ЖЕНЩИНА ПОД БЕРЁЗОЙ.

ЖЕНЩИНА ПОД БЕРЁЗОЙ.

   Распахнулась запоздавшая осень. В силу полную ещё не вошла, но свет уже стала укорачивать и ночь удлинять. Утром изморозь и лужицы с тонким, хрупким ледком набрасывать. Днём теплынь накатывать, а вечером тепло прибирать и прохладу нагонять.

   Уже темнело, когда он вышел прогуляться в подлесок рядом с домом. Дневное тепло ещё не ушло. Воздух, словно прозрачная родниковая вода голову освежал. В такие вечера  легко дышится, накопившаяся дневная муть вышибается. Возле ног загустевшая темень осаживается, а вверху звезды просекаются.

   Он направился  по узкой вытоптанной дорожке между оголёнными кустами шиповника с расквашенными от утреннего холода  ягодами и берёзами. Проходя  мимо высокоствольной берёзы, одна из ветвей которой была согнута в полукруг и касалась земли, он увидел прижавшуюся к ней фигуру. Вначале ему показалось, что кто-то из жильцов, поленившись, мусор в целлофановом мешке  из окна выбросил, но присмотревшись, понял, что ошибся. Так и прошёл бы он  мимо, если бы не услышал лёгкое всхлипывание. Подошёл поближе. Она сидела на земле. В темноте он не смог рассмотреть её лицо.

- Что Вы тут сидите, - сказал он. – Земля осеняя. Простудитесь.

- От мужа ушла, - она заплакала. -  Развожусь.

   Она вытащила пачку сигарет, долго прикуривала, огонёк зажигалки то вспыхивал, то гас от лёгкого ветерка. Глубоко затянувшись, звонко щёлкнула пальцами. Крохотный огонёк, вёртко закружившись,  пробил крохотную брешь в темноте и погас в ворохе остывших берёзовых листьях.

- Пьёт каждый день. Когда же это кончится. - Она обхватила руками колени и, сильнее прижавшись к стволу, закачалась со стороны в сторону. -  А у нас ребёнок. Мальчик. Пять лет. - Она снова закурила. – Меня он не бьёт. Говорит, что любит.

   Нелегко было ему слышать её откровение, хотя, вряд ли, это можно было назвать откровением.  Она хотела просто  выговориться. Так бывает во время сильных переживаний. Наслаивается тяжесть иногда в чувствах, порой в мыслях. А бывает и непонятно где. Раскатывает по всему телу и где щель, туда и втискивается. В таких состояниях человек даже не замечает, кому он рассказывает. Он настолько углублён в свои мысли и чувства, что ему кажется: он делится только с самим собой.

- Он ни на какой работе не держится. День, два и выгоняют. А я на двух работаю. Днём продавщицей в комплексе «Квартал». А ночью с трёх часов до шести  в городской бане «У Максимыча» убираюсь.

   Он знал, что такое убираться в бане. Истопником топил когда-то каменку для парной и видел. Тяжёлый пропитанный потом воздух, натянутый на нос и рот респиратор, чтобы не задохнуться. Пол и в парной, и в моечной покрыт ворохом  отпаренных листьев. Шланг с холодной водой, чтобы грязь вымывать. Застывшая мыльная пена на моечных столах, заваленных цинковыми тазами, пустыми флаконами из - под шампуни, забытые мыльницы. Резиновые сапоги на ногах. Намокшая тяжёлая тряпка из мешковины, наверченная на швабру. Обшарпанный, разлохматившийся веник. Скребки, щётки. Согнувшись и на коленях, ползком под полками в парной с остатками пивного, нашатырного запаха, который дерёт и перехватывает горло. Пот, словно слизь по всему телу и промокшая, обвисшая, хлюпающая одежда, будто панцирь.

    Он молчал и слушал, как она говорила о своём муже.  Он был стройный, красивый и внимательный. На коленях просил у её матери руки. На свадьбе он был в чёрном костюме с сиреневым платком в нагрудном кармане, белой простроченной позолоченными нитками рубашке с красной бабочкой, она в воздушном серебристом платье с длинным шлейфом, который всё время путал её ноги. Свадьбу справляли в  ресторане «Парус», который находился на берегу разливистой реки. Во дворе ресторана стояли две клетки. В одной лохматый, огромный и  смешной медведь, постоянно протягивавший разборханную лапу с чёрными длинными когтями за конфетами. В другой клетке вертелась и прыгала обезьяна со сбившейся в клочки рыжей шерстью, которая ей страшно не нравилась. Она гримасничала и пыталась вихлястыми «руками» ухватить её за платье. Он работал личным шофёром генерального директора аэропорта «Домодедово».  Через год он  сорвался и признался, что пил и до свадьбы, но держался и скрывал, опасаясь, что может потерять её. А дальше, словно с воздуха обвалилась, обрушилась беда, замела, покатила по ухабам и рытвинам.

   Она часто курила, выщёлкивая окурки, которые только дырявили темень, а она стягивалась, словно болотная вода, которую сколько не пробивай шестом, дыру не пробьёшь.  Ничего особенного, захватывающего в её истории не было. Таких историй не счесть. Они обыденные, а потому и засекает голову обыденными вопросами, на которые множество ответов, но довольствующиеся только ответами, согреваются в них. Им тепло в них и вылезать на изморозь и холод они не хотят.

   Она смотрела в сторону, а не на него. Если бы он ушёл, она этого и не заметила бы. Кому она задавала вопросы? Почему ломаются жизни молодых, здоровых, любящих? Будто напасть идёт, подминая и захватывая только что выпущенных из рук матерей и отцов, приобщая к водке, наркотикам, безразличию к своей жизни и жизни других.

   Что он мог сказать ей. В доме, где была его  квартира, в каждом подъезде или алкоголик, или наркоман. Взбесившийся  дом с драками и скандалами. Это было не его определение. Так говорил участковый: молоденький лейтенант, затрёпанный ежедневными вызовами слезливых жильцов. Он хотел ей сказать то, что говорят, когда не могут помочь: идите домой, всё уладится, но не сказал. Стоял и слушал. Голос её был спокойным, ровным, прерываемый только мелким всхлипыванием. Она не умела жаловаться. Она умела плакать. Прошло, наверное, полчаса, когда из темноты, словно вынырнув, показался парень. Он шёл, выписывая кривую, оставляя за собой скрипучий голос высохших, ломких листьев даже не глядя на него,  не замечая, а, подойдя к ней, то ли не выдержав пошатки, то ли так уже было задумано, опустился на колени.

- Свет, - пропитой, осипший голос, он икнул, осадив воздух перегаром, -  в последний раз выпил. Больше не буду. Не подавай на развод. – Он стал биться головой об землю, кататься, а устав, сел, наклонил голову, обхватил её руками и заплакал.

- Простудишься, Вадим, - дрогнул голос и завис.

   Он хмыкнул, - алкоголики не простужаются, - потом надломлено засмеялся и глухо бросил, - подохнуть бы скорее, чтоб тебя не мучить.

   Он не видел выражение на его лице, чтобы понять искренне он говорит или бьёт на жалость. Впрочем, душа не всегда пробивается на лице.

- Ты себя больше мучаешь.

   Она подошла к нему, постояла, словно о чём-то думая, потом, подхватив под мышки, вытащила на ноги и, отряхнув прилипшие листья со спины, рукой протёрла его лицо.

- Спасибо, Свет. Я бы не пил, но у меня внутри что-то сосёт, крутит, больно. У меня, когда я вижу даже пустую бутылку из-под водки, слюна забивает. Как у бешеной собаки.

- Врач сказал, что тебе не стоит даже пить газированную минералку. Она провоцирует тебя. Ты бросишь.

   О чём они говорили? Обычные разговоры с верой и надеждой на короткое время, радостные и полные жизни мгновенья на один вдох, но не окрепшие и не  меняющие ничего. Не стал он  с ним разговаривать. А о чём? Совестить, мораль читать. Навесить. Он отыграется на ней и за совесть, и за мораль. Да ещё от ревности или злобы в гулящую запишет: с мужиком разговаривала, недаром. Всё это бесполезно, если нет желания бросить пить.

   Он отошёл от них и посмотрел на дом. Много светящихся окон, но ему казалось, что нет в них света, а одна темень, глухота и замкнутость, к которой причастен и он. Это было чувство вины, но, как легко пришло оно, так легко и ускользнуло. Это было в его природе. Он мгновенно влюблялся в то, что симпатизировало его душе, что доставало и теребило его чувства. Как-то он зашёл в книжный магазин, чтобы купить авторучку. Продавщица что-то записывала в блокнот. Она подняла на него глаза, когда он  оказался возле прилавка.  Что было в её глазах, он так и не понял, но  почти год он был в них, как в вязком тумане, а потом просто потерял их, отделавшись словами: глаза, как глазу! ну чуть больше, чем у других.

   Они ушли, обнявшись. Она поверила ему. На следующий день он снова увидел её под берёзой. Она сидела, сжавшись в комочек. Увидев его, она быстро вскочила и убежала за дом. Каждый вечер он ходил в одно и то же время по тропинке в надежде увидеть её. А зачем? Он и сам толком не понимал. Иногда она появлялась, но, увидев его, убегала.

   Он всё-таки  встретил её в магазине. Она покупала бутылку водки «Зелёная марка».

- Болеет он, - дрогнувшим голосом  сказала она, увидев его вопросительный взгляд. – А это поможет.

   Он впервые видел её лицо, но не лицо запомнилось ему. Она прошла между торговыми полками. Согнувшаяся, словно переломленная  в спине, с опустившейся головой и шаркающей походкой старухи.

   Второй раз он  увидел её в том же магазине, примерно, через полгода с мальчиком, одетым в серый джинсовый костюм в красной бейсбольной кепке, лихо повёрнутой козырьком назад.

- У нас сегодня день рождения, - сказала она, когда он посмотрел на неё.

- У меня, - мальчик постучал в грудь. - Не у неё.

- А....

   Она поняла, что он хотел спросить.

- Спасибо, но нам не нужно помогать, -  у неё был уверенный, но слегка надломленный голос. – Она быстро сняла с прилавка светлый туго набитый целлофановый пакет, - мы сами.

- Мы сами, - повторил мальчишка, цепляясь за её руку и наваливаясь на пакет.

   Они вышли из магазина. Он посмотрел на неё через магазинное окно, забранное в решётку. Она уходила по тропинке, проложенной через детскую площадку. Какая сильная, красивая, стройная, задиристая походка была у неё. Ему казалось, что она сейчас повернётся к нему, улыбнётся, звонко, задорно засмеётся и позовёт  рукой. Он смотрел, пока угол дома не закрыл сначала её, потом мальчишку. Не купив пачку сигарет, он  прошёл в подлесок. Какая же она истинная? Сидевшая, прижавшаяся к берёзе или та, которую он видел сейчас?

- А какая разница, - сказал он вслух, - если ты думаешь о ней?