И в этот самый момент в другом уголке земного шара другие люди убивают других людей.

m_a_r_y_l_a — 08.04.2015 В этом тексте есть еще первая часть, непосредственно про еврейское гетто. Но я выложу сразу вторую - ответы выжившего соверменной журналистке. многие годы спустя, что думает человек о тогда и о сегодня
- Такого ли мира ты ждал в сорок пятом, когда боролся за победу над фашизмом? – спросила я его при новой встрече.
- Это серьезный вопрос... Когда война закончилась, мы полагали, что ценность человеческой жизни будет большей, чем до войны, а сейчас посмотри, что стало?! Холокост оставил след во всем мире. И не только в отношении к человеческой жизни. Эти люди, которые сделали Холокост... Эти бандиты...
- Ты имеешь в виду немцев? - на всякий случай уточнила я.
- Я имею в виду всех, кто смотрел на это и пальцем о палец не ударил... А отношение к человеческой жизни действительно изменилось. Если можно безнаказанно убить шесть миллионов людей - человеческая жизнь теряет всякую ценность. В результате сегодня мы имеем тот же самый Холокост в Руанде, Югославии, Чечне. И весь мир снова делает то же самое: СМОТРИТ!.. Повсюду дестабилизация. И не только экономическая. Германия - это очень богатая страна, а вот литературы нет. Вообще нет большой европейской литературы. А возьми американскую литературу пост-Холокоста. Она же вся под знаком смерти. Возьми живопись: она когда-то была прекрасной, а сейчас - абстрактна и ни о чем не говорит. Послушай музыку: она диссонирующая, а была мелодичной. Это тревога поколения, которое оказалось лицом к лицу с великими переменами: с одной стороны - утрата ценности жизни, с другой - отсутствие перспектив. И гигантское развитие техники, которое невозможно остановить. Люди говорят, что это экономический кризис, но на самом деле - структурный. 50 лет после войны - именно они принесли дестабилизацию. А когда есть дестабилизация и страх, фашизм снова может прийти к власти.
- Марек, прости, но когда горело гетто, мир мог вмешаться, но не вмешался. Ты тогда знал об этом?
- Все все знали и видели, но никто ничего не сделал. Англичане говорили, что до Освенцима им слишком далеко лететь. Америка заявила, что когда война закончится, евреев больше не будут убивать. О том, что вообще никого не будут убивать, речи не было. В те дни все отвернулись от нас. И это было поощрением убийц...
- Марек, у меня дед расстрелян в гетто. Я сама сделала первый фильм о лагерях на Колыме. И меня всегда мучил вопрос: почему эти люди не восставали? Когда я говорю с тобой - человеком, который сделал то, чего мне недоставало в других - восстал и победил - то хочу знать, на что ты надеялся?
- Не было никаких надежд! Была просто форма протеста. Во время войны меняются представления о морали. Когда ты убиваешь на войне - ты герой, тебе дают орден, а когда убиваешь человека в мирное время - ты преступник и тебя сажают в тюрьму. Так и с протестом. В Варшаве думали: если в гетто не слышны выстрелы, значит, там нет людей, то есть нас. Хотя бы для того, чтобы сообщить о себе, надо было начать стрелять! Восстание - это еще и выбор способа УМЕРЕТЬ. Не так легко, знаешь, раздетым догола стоять над ямой и ждать, пока тебя кто-то убьет. Но если ты борешься, и гибнешь в битве - тогда все проще. А надежды на спасение не было. Тогда говорили: если народ погиб, то и армия его погибла. Восстание в Варшавском гетто оказалось самым первым и самым большим очагом сопротивления в Европе, и оно дало толчок к сопротивлению нашей армии! И все последующие восстания были связаны с той же идеей: народ НЕ погиб, значит и армия должна показать себя! Чем больше террор - тем слабее сопротивление, это естественно. Посмотри на Россию: во времена Сталина восстания были невозможны, а когда Горбачев отпустил немного - все и началось.
- Ты сравниваешь перестройку с восстанием в концлагере? - улыбаюсь я, а Марек согласно кивает.
- Конечно. Я ездил в Москву в 67-68-м на международную конференцию физиков. И один западный физик взял меня за руку и спросил: "Скажи, они могут убить нас всех?". Это был большой ученый, и он сказал: "Здесь же лагерь!".
- Скажи: сейчас, когда ты знаешь, какой крови стоило ваше восстание, ты бы пошел на это снова?
- Пойми, кровь была бы в любом случае - можешь не сомневаться. А "снова" не бывает: ничто не повторяется.
Я молчу. Я знаю о том, что были обвинения в адрес восставших: что гетто, якобы, вообще было уничтожено только потому, что евреи начали стрелять первыми. Это - абсурд... И Марек вдруг повторяет тихо и ровно:
- Они убили бы нас в любом случае.
Он прочел мои мысли. Это нормально для человека с опытом гетто и кардиолога, который первым провел в Польше операцию на открытом сердце.
Это его работа: слушать, дышишь ты или нет. И если дышишь, то чем...
- Бог был на стороне палачей, - сказал он двадцать лет назад польской журналистке Ханне Крал. Злой Бог. Поэтому каждый раз, когда пациент лежит перед ним на операционном столе, Марек вступает в противоборство с этим злым Богом: "Бог пытается задуть свечу, а я - заслонить от ветра пламя, используя момент, когда Бог отвернулся".
- А что ты делал сразу после войны?
- Много ходил, ездил. Меня гнало какое-то беспокойство. Но я помню, как в самом конце войны, когда все армии уходили из городов, я стоял с одним другом из гетто... Красивые девушки проходили мимо нас... В вышитых рубашках... И я понял: война выиграна! Но чувствовал себя проигравшим...
Он замолкает, и я жду, пока девушки в вышитых рубашках пройдут мимо. И только увидев, что он возвращается, спрашиваю: - Марек, когда ты впервые улыбнулся после войны?
- Я и в войну улыбался! Нельзя жить в тоске. Тогда ты ни на что не годен.
- Твоя жизнь после гетто отличается от предшествовавшей, довоенной?
- Жизнь одна. И каждую минуту вся она стоит у тебя за спиной, даже когда ты просто обедаешь... Потому что ты видел, как у людей отнимают еду. И если боишься что-то оставить на тарелке - это психоз человека, который голодал в гетто. Так что нет никакой второй жизни.
- У тебя есть объяснение, почему в Польше после такой трагедии сохранился антисемитизм?
- А в России? А во Франции? Антисемитизм - это потребность иметь врага. В Польше уже и евреев-то почти нет, но антисемитизм есть. Это политика: каждого человека, которому есть что сказать, каждого демократа, каждого просто просвещенного человека назовут жидом, если хотят его скомпрометировать. Возьми хоть Ярузельского, хоть Валенсу: чуть что - "жид", "жидовская мафия". Это и человеческий недостаток, и национальная трагедия. Вражда - это то, в чем очень легко принять участие. Любить - сложнее. Плохие качества в человеке сильнее, а хорошие слабее. Все крупные лидеры далеко не ангелы... Это дает им возможность дольше оставаться у власти. Они боятся, что могут потерять двадцать своих солдат в бывшей Югославии, а то, что там гибнут тысячи людей - для них не важно. Потому что, если они допустят гибель двадцати своих солдат, то рискуют потерять власть. Вот что для них главное.
- А что может положить конец этой бойне, как ты считаешь?
- Только народное восстание, - пылко и убежденно отвечает Марек. - Правительства ни на что не способны. В последние десятилетия молодежь не раз меняла мир. Она перевернула сознание в Европе и в Америке. Она закончила войну во Вьетнаме. Только молодое поколение может что-то изменить.
- Еще скажи мне... Я с детства не могу слышать немецкую речь, а ты?
- А я очень хорошо знаю немецкий! Как же я могу ненавидеть язык Гете и Гейне?
Он начинает читать по-немецки наизусть из "Фауста", и я смотрю на него с восхищением. Он не укладывается в систему моих представлений о том, каким должен быть человек, имеющий такой страшный опыт...
Марек снова закуривает и неожиданно заканчивает: - Правда, когда я на границе слышу в спину: "Стой!" - не могу... Хоть и знаю, что это не ко мне. Но с ненавистью вообще жить нельзя...
И он рассказывает, что когда книга Х.Крал вышла на немецком, первое письмо он получил от солдата Вермахта, который писал, что так же, как Марек, помнит залитые кровью улочки Варшавского гетто. "Мы с тобой жертвы одной войны. Если сможешь, ответь мне"- попросил враг.
- Ты ответил?! – потрясенно спрашиваю я.
- Конечно, - спокойно отвечает Марек.
- Тогда скажи: если бы тебя пригласили участвовать в параде Победы на Красной площади, ты бы поехал?
- Наверное, да. Знаешь, сколько миллионов русских людей погибло в этой войне... И не только русских - кавказцев, украинцев...
- Но они же сначала завоевали половину твоей родины! Дали погибнуть твоему гетто!
- Это на их совести. Но они же положили конец войне. Неизвестно, сколько бы еще было пролито крови.
Тогда я шепотом спрашиваю его: - В тебе что - вообще нет ненависти?
Марек честно думает, словно проверяя все внутренние карманы, и почти виновато говорит: - Думаю, что нет.
- Научи, как перестать ненавидеть! - прошу я его.
- Прежде всего пойми, что это не помогает. Да и кого ненавидеть? Человечество? Но это все равно, что ненавидеть самого себя.
- А почему ты так и не уехал из Польши?
- А почему я должен покидать ее навсегда? Польша - моя родина, понимаешь?
- Понимаю... – вру я.
Потому что на самом деле не понимаю, как можно жить в стране, откуда уже в мирное время выгнали евреев. Хоть и знаю, что Марек ухаживает там за могилами своих товарищей, которые снова и снова оскверняют антисемиты...
- А что такое для меня родина, знаешь? – тихо спрашивает Марек. - Это когда сидишь у окна, видишь дерево - и узнаешь его!
И он кивнул головой в сторону балкона, перила которого облапило огромное дерево...
В памяти всплывает строка Януша Корчака: "Я никому не желаю зла. Не умею. Просто не знаю, как это делается."
А следом – Александр Галич.
...Из года семидесятого я вам кричу: "Пан Корчак!
Не возвращайтесь! Вам страшно будет в этой Варшаве.
Землю отмыли добела, нету ни рвов, ни кочек,
Гранитные обелиски твердят о бессмертной славе.
Не возвращайтесь в Варшаву, я очень прошу вас, пан Корчак
Вы будете чужеземцем в вашей родной Варшаве".
Я слушаю кассету Галича с его страшной вещью - "Кадиш". И не могу подарить ее Мареку, потому что ему есть что делать в его родной Польше...
х х х
Прошло еще несколько лет.
За это время американский президент Билл Клинтон успел пригласить Марека в Америку на День поминовения жертв Холокоста. Читатели - успели прочесть мое интервью с Мареком Эдельманом. Режиссер Стивен Спилберг успел снять фильм «Список Шиндлера» и начать сбор документальных видеоинтервью с людьми, пережившими Холокост. И настал день, когда меня попросили подготовить интервью с Марэком.
Марек снова прилетел в Нью-Йорк. Снова в доме профессора Ирэны Грудзиньской-Гросс мы собрались вместе... Для того, чтобы попробовать снять интервью заново. Из всех языков выбрали польский, партнером в диалоге стала Ирэна, а я – тихонько подсказывала ей на ухо, что следующее, когда она теряла нить разговора, потрясенная услышанным.
- Ты знаешь, что было не так в первом интервью? – спросила я Марека.
- Конечно! – с возмущением вспомнил Марек. – Они светили мне в лицо, как на допросе в КГБ и не разрешали курить!
Я знала все эти бездарные правила.
- Кури, - сказала я и поставила Мареку пепельницу. – Пей, делай что хочешь. Свет мы уберем. И в любой момент, когда ты поймешь, что ты не хочешь, чтоб тебя снимали, - скомандуй и мы выключим камеру...
В этом месте я соврала. Для потомков. Для его и моих внуков.
Оператор был со мной в сговоре: он должен был изображать,что все выключил и даже отворачиваться от камеры... На самом деле, оставляя ее включенной. Он пошел на нарушение предписанных ему правил и поставил свет так, чтоб он не бил Мареку в лицо.
Великий человек Марек поудобнее откинулся на мягком диване, выпил свое любимое виски, закурил и решительно начал: - Я, старый жид, Марек Эдельман, родился...
Мы снимали весь день. Марек пил, вспоминал, плакал и командовал прекратить снимать... Мы отворачивали лица к стене, чтоб он знал, что его никто не видит. Давали ему возможность собраться с духом, и снова – по его команде – возвращались к камере и снимали, снимали... Я давилась его слезами, понимая, какой страшной была боль, если из него – сильного и мужественного – извергались рыдания. Он пил из горлышка и тихо крыл матом по-польски только ему известных врагов.
Ирена теряла дар речи: даже для нее, знающей, как она думала, все, - многое оказалось новым и невероятным. Она немела от ужаса и не могла задавать вопросы... Плакала... Терпеливо переживал все это любимый мой оператор Рамин –полушвед-полуиранец, который не владел ни русским, ни польским. Но был тонким человеком: он слушал нерв и тихо вовремя менял пленку, понимая, что то, что вершится сейчас на его глазах и есть то, ради чего имело смысл затевать Спилбергу грандиозный проект.
- Пусть меня уволят, - сказал он так же спокойно, как я, после съемки. – Мне плевать. Я знаю, что мы сделали ДЕЛО.
Мы сняли это. Сняли все слова, но главное – каждую минуту молчания Марека... И никто из нас не видел этой пленки – ни я, ни Ирена, ни Марек.
Ему Фонд Спилберга прислал копию в подарок.
- Ты посмотрел? – спросила я.
- Нет, - махнул он рукой и пожаловался, что кто-то из домашних не дал посмотреть, куда-то упрятал.Чоб не волновать его.
О восстании Варшавского гетто по-прежнему ходят легенды. Я уже не волнуюсь и не спорю, потому что главное сделано: голос Марека сохранен для Истории и его правда восторжествует.
...О том, что звучала музыка, когда евреев убивали, кроме Марека вспомнил еще один человек, который в ту пору катался на той самой карусели по другую сторону стены, отделявшей гетто от города и мира, - большой польский режиссер Анжей Вайда. Он хотел пройти с Марэком по улочкам гетто, но не смог найти денег на свой проект. И снял другой свой фильм об этом... Без Марека.
...А музыка – она и сейчас звучит, когда я дописываю этот текст. И в этот самый момент в другом уголке земного шара другие люди убивают других людей.

https://www.facebook.com/guseva1977/posts/10202603967700673

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив