Игра в кальмара: капиталистический антикапитализм?

swamp_lynx — 14.11.2021 "Индивидуальный успех — это всё, это главная цель в условиях капитализма и неолиберальной идеологии. Но на что ты готов ради достижения личного успеха? Если ты начнёшь философствовать о том, что цель не должна оправдывать средства, то тебя быстро обойдут (или уберут) те, кто посчитает, что цель как раз оправдывает любые средства. Таковы правила игры капиталистической системы, такова её внутренняя логика и её системные особенности. И «Игра в кальмара» делает на этом очень сильный акцент. В том диком реалити-шоу для богатых размер твоего успеха (в денежном выражении) непосредственно зависит от числа трупов тех, по головам которых ты к этому успеху продвигаешься. Каждая новая смерть приближает тебя к победе и означает увеличение твоего денежного выигрыша. Один из самых сильных моментов в сериале — сыплющиеся в шар-копилку (денежное солнце) всё новые пачки денег вслед за объявлениями о смертях участников игры; «чужая смерть — твоя выгода, твоя прибыль, чем больше смертей, тем я богаче» — и это нормально, играем дальше («шоу должно продолжаться...»). Деньги и капитал в сериале очень прочно связываются со смертью и человеческими страданиями — и это, конечно, сильная сторона «Игры в кальмара»."

"Тотальная конкуренция и крайний эгоизм, которые являются важнейшей и неотъемлемой составляющей капитализма, доведены здесь до предела. Сотрудничество превращается лишь во временное средство, которое используется исключительно для достижения результата одним победителем, который, избавившись и от конкурентов, и от членов своей команды, причём совершенно любым способом, получает всё. В таких условиях сотрудничество просто не может быть искренним и настоящим, оно не может играть стержневую роль в социуме. И победителем в такой игре скорее всего должен стать настоящий психопат, если только в дело не вмешается вездесущий случай, который и помогал главному герою. Но, судя по всему, истинные победители в этой, как и в более глобальной капиталистической игре — действительно психопаты, или в крайнем случае личности с психопатическими чертами. Это — хозяева игры, а заодно и одни из хозяев всего капиталистического мира — организатор «реалити-шоу» и «люди в масках».

Также в сериале очень жёстко развенчиваются мифы о равенстве возможностей, о личной свободе и уважении к ней, а также о свободе выбора. Даблбайнд — это такой потенциально патогенный способ коммуникации, когда человек не сталкивается ни с прямым физическим насилием или его угрозой, ни с явным психологическим давлением, но просто опутывается такой странной, невидимой, но удушающей коммуникационной паутиной, которая на деле лишает его возможности выбора и может привести к серьёзным психологическим проблемам. При этом внешне ситуация выглядит так, как будто у всех есть свобода выбора и вообще всё замечательно. Даблбайндовых ситуаций в жизни (в том числе и в политике, в социальной жизни, в экономике) очень много и в сериале всё это тоже есть.

Главные герои сериала — люди, попавшие в бедственное положение в условиях капитализма. При этом большинство из них пытались следовать одному из главных императивов капитализма, стремясь к успеху, к деньгам, к богатству. Далее эта система, в лице «сильных мира сего», с изощрённой жестокостью эксплуатирует одновременно и критическое положение героев, и их надежду разбогатеть. Страдания и смерть участников игр служит развлечением для богатых, они превращены в реалити-шоу. Казалось бы, мы видим действительно весьма острую критику капитализма. Однако стоит задуматься о том, как воспринимается подобный сюжет современным зрителем.

По мнению Зигмунта Баумана, «наличие большой армии бедняков и широко известная бедственность их положения являются для существующего порядка важнейшим и, возможно, даже решающим, уравновешивающим фактором». Один только вид бедняков и всех попавших в бедственное положение вызывает страх оказаться на их месте и делает обеспеченную часть общества очень покладистой. «Этот вид ограничивает их воображение и связывает руки. Они не отваживаются вообразить иной мир и становятся слишком осмотрительными, чтобы попытаться изменить этот» (З. Бауман «Индивидуализированное общество»).

«...преисподняя перенесена сегодня на землю, прочно укоренена в мирскую жизнь и представлена в виде, готовом для мгновенного употребления. Нынешние бедняки – это коллективный «другой» перепуганных потребителей; они теперь олицетворяют ад...».

Иными словами, если когда-то были живы надежды, что привлечение внимания к попавшим в бедственное положение откроет правду о существующей системе и послужит стимулом к революционным преобразованиям, то теперь эта картина служит стабилизирующим фактором. Не только обеспеченная часть общества, но и все те, кто не относится к наиболее бедным слоям общества, скорее всего готовы лишь увеличивать любые усилия, чтобы получше приспособиться к существующему порядку, не пересечь грань бедности и даже, возможно, «вытянуть счастливый билет». Пресловутые социальные лифты работают в обе стороны — это, в той или иной степени, понимают все.

Кроме того, всегда можно занять удобную позицию, когда последствия социально-экономических (системных) проблем переносятся на бедняков («они сами во всём виноваты»).

Ещё в 1960-х годах социальный психолог Мелвин Лернер занялся изучением причин весьма распространённого в американском обществе негативного отношения к беднякам, подробнее об этом здесь («Наше общество быстро производит богатых людей в герои, а бедняков назначает козлами отпущения»)".

Сложно сказать, как лучше всего снимать социальное кино, но, возможно, было бы лучше, если бы капиталистическая конкуренция показывалась как составная часть обычной жизни, без таких сюжетных ходов как в «Игре в кальмара», где ситуация выглядит всё-таки малоправдоподобной и нереалистичной. Использование метафор и гипербол может не только расширять и углублять наше понимание каких-либо проблем, но и уводить в сторону. В данном случае примерно 90% времени отведено под демонстрацию тех самых предельно жестоких игр на выживание, которые сняты ярко, динамично, детализировано и кроваво, а реальные жизненные условия и проблемы героев сериала отходят на дальний план. Излишняя детализация «игрового процесса» возможно приближает сериал к разряду шоу. Страдания и гибель героев сериала по сюжету выступают в качестве развлекательного зрелища для скучающих богачей, но и сам сериал становится зрелищем (для всех), которое легко воспринимать отстранённо, уютно устроившись перед каким-нибудь экраном.

Возможно, что сам формат сериалов, тем более идущих по Netflix, не совместим с серьёзной социальной критикой. Мы уже давно имеем дело с индустрией культуры, в которой производится серийная продукция, рассчитанная исключительно на стандартизированное восприятие, с целью извлечения прибыли. А зрители изначально настроены на потребление расслабляющего и развлекательного контента.

Рекламный дискурс, писал Жан Бодрийяр, имеет не убеждающее влияние, а скорее разубеждающее, он погружает зрителя/потребителя в инфантильное и приятно-расслабленное состояние, когда приятно тешить себя иллюзией о том, что огромная индустрия производства и сбыта товаров (то есть тот самый рынок как родительская инстанция) заботится об удовлетворении всех твоих желаний и потребностей. И тоже самое можно сказать в отношении всей масс-культуры и, в частности, киноиндустрии. Ведь как здорово и как приятно, что есть целая киноиндустрия, которая постоянно очень щедро снабжает нас столь разнообразными историями, можно сказать, рассказывает нам сказки. Реклама, массмедиа и логика Деда Мороза (из «Системы вещей» Жана Бодрияйра).

Возможно более правильное направление социального кино заключается в деконструкции того образа жизни и мировоззрения, из которых современный зритель созерцает и потребляет зрелища. Но вряд ли, например, тонкую и умную иронию по поводу «скромного обаяния буржуазии» можно сейчас найти не только на Netflix, но и где либо ещё. Да и вряд ли она будет воспринята миллионами. Резкая и прямая критика буржуазности, мелкобуржуазности, конформизма и т. д. вряд ли имеет какой смысл с точки зрения преобразования общества. Надо хорошо понимать, что прямая и острая критика как правило вызывает оборонительную и даже агрессивно-оборонительную реакцию. Каждый просто начинает ещё больше отстаивать и оправдывать свой образ мыслей и свои поступки. А умная ирония или тонкий диалог со зрителем — это совсем не то, что можно найти в современном кино (и не то, что может быть воспринято массовым зрителем).

Всё уже давно превращается в зрелище, в спектакль. Уже давно стали очень популярными развлекательные шоу, построенные по схеме игр на выживание. Их главный посыл, как отмечал З. Бауман: «Жизнь — это жестокая игра для жёстких людей…. В этой игре жалость и сострадание равносильны самоубийству. Если вы уступаете остальным в жёсткости и отсутствии щепетильности, они вас прикончат — вне зависимости от того, будут ли при этом испытывать угрызения совести или нет. Всегда выживает сильнейший».

Имеет смысл также вспомнить о современном диффузном (просвещённом) цинизме, суть которого описывают Петер Слотердайк. «Делать худшее, зная лучшее» — вот формула нового цинизма. Слотердайк: «цинизм есть просвещённое ложное сознание. Это модернизированное несчастное сознание, над которым уже небезуспешно и в то же время напрасно поработало Просвещение. Оно усвоило просветительские наставления, но не осуществило того, к чему они призывали,— и, пожалуй, не могло осуществить...

Это «Приспособленчество, сознающее себя таковым и пожертвовавшее знанием лучшего в силу «вынужденной необходимости»...

Необходимость выживания и желание самоутвердиться смирили и унизили просвещённое сознание. Оно становится больным от того, что вынуждено принимать заданные ему отношения, которые для него сомнительны, от того, что ему приходится примеряться к ним, а в итоге и заниматься делами, с ними связанными.

...циники не глупы, они вполне видят то Ничто, к которому всё движется. Однако конституция их души достаточно эластична, чтобы включать в себя постоянное сомнение в смысле собственной деятельности, осуществляемой ради выживания. Они сознают, что делают, но тем не менее делают это, поскольку действовать так их принуждает положение вещей и не заглядывающий далеко инстинкт самосохранения; они говорят на одном и том же языке: «Ничего не попишешь».

А чтобы современные циники не скучали, для них будут снимать второй сезон «Игры в кальмара».

Немного бухгалтерии: «Netflix оценил южнокорейский сериал «Игра в кальмара» более чем в $891 млн, сообщил Bloomberg... на создание сериала потратили $21,4 млн. Netflix отчитался за третий квартал 2021 года... По сравнению с прошлым годом: выручка выросла на 16%, до 7,5 млрд долларов... В третьем квартале число платных подписчиков Netflix выросло на 4,4 млн...»."


Алексей Чадаев. Гораздо важнее — растущее неравенство возможностей

История моей семьи — это история медленного подъёма с самого нижнего этажа социальной пирамиды. Бабушка по отцу семи лет от роду пришла в Москву из родной рязанской деревни пешком в лаптях в страшном 1918 году, и всю долгую жизнь прожила в комнате в коммуналке, работая на заводе и воспитывая без мужа двоих сыновей. Дед по матери вернулся с войны без ноги тоже в свою деревню, уже в Курской области, потерял дочь в голодном 49-м, до конца жизни плотничал за еду, а его жена, моя бабушка, работала санитаркой в железнодорожной больнице. Я сам родился в той же самой московской коммуналке, где мы жили вчетвером в одной комнате — бабушка, папа, мама и я; и своя квартира у нас появилась только когда мне исполнилось семь — «дошла очередь». А в начале девяностых я, уже двенадцати-тринадцатилетний, возил мешками на третьей полке общего вагона выращенную нами картошку с деревенского огорода в эту самую московскую квартиру, где мы засыпали этой картошкой ванну и ели ее всю зиму. Когда уже в 97-м ко мне домой пришло японское телевидение делать интервью — я тогда был одним из организаторов митинга фидошников против введения повременки на телефон — дома был только чай, хлеб и немного мёда, этим и угощали удивлённых иностранцев.

Тем не менее, я сам с рождения ощущал себя на ее вершине. Я родился и рос в центре Москвы, меня с четырёх лет водили во всевозможные кружки в Доме пионеров, в одиннадцать я участвовал в российско-французском телемосте с редактором парижской «Русской мысли» Иловайской, который показывали по второй кнопке центрального телевидения, а в пятнадцать я уже был общественным помощником депутата Верховного Совета и строил планы на большую политическую карьеру. Примеров быстрых восхождений прямо перед глазами было множество — чего стоят только молодые ребята из подвала в нашем дворе, которые в этом самом подвале организовали кооператив, называвшийся «Менатеп». В 86-м я общался с Катей Лычевой, только что вернувшейся из известной американской поездки, и в общем был уверен, что будь я постарше, тоже мог бы оказаться на ее месте. В 96-м я брал интервью у Горбачева — конечно, кто их тогда у него не брал, но и для меня это было уже достаточно проходным событием — за плечами уже был октябрь 93-го, две кампании в Госдуму в роли сборщика подписей, райтера, верстальщика, и целая куча разных знакомств в московской политической и журналистской тусовке. К концу прошлого века я уже успел побывать в Германии и в Штатах, и не как турист, а в официальных делегациях; а в списке людей, с кем довелось пообщаться лично, у меня были даже, например, Джордж Сорос, Билл Гейтс, Аслан Масхадов и Борис Березовский, а, например, с совсем еще тогда никому не известным Михаилом Мишустиным я познакомился на одном из первых РИФов в 1999-м, в дискуссии о перспективах освоения российским государством интернет-технологий.

В лекциях, которые я читал в РГГУ в рамках спецкурса по политической истории постсоветской России, у меня был такой коронный «прогон». «Знаете, что самое поразительное в нашей современности? Что где-то по пятиэтажкам и наливайкам города Ухта в республике Коми еще доживают свой век люди, которые, сидя за партами в школе, пулялись жеваной бумагой в своего одноклассника, которого звали Рома Абрамович. Но ни они, ни их дети, никогда уже не увидят ни его, ни его детей — нет такого места на Земле, где они даже теоретически могли бы встретиться».
Эти лекции были тоже уже достаточно давно, в 2008-м. Как раз тогда случился знаменитый американский ипотечный кризис, и после одной из них студенты попросили меня комментарий — как я его понимаю. И я им тогда рассказал следующее. «Вы читаете в СМИ рассказы о том, что американцы целой нацией почему-то вдруг сошли с ума, беря на дорогое жилье кредиты, которые они не могли тянуть. Но никому не приходило в голову объяснить, а что же заставило столь многие семьи так отчаянно рисковать? А я вот понимаю, почему. В 1999-м я ездил по Штатам по программе «Открытый мир», изучая там местное самоуправление. И, в частности, успел повидать немало школ в периферийных комьюнити. Это довольно жуткое зрелище, по сравнению с которым школа №13 в Люберцах образца 1994 года, возле которой меня когда-то метелили обдолбанные гопники — почти Итон. При этом американская система устроена так, что отдать ребёнка в школу не в своём комьюнити практически невозможно; и это означает, что если ты по несчастью живешь в «бедном» комьюнити — твоему ребёнку неизбежно придётся учиться в заведении, где цветные сверстники курят траву и бьют друг друга в кровь прямо на уроках, а я уж молчу, что происходит в коридорах и школьных дворах. Стоимость жилья в Штатах определяется не столько количеством комнат и санузлов, сколько локацией — то есть социальным окружением. И именно поэтому, когда ипотечные гиганты начали выдавать субпрайм-кредиты на жилье малоимущим по госпрограмме, и социальные низы начали массово заселять недорогие, но доселе относительно «приличные» комьюнити — их прежние обитатели рванули оттуда, стремясь повысить класс своего жилья любой ценой. Это и породило пресловутый «пузырь» на рынке недвижимости — ну, а дальше вы знаете. То есть это был в основе не спазм финансового рынка, а симптом болезни общества, жестко разделённого непроходимыми барьерами между разными социальными стратами, с неизбежной наследственной бедностью и криминализацией низов. У Фасселла и особенно у Мюррея это все показано в цифрах и графиках — как это работает».

В этом смысле, говорю я сейчас, на своём пятом десятке — главное, что происходит с нашим российским обществом за мою жизнь это его стремительное разгораживание на такие же страты. Жильё пока еще в целом вперемешку, хотя тенденция к «районированию» по социальному признаку тоже налицо — но уже точно есть школы для богатых и школы для бедных. И пока в Павловской гимназии на Новой Риге одноклассники выпендриваются друг перед другом лимузинами, на которых их привозят в школу папины охранники, в Новой Москве или Новых Химках — переполненные классы с преобладанием детей, с трудом говорящих по-русски. И дело здесь отнюдь не только в имущественном неравенстве. Я вырос в очень бедной семье, но в школе номер 128 со мной учились не только дети из коммуналок, но и дети членов ЦК КПСС — а сейчас такое невозможно даже представить.

Сейчас, говоря о проблемах капитализма, все обсуждают в основном растущее неравенство доходов и неравенство потребления. Но только ли оно определяет происходящее? Как мне кажется, гораздо важнее — растущее неравенство возможностей, приводящее в долгосрочной перспективе к ренессансу давно забытой, казалось, сословной модели: наследственным статусам и наследственной же бедности, вырваться из которой через какое-то время не будет даже теоретической возможности. Тот же Мюррей показывает, что со Штатами это произошло буквально за пару десятилетий — еще в 70-е сын нищего торговца миксерами из Арканзаса, живший с отчимом-алкоголиком Уильям Клинтон мог поступить в Йель и там удачно жениться на дочери преуспевающего бизнесмена Хиллари Родхэм, и это было вполне в порядке вещей, а в 90-е такой мезальянс уже проходил бы по разряду редчайших исключений.

Глядя из России, кампании типа BLM выглядят тоже каким-то помешательством в масштабах целой страны. Но, скажем, будучи в Лос-Анджелесе, я своими глазами наблюдал, как двое полицейских лупили на улице цветного, обращаясь с ним как с человеком второго сорта, и это была совершенно обыденная сцена того времени. Как и то, какими социальными язвами оборачивается эта самая сегрегация по кондоминиумам — когда ты попросту знаешь, что и ты живешь в нищете, и твои дети и внуки будут точно жить в нищете, без каких-либо шансов изменить свою судьбу. Умереть с голоду тебе не дадут — на то он и вэлфер; но по большому счету и ты, и твои потомки — лишние, бесперспективные, никому не нужные люди. Собственно, именно поэтому на образовательном рынке в США сейчас такой же кредитный пузырь, как пятнадцать лет назад был на ипотечном — люди залезают в любые долги не ради получаемых в вузе знаний и дипломов, а ради того единственного окна возможностей обрести другое социальное окружение, которое есть в жизненной траектории у ребёнка — между школой в кондоминиуме и началом трудовой биографии.

Еще раз: это не про них, это про нас. В среднесрочной перспективе нас тоже ждет пришествие «принцев» на места их отцов в элите, и массовая наследственная бедность у тех, кому меньше повезло в жизни. Более того: у нас, в стране все еще _почти_ бесплатного образования, диплом вообще ничего не решает, а все решает только эта самая система неформальных социальных связей. И если у тебя их нет, каким бы ты ни был талантливым — ты никто и обречён оставаться никем.
Я не вижу такой уж большой проблемы в неравенстве именно доходов и имущественном статусе. Когда мы с Михаилом Прохоровым спорили на повышенных в кулуарах кампуса Сколково в 2011-м, меня как-то не напрягало, что он миллиардер, а я нищеброд: благо круг знакомств у нас с ним, по крайней мере в России, примерно сопоставимый, если, конечно, вынести за скобки барышень известного профиля — тут я ему и правда не конкурент. Но я вижу, как вслед за имущественным расслоением на глазах возникают и твердеют барьеры другого рода, когда граждане делятся на сорта уже не только и не столько по имущественному критерию, сколько по критерию допуска к разного рода возможностям, в том числе правовым, политическим и, если угодно, коммуникативным.
Наверное, не вполне ясно выразился. То, что казалось самоочевидным свойством реальности — называть ли это равноправием или как угодно еще — постепенно становится отдельной ценностью, требующей специальной защиты и специальной борьбы за нее. И это происходит не столько в политической сфере, сколько в самой социальной ткани, где постепенно вызревают новые сословия и их жёсткая, почти непроходимая иерархия. И, главное, все это происходит буквально на глазах, на жизни одного поколения.
Думаю, примерно так когда-то очень давно и не здесь варны (по сути, не более чем профессии в широком понимании) превратились в касты.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• По теме
• Архив