно, Анна Александровна с Лидией Александровной туфельки матерчатые — шелк аль бархат — в цвет платья надевали. Попроще-то козловые носили, на резинках. А мужчины всегда в высоких сапогах, щиблет тогда и в помине не было. Брюки навыпуск носили — кто повыше званием. Ботики зимой надевали бархатные да кожаные, у кого суконные на меху. Резиновые в моду только входить начинали, дорогими считались. Галоши тоже больше из кожи носили, идешь по мостовой — гремишь. Шапочки чуть на макушке держались, барашковые и котиковые, а в сильные мороз сверху пуховый платочек одевали. Капоры носили, да это все старухи. Летние шляпки цветами убирали, лентами и непременно с завязочками. Соломка очень тогда нравилась, все носили.
Я, конечно, очень нарядами не занималась (где мне в моем положении модничать?), а все ж таки отставать не отставала. Нет-нет, а сошью себе по картинке. Молода была, 17 лет. Помню я, тогда только в моду тюрнюры44 вошли. Сталь в материю вшивали, подушечки там ватные подкладывали — все для красоты. Садишься — тюрнюр подымается. Ничего, нам летом и жарко не было, потому — мода.
^^^
Как вышло Лидии Александровне шесть недель, пошла она молитву брать, а из церкви к нам (в наше время женщина родившая до шести недель из дому не показывалась, неприлично считалось и гостей у себя принимать).
^^^
Смешной такой обычай в нашей местности был. Девки в праздник
ли, на гулянку в косы да в платок на лоб зеркальце маленькое себе
вставляли, пришивали, что ли, вплетали, может, и одна у другой
смотрится и радуется, как, мол, я хороша.
А потом еще такое дело было: девки все в красном ходили, в
кумаче да в ситце, бабы синий и голубой носили, а старухи —
розовый. Я, помнится мне, дочке хозяйской ситчику розовенького в
крапинку да в цветочки белые в подарок на платье привезла. Не стала
носить девка. Бабушке отдали. Так старуха в моем ситчике и
щеголяла. Как супротив обычая пойдешь? Засмеют.
Сохранено
|
|
</> |
Как жили ваши бабушки и прабабушки” Воспоминания Н. А. Бычковой
Оставить комментарий
Популярные посты:
Архив записей в блогах:
Погулял по Астане , пора и в Атбасар вернуться. Утром пошел на электричку. Ехать чуть больше 4 часов. Вагон 1 класс, пассажиров одна тетка и пацан молодой. Ещё проводники собирались за столом , чаи гоняли. На дорогу скачал на планшет несколько фильмов , а оказалось , что в электричке ...
Закаты - вещь беспроигрышная! Я очень люблю снимать закаты, тем более у меня, как правило. что-то из этого получается) А мест с красивыми закатами на нашей планете более, чем достаточно. Главное, чтобы небо было чистое и под рукой оказался фотоаппарат! Сегодня я публикую 10-ку своих ...
Ну, ладно. Не совсем всё. Но сегодня с удивлением обнаружила, что посетив загадочное плато Маньпупунёр, закрыла список Семи чудес России. Список, честно скажу, на мой взгляд несколько странный и спорный, но говорят, так решило народное голосование. А с народом не поспоришь. В списке ...
Нет, та, что на первом фото — это как раз не загадка. Обычное подвесное кресло-качели, которое я повесил на лоджии и которым сейчас активно пользуются обе дочери. И кошка, как вы ...
