"Где вы, мои родные? Дневник остарбайтера" Александры Михалёвой

fem_books — 11.05.2018 Эти мемуары начинаются прямо-таки идиллически. Экзамены, летнее путешествие в приветливый лесной край, школьные вечера, пенье, "прощай, родная школа, до сентября!", день открытых дверей в пединституте:
Во время небольшого перерыва мы с девчатами опять шутим, веселимся. "Будущие учителя" -- посмеиваемся мы друг над другом. Вдруг среди веселья прибежала Вера Доронова и взволнованным голосом сообщила:
-- Германия объявила войну.



Не прошло и года, как семнадцатилетняя Шура Михалёва покинула родной Курск против воли: её, в числе почти десяти тысяч девушек и юношей, угнали на работы в Германию. Добровольно ехал только первый эшелон. Остальные пять -- насильно, по повестке. Должен был ехать младший брат Михаил, но дома мужские руки были нужнее. Эшелон, "невольничий рынок", заводские бараки. Понятно, что вести дневник в таких условиях удавалось немногим, да было это и опасно. Воспоминания "остовцев" и "остовок" -- большая редкость. У Александры Михалёвой наблюдательный, острый глаз, живой и необычный слог. Наивная десятиклассница, совсем девочка, в начале эпопеи путает хорватов с венграми -- а так выразительно, так точно пишет. Малые детали быта, обиходные реплики, мимолётные воспоминания, и складывается цельная картина, внушающая местами ужас.

"Остовцы" и "остовки" не любили вспоминать прошлое. Труд на врага был клеймом, помехой, поводом к презрению. Как сказала одна пожилая женщина, в Германии мы звались руссише швайне, а на родине получили наименование немецких подстилок. О своих дневниках Шурочка -- то есть уже Александра Михайловна -- рассказала сыну и внукам много-много лет спустя.

Но время не всегда лечит.

Сунулась я читать отзывы о "Где вы, мои родные?" -- и прямо растерялась. Брань от всё тех же "подстилок" до абсолютной нецензурщины предстала передо мной и в третьем тысячелетии. Какое там сострадание? Рецензенты возмущались, почему мемуаристка не покончила самоубийством. Хотя ежу понятно, почему: если бы она наложила на себя руки, забрали бы брата, и мать осталась бы в оккупированном Курске одна. Всё припомнили Михалёвой: и характер работы -- изготовление "штучек для зениток", и хлеб с маслом, и киносеансы. Ха, естественно, им крутили фильмы. А перед каждым фильмом киножурнал с новостями, и надзиратели очень-очень внимательно смотрят, какое у тебя выражение лица, когда показывают разорение родной страны, и достаточно ли ты восторженно вскакиваешь при виде фюрера. Разлучённые с семьёй, окружённые суровым надзором и доносительством, эти девочки представляли собой мишень для всех возможных злоупотреблений. Положение доброволок мало чем отличалось: их так же лупцевали мастера, их кормили той же баландой. В относительно привилегированном статусе находились "расово полноценные" финки, которым разрешали свободный выход, поездки, покупки. А представительницы славянских народов довольствовались работой на немецких огородах за мизерный приварок.

Особенное ханжеское негодование вызывают бесхитростные рассказы мемуаристки о влюблённостях. Как будто бы сами рецензенты молодыми не бывали. Юность есть юность, она своё берёт. Жрать нечего, читать нечего, труд тупой, изнуряющий, отвратительный. Подруги по несчастью погрязли во взаимных перекорах, инспирируемых, между прочим, и начальством. Когда один немец включил Александре и её приятельницам советское радио, они готовы были ему в ноги кланяться. Жажда новых впечатлений, поиск поддержки, да и желание поддержать таких же одиноких, всеми покинутых людей -- вот корни этих полудетских романов. А бывало и так:

У неё не было родной матери. Жила она с мачехой. Чтобы не умереть с голоду, из-за хлеба, она отдалась одному из немецких солдат, которые безжалостно обманывали многих девушек. Скоро должны и её отправить в Россию, так как беременность её становится с каждым днём заметнее.

Из-за хлеба. Для меня удивительно, что самый большой гнев вызывают не враги, не какой-нибудь конвоир с автоматом, не мерзкая надзирательница с повадками сутенёрши, не мастер, готовый заморить "остовок" пустым варевом и стылым подвалом, а свои же, ни в чём не повинные. Моё поколение ещё в школе учило проникновенные стихи Суркова:

Сохнет юность в тюрьме окаянной,
Далеко до родной до Руси.
Где ты, сокол мой, брат мой названый?
Ты разбей наши цепи, желанный,
Полонянок спаси!

На каком же этапе несчастные полонянки, которых так стремились вызволить, стали в глазах общественного мнения чуть ли не коллаборационистками? Потому что люди, только сами люди делают свою жизнь некрасивой.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив