Ирина Максимова о 1970-х гг.: "Часто было острое ощущение, что ты живешь, как у

philologist — 18.09.2018 Ирина Родионовна Максимова, 1937 года рождения. С 1960 по 1973 год работала во Всесоюзной книжной палате. С1973 года — научный сотрудник Института промышленного развития «Информэлектро». Ниже размещен фрагмент ее воспоминаний об эпохе Застоя в СССР. Текст приводится по изданию: Дубнова М., Дубнов А. Танки в Праге, Джоконда в Москве. Азарт и стыд семидесятых. — М.: Время, 2007.



С 1960 по 1973 год я, окончив филфак МГУ, работала во Всесоюзной Книжной палате. С 1968 года я была главным библиографом архивного отдела советской печати. В наш спецхран с начала советской власти поступал обязательный экземпляр, у нас были все книжки врагов народа: весь Троцкий, Зиновьев, Каменев, «Несвоевременные мысли» Горького. Там почему-то был даже Хаксли. Библиотекарями работали девочки, только окончившие школу, с зарплатой в 69 рублей. Мы сидели в храме Мартина Исповедника на Большой Коммунистической улице (сама Книжная палата находилась под Большим каменным мостом). Наша церковь была разделена на пять с половиной этажей, и на последнем был спецхран, за решеткой и под замком. Ключ у шефа. А когда я стала вторым лицом в отделе — то и у меня. Была еще женщина, которая должна была уничтожать пыль на всем массиве книг, и ей вообще никаких допусков не требовалось. Но она этих книг и не читала.

Когда увидела все это, то просто обомлела. Можно было переснимать книги: мы друг другу доверяли, и никто ни за кем не следил... Однажды я принесла на работу и положила на стол под стекло фотографию Солженицына: он приходил в Институт русского языка, и кто-то фотографировал... И мой шеф, смущаясь, спросил: «Это ваш папа?» И одна моя подруга ответила: «Ну как будто у Ирины Родионовны не может быть знакомых...» Я устыдилась, потом унесла фото домой. К Солженицыну у меня так и осталась глубоко личная признательность. И выражение «властитель дум» применительно к нему было наполнено для меня большим смыслом.

Помню, как вдруг кто-то в двенадцать ночи приезжает в гости и привозит машинописный экземпляр рассказа «Не стоит село без праведника». И мы сидим всю ночь, и кто-то читает вслух, не жизнь, а сказка... Но в Книжной палате я не переснимала никаких книг. С 1968 года у меня появились более горящие дела. Мы переснимали весь сам- и тамиздат. С 1968 года начала выходить «Хроника», которую я перепечатывала с первого до последнего номера. Кажется, я единственный человек, кто перепечатывал каждый номер, с 1968 по 1983 г. На машинке, 10 экземпляров. Первый номер, кажется, был странички три, потом — пять. Потом были номера и по сто страниц, информации стало больше. Я никогда не принимала участия в составлении — я только перепечатывала и отдавала девять экземпляров «работодателю».

Первым редактором «Хроники» была Наташа Горбаневская, а мы вместе учились на филфаке. И с тех пор мы задушевные подруги, хотя абсолютно разные. Фотолаборатория помещалась в ванной — тогда у нас был совмещенный санузел, было удобно. Муж делал львиную долю работы при пересъемке, но все равно эту работу надо было делать вдвоем: успеть переснять за ночь то, что нам давали. Чаще всего это были книжки, например, четыре тома ГУЛАГа. Или тамиздат. Было очень много путей, которыми это появлялось. Наташа Горбаневская уехала в 1975-м, и с 1979 года во французском консульстве появилась девушка, которая спокойно провозила все, что нужно. И муж приносил это домой в красивом пакете.

ТЯЖЕЛАЯ ДОМАШНЯЯ РАБОТА

Мы горели энтузиазмом, каждый делал, что мог. В этом был, конечно, колоссальный азарт. Но мы не лезли на рожон. Когда у тебя маленький ребенок — понятно, чего можно бояться. Мы хорошо знали позицию КГБ. Если ты официально работаешь и не выходишь на демонстрации — тебя, скорее всего, не тронут. Переснимать и перепечатывать было не страшно. Страшнее было подписывать письма, это был более нахальный шаг. Я подписывала. В этом был и азарт, и потребность души... Иногда люди, которые занимались перепечатыванием и фотографированием, куда-то исчезали. Их сажали, или они уезжали, или просто уставали этим заниматься. Было тяжело. Надо было детей растить, на работу ходить, дом вести. И спать желательно. И тогда работодатели сказали: ничего не подписывать. Не светиться.

Изготовление «Хроники» и печатание бесконечных книг и статей было суровой домашней работой. В моей жизни было пятнадцать лет, когда я спала по пять часов в сутки. И меньше. Я думала: а кто может узнать, что я перепечатываю? Потребности рассказывать кому ни попадя у меня не было, а распространяла литературу я очень хорошо и широко. Но я была уверена в людях, которым это все отдавала. Я понимала, что даже если это полезно для жизненного опыта, мне не хочется никакой тюрьмы или лагеря. А куда деть ребеночка, который был болезненным с самого начала? Поэтому мой страх был такой: чтобы не попался кто-нибудь ну совсем неподходящий или очень уж болтливый... У меня в душе был мир — я считала, что поступаю правильно. А эмигрировать — боже упаси, как это можно? У меня здесь дела. Часто было острое ощущение, что ты живешь, как у Оруэлла в «1984». Поэтому, если ты можешь хоть что-то сделать, хоть минимум, хоть как-то выразить свой протест, то ты это делаешь, потому что это дает возможность испытывать самоуважение. Это очень существенно.

Тяжело было чисто практически. Но зато с полноценным отпуском. Один месяц в году — никаких пересъемок: мы уезжали с ребенком на море. После я сказала Шихановичу: «Как же я была счастлива, когда Вас посадили!» Он сказал, что тоже был счастлив. В то время мне уже очень тяжело было: гипертония, кризы. Но чуть придешь в себя — и опять, по новой.
Впрочем, когда «Хроника» стала очень большой, то уже не надо было столько переснимать. Соблюдалось какое-то равновесие. Уже в начале восьмидесятых появилось много книг, а не фотокопий, люди стали делиться именно книгами и обнаглели: начали даже в метро читать... А сразу было видно: наше издание читают или иностранное...

МАШИНКА

У нас в доме испокон веков была пишущая машинка. Потом, когда у кого-то арестовали очередной номер «Хроники», стало ясно, что машинку найдут. И мы переделали ей клавиатуру на латинскую: это спокойно можно было сделать в мастерской. Муж тогда пытался подрабатывать переводами. А на новую машинку мне дали денег работодатели. Я купила электрическую, и стало намного легче работать: «Хроника» к тому времени стала большая, а я не была профессиональной машинисткой и печатала двумя пальцами. Хотя у механической машинки был сильнее удар.

ИНФОРМЭЛЕКТРО

Я ушла из Книжной палаты, потому что наступил «кризис жанра». Сидела как-то на работе: толстые стены, окно, решетка. И я вдруг подумала: «Да что ж я и буду здесь сидеть еще 20 лет, до пенсии, за этой решеткой?» И стала искать другую работу. И в 1973 году я ушла из Книжной палаты в Информэлектро. Когда работала там, стало легче переснимать: у меня были даже библиотечные дни. Напечатаешь что тебе надо, потом идешь на работу... Наш отдел в Информэлектро был удивительным местом. Ты мог положить на стол фотоэкземпляр Солженицына и читать. И любой из нас. Мы на работе обсуждали литературу, спектакли, цитировали напропалую Солженицына и Стругацких. Замечательное было время. И проколов не было никогда — ни одного стукача в отделе. Такого больше нигде не было, наверное. Но я знала, куда шла работать.

ШЕФ

Его звали, как лошадь Толстого, — Делир. Делир Лухути. Это его несчастный отец писал: «Сталин — это солнце». Мы ему говорили: «Делир Гасимыч Лухути, вы на неправильном пути...» Иногда шеф входил в отдел и начинал читать стихи наизусть. Один раз он, сильно огорченный, вдруг зачитал по-персидски. Не узнать Хайяма было невозможно. А накануне у нас дома был какой-то гость, и мы читали вслух Хайяма (мы это до сих пор любим: читать вслух, и с гостями тоже). И мне показалось, что шеф читает те самые стихи, и я возьми да и прочти это по-русски. Оказалось, что угадала.

Мне везло: если я сильно опаздывала, часа на три, то все равно приходила за две минуты до появления на работе шефа. И когда он задавал мне вопрос: «Ну, что, Ирина Родионовна, какие новости?» — я бодро отвечала: «Ничего существенного». И пока он с кем-нибудь здоровался, я все разузнавала и потом входила «с докладом»: «Да, вот это... Только что стало известно...» Про него было известно, что он не только знает наизусть много стихов, но и очень любит Шнитке. И когда ему исполнялось пятьдесят лет, один из наших товарищей придумал замечательную вещь. Купил пластинку, пошел к Шнитке и попросил сделать надпись. Просто объяснил, что шеф очень любит его музыку. И Шнитке что-то нежное написал. Лухути был очень тронут. Это было в 1984 году...

ТЕАТРЫ

После филфака мне хотелось поступить в ГИТИС на театроведческий факультет, я даже писала рецензии... Театры — единственное, на что я находила время. Мы работали рядом с Таганкой и командировали в рабочее время сотрудниц стоять за билетами. У нас работали девочки и мальчики, которые жили рядом. Они постоят ночь, кто приходит на работу, идет их сменять: кассы открывались не раньше одиннадцати часов. Специально брали разрешение шефа. На Таганке я чаще всего получала удовольствие от «фиги в кармане». Но «Галилей» мне очень понравился со специфической, театральной точки зрения. И — душа горела — я целую ночь писала свой личный отзыв, хотя это было уж совсем никому не нужно. Нас очень завораживали эти любимовские фиги... И Стругацкие...

Я все пересмотрела на Таганке до «Мастера», почти все — у Покровского. Потом — Розовский (он был большим другом Наташи Горбаневской): много общих друзей играло у него в университетском театре. Их вскоре закрыли. После под руководством Розовского был литературный театр, они продержались года два, там Филиппенко блистал, и была даже эпиграмма: «И все фоменки и губенки не стоят пятки филип- пенки». Со студенческих времен ездили в Ленинград в БДТ. Я сумела посмотреть «Идиота» со Смоктуновским: стояла около кассирши и умоляла. И минут через 20 после начала спектакля она мне все же какую-то фитюльку дала. И я вошла в зал в тот момент, когда Мышкин и Рогожин еще едут в поезде... Я ничего не потеряла, а впечатление осталось на всю жизнь.

ГАЛИЧ

Два раза мне приходилось бывать на домашних концертах Галича. Входишь, тебе открывают. Люди сидят на стульях, на доске, положенной на табуретки. Человек сорок в комнате, набито. Кто-то стоял у стен, кто- то на полу сидел. У дальней стенки сидит вальяжный человек, достаточно высокий. Во всяком случае, он производил впечатление высокого. Гладкое, толстоватое лицо. С такими глазами, бровями. Не важный, не солидный — а именно вальяжный... И гитара такому господину не должна подходить, но она у него выглядела как что-то очень изысканное. И когда он пел живьем — это было сногсшибательно. Записи, пластинки не передают этого впечатления. Пел не меньше часа. Мы пришли без магнитофона: у нас его просто не было... После концерта мы уходили, а близкие оставались, может, был стол...

Его смерть воспринималась как ужасное горе. Я хорошо помню это время: ребенок лежал в больнице почти год, не ходил в школу. И мы затеяли ремонт в квартире: врач сказал, что у дочери аллергия на все на свете, попробуйте обновить дом. И об этой беде — о смерти Галича — мы узнали во время ремонта... Он был для нас очень важен. Самые глубокие песни. Потом — Бачурин. Еще нежно я относилась к Киму. А Высоцкий — нет. Для нас это было недостаточно серьезно...

КНИГИ

Я покупала «Жизнь животных», «Жизнь растений», считала, что в доме, где есть дети, такие книги должны быть. Много книг было по русскому языку: словари, грамматики. Я окончила отделение русского языка и литературы на филфаке, но чем дальше, тем больше я понимаю, как плохо знаю язык... Нам сильно не хватало денег. По рождению ребенка давался год декретного отпуска, но оплачивали только два месяца. Я вышла на работу, когда Ольге было девять месяцев, потому что моя зарплата была 120 руб, а у мужа 83 руб. Он взял месяц отпуска и просидел его с ребенком, а в 10 месяцев мы отдали ее в ясли. Нельзя было жить на 83 рубля... То есть можно, конечно, — мы и жили, но было трудно. И в тот период, когда мы были совсем нищие, начал выходить шеститомник «Памятники мирового искусства». И мы подписались. Система была такая: платишь за последний том (еще не вышедший) и ждешь. Вскоре выходит первый том, ты должен его выкупить. Потом второй. И так далее. А когда выходит шестой — то он идет «бесплатно». Большая радость...

БЛИЖНИЙ КРУГ

Мне казалось правильным, что ребенок в курсе наших дел. Задачей было вырастить приличного человека. Она нас быстро утешила. Специально мы ей ничего не объясняли. Как-то утром — на раздвинутой софе сохнут фотографии — вдруг звонят в дверь. Она подходит и видит, что это почему-то милиционер. Дочь быстро зовет меня, и пока я объясняюсь в дверях, чем-то накрывает фотографии. Ей было семь лет. В Книжной палате у меня была подруга, которая говорила, что не поддерживает идеи идти с трехмесячным ребенком на Красную площадь на демонстрацию, потому что важнее, чтобы твоим детям не было несчастья, ребенок ни при чем.

Однажды в Книжной палате случились какие-то бытовые кражи, и на общем собрании было решено всех обыскать. Единожды. И я почувствовала себя плохо: мне надо было обязательно вынести то, что я по дороге на работу получила для пересъемки. А как вынести, если сумки будут смотреть? И моя подруга проделала это виртуозно: она положила мои материалы в коробку из-под торта, завязала, и сама пошла с ним: она видела, что я очень нервничаю. И торт никому не пришло в голову посмотреть. Кажется, шел 1971 год. В 1983 году у кого-то забрали мои книжки и начали выяснять цепочку — я поняла, что на меня выйдут. Мне нужно было срочно куда-то деть всю литературу. И та же подруга сказала мне: естественно, я к тебе сейчас приеду. И мы вместе все вывезли.

БРОДСКИЙ

Бродский с Наташей Горбаневской приятельствовали. Во время своего первого отпуска в Книжной палате в 1961 году я поехала в Ленинград. И Наташа мне строго-настрого наказала повидаться с этим мальчиком. И я провела сколько-то времени в компании, куда входил мрачный и недовольный Бродский: у него была в то время совершенно несчастная любовь. Я ему потом в Париже, в 1990 году, об этом напомнила, и он смеялся, потому что тоже что-то такое вспомнил. Мы тогда тоже провели вместе какое-то количество часов. Но я так волновалась, даже не думала, что буду так волноваться. Я знала и ценила много его стихов, его нобелевскую речь по привычке перепечатала на машинке. Даже когда он обедал, или пил вино, или просто беседовал, весь этот треп хотелось запомнить наизусть. Цену слову мы знаем...

Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив