«Эйзен» и Эйзенштейн: Гузель Яхина издала новый роман

fem_books — 19.03.2025 Сердце его разорвалось в тот миг, когда нога в жёлтом американском ботинке взлетела для очередного па.

Строго говоря, Сергей Эйзенштейн начал писать мемуары после смерти: после тяжёлого инфаркта, в санатории «Барвиха». Ему оставалось менее двух лет жизни, он ушёл-то, в сущности, на пике возможностей, в расцвете авторских сил: всего-навсего в пятьдесят лет. И, как сказала моя преподавательница когда-то, кто знает, какими были бы следующие пятьдесят?



Загадка Эйзенштейна не даёт покоя кинематографистам, а вот сюжетом литературного произведения биография режиссёра становится, если не ошибаюсь, впервые. Гузель Яхина дала своему четвёртому роману подзаголовок: роман-буфф. Если предыдущие три были романами-мистериями, сосредоточенными на страдании, на мученичестве человека, то «Эйзен» — это действительно буфф, согласно Поэтическому словарю 1966 года, — комическая пьеса, построенная на смешных, шутливых положениях. В русской книжной литературе буфф — редкий жанр, — продолжает словарь. Так что редкого жанру прибыло, и от себя добавлю, что читается буфф гораздо резвее, чем мистерия: если «Дети мои» я читаю через пень-колоду уже четвёртый год, и этот долгострой не предел, то «Эйзен», а в нём больше полутысячи страниц, как-то до обидного быстро кончился... и начинается снова. А между тем исторический период тот же: война за войною, как волна за волною. Первая мировая, гражданская, репрессии, Вторая мировая, а там и помирать приходится. Вот досталась человеку эпоха.

Последний зоологический подвиг состоял в поимке жабы — самой настоящей, с “максимально противным лицом”. Ловили всей съёмочной труппой — кто в царь-луже на заводской площади, кто по берегам Оки. “Мала”, “недостаточно противна”, “чересчур худа”, — отвечал режиссёр на все усилия. Послали в зоомагазин — жабы на продажу оказались также неудовлетворительны. Десять съёмочных часов — пока солнце стояло высоко — искали нужное земноводное. Восемь из этих десяти Григ провёл в Оке, гоняя головастиков и охотясь за их родителями. Когда нашли подходящую “актрису”, вполне омерзительную и размером аж с полбуханки хлеба, — светило уже макнулось за горизонт, и съёмку пришлось отложить до завтра.

Upd.: вообще, конечно, это ход — написать книгу об Эйзенштейне в стилистике Ильфа и Петрова, которые неизменно его высмеивали, а маэстро вывести едва-то не Остапом Ибрагимовичем...

На Кинопоиске выложили недавно интервью Яхиной, где она объясняется в любви Эйзенштейну как творцу и в то же время даёт аудитории понять, что в какой мере этой любви-преклонения достоин Эйзенштейн как индивидуальность — большой-пребольшой вопрос. И интервьюер спрашивает писательницу: «А если выбрать один кадр, в котором выражена вся суть творчества Эйзенштейна, то какой это будет кадр, из какого фильма?» Вопрос, на мой взгляд, с привкусом абсурда: как можно в одном-единственном кадре выразить всю суть? Понять значит упростить, а упростить значит не понять. Но и ответ следует более чем странный.



Этот ужасный, но очень выразительный шиш из первого эйзенштейновского кинофильма «Дневник Глумова»... в сущности, с него-то сюжет романа и начинается. В конфигурацию из трёх пальцев рефлекторно складываются обе руки режиссёра во время вручения Сталинской премии, когда он переносит первый инфаркт, и с этими конфигурациями, как бы обороняясь ими от желающих помочь и поддержать, он бредёт к автомобилю, чтобы поехать в больницу.

Не в смысле, что он всех хотел как-то обмануть, а в смысле, что он делал то, что ему хотелось. И в итоге он показал кукиш советской власти, хотя совершенно этого не хотел, он хотел противоположного.

Меня спросят: но почему же кукиш? Кто был более обласкан советской властью, чем автор растащенного на цитаты «Броненосца „Потёмкин“» и хрестоматийного «Александра Невского», лауреат двух Сталинских премий, руководитель сектора кино Института истории искусств АН СССР? Кто, как не Эйзенштейн, стремился всеми силами избавиться от клейма дезертира, наложенного на него знаменитой сталинской телеграммой Эптону Синклеру? Сейчас бы, наверное, его назвали бы релокантом... Возвращение невозвращенца — уже та тема, ради которой «Эйзеном» стоит заинтересоваться. Кстати, посвящён роман Казахстану, самой гостеприимной стране.

Прихватив миску, он отправился на поиски тех, кого деликатес обрадует больше, и нашёл-таки — на крыше. Кровли хозяйского дома и крепостных стен сообщались, образуя единый плоский этаж, с которого открывался вид на километры вокруг. Туда-то и выпускали главных дозорных ранчо — псов.
За полгода Эйзен подружился со всеми четырьмя. Размеры их и вид были устрашающи, а характеры добры необычайно. К тому же они любили искусство — более преданных зрителей на съемках сложно было отыскать. Любовь эта крепла день ото дня: изыски местной кулинарии, что у Эйзена вызывали сомнения (всякие хрустящие кузнечики, поросячьи хвостики и сушёные потроха), у собак вызывали единственно — восторг.
Конечно, животные имели клички — мексиканские, довольно сложные в произношении, — и первое время Эйзен пытался их запоминать. Но затем рассудил, что может называть псов по-своему: за лакомства те были готовы на многое, не говоря уже о такой малости, как новое имя. И Эйзен окрестил зверей на русский, а вернее, кинематографический лад.
Пудовкин — самый голосистый пёс и к тому же самый нервный. Довженко — самый лобастый и лохматый. Черняво-кудрявый, с большими реснитчатыми глазами — Вертов. (Скоро выяснилось, что это не кобель, а сука, и кличку пришлось менять на Дзигу. Эйзен ещё долго с наслаждением повторял рождённую тогда шутку: «Ох и знатной сукой оказался Вертов!»)
Четвёртый же пёс — даже еще и не пёс, а вымахавший во взрослого зверя щеняра — был кричаще уродлив: квадратная башка размером с почтовый ящик, челюсти-жернова и по-акульи кривые зубы в два ряда. Вкупе со щенячьей неуклюжестью и той же восторженностью это создавало странное впечатление — одновременно пугающее и комичное. «Страшно смешной зверюга», — улыбался Тис. Зверюгу нарекли Шумяцким.
Едва Эйзен показался на крыше, «киноработники» бросились к нему, вывесив от радости гигантские языки.
— Ай, коллеги, ай, мои хорошие! — он оглаживал крутые лбы и могучие спины. — Ай, слюнявые мои! Ай, лизучие! Любите меня?
Те подтверждали, истово колотя хвостами-брёвнами по собственным бокам.
— То-то! Любите Эйзенштейна, коллеги! Цените его! Не ругайте на собраниях, а хвалите! Не пишите ему злобных писем, а пишите одни только нежные!
Псы уже учуяли угощенье и были готовы не просто к любви, а к обожанию: напрыгивали на Эйзена и друг на друга, стараясь попасть носом в миску и дрожа от нетерпения.
— Всем достанется, не переживайте, коллеги! Сохраняйте достоинство советского деятеля культуры! — Эйзен принялся рассовывать лакомство по широко распахнутым челюстям. — Довженко, не лезь впереди Пудовкина, уважай старших! А ты, Пудовкин, не рычи на Дзигу и не скалься — не на собрании! Знай меру, Шумяцкий, жадина, и так больше всех получил! Ты, конечно, бессовестный, поскольку начальство, но не до такой же степени!
Когда еда закончилась, а миска, Эйзеново лицо и руки были тщательно вылизаны всеми четырьмя языками поочерёдно, он уселся на краю крыши — полюбоваться видами. Псы разбрелись кто куда, один только Шумяцкий разлегся рядом, опрокинувшись на спину и подставляя пузо для ласки. И Эйзен чесал — по рёбрам, и под рёбрами, и по мягкому животу — чесал долго, приговаривая своё:
— Что же ты, брат, меня так невзлюбил? Что же ты мне работать не даёшь? Ну сам рассуди, могу ли я оставить недоделанное дело? Да ведь и не просто дело, а дело всей жизни. Шумяцкий, дорогой мой, не будь гадом, умоляю. Дай доработать мексиканскую фильму. Пару месяцев на съемки и пару на монтаж, о большем и не прошу. Ты, конечно, натуральный сукин сын, буквальный и самый настоящий, но ведь умеешь не быть сволочью, когда захочешь. Захоти, родной!

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив