«Это боль и защита от боли»
novayagazeta — 30.10.2014Найдены первые колымские тетради Шаламова.
Варлам Шаламов, 1931 г., лагерь на реке Вишера |
Если помните, в рассказе «Афинские ночи», вспоминая Томаса Мора и его «Утопию», Варлам Шаламов пишет о четырех основных чувствах, удовлетворение которых доставляет человеку высшее блаженство:
«На первое место Мор поставил голод — удовлетворение съеденной пищей; второе по силе чувство — половое; третье — мочеиспускание, четвертое — дефекация».
«Именно этих главных четырех удовольствий мы были лишены в лагере», — резюмирует Шаламов. И после подробного описания того, какие неслыханные препоны ставила на пути удовлетворения этих первичных потребностей Колыма, он говорит о пятой, не учтенной Т. Мором (а также, добавим, З. Фрейдом) потребности… в стихах.
Такого рода парадоксальные повороты сюжета могли принадлежать только Шаламову и никому другому. Потому что сам он был поэтом. И над его признанием: «Колыма научила меня понимать, что такое стихи для человека», — стоит глубоко поразмышлять всем, кто привык видеть в писателе только бесстрастного анатома бездн человеческого падения. Непреложен факт, многократно описанный Шаламовым: именно чтение (бормотание) по памяти стихов лучших русских поэтов спасало в лагере многих интеллигентов.
И его самого спасла, воскресила и поддерживала потом всю жизнь только поэзия, о которой он писал:
Стихи — это боль и защита от
боли
И — если возможно!— игра.
Бубенчики пляшут зимой в чистом
поле,
На кончике пляшут пера…
Эти строки постоянно вспоминаешь, читая, перечитывая и
разгадывая (ввиду трудноразборчивого почерка) стихи из найденных
недавно в архиве первых колымских тетрадей Шаламова.
Они создавались в 1949—1950-х годах, когда он работал фельдшером лесоучастка на ключе (речке) Дусканья и впервые после 12 лет лагерей получил, как выражался, «право на одиночество». Стихи он записывал в самодельные, из оберточной бумаги, тетради, сшитые суровыми нитками. Шаламов тогда был еще заключенным, тетради он прятал, а потом, освободившись, воспользовался надежной оказией и в феврале 1952 г. (Сталин был еще жив!) переслал эти тетради в Москву Борису Пастернаку. Только в декабре того же года (по причинам, не зависевшим от адресата) Шаламов получил ответ. Он работал в это время фельдшером уже в Якутии, близ Оймякона.
История о том, как он ездил за ответом, проехав на попутках в 60-градусный мороз почти тысячу километров, описана им в рассказе «За письмом».
Многие подробности можно узнать в опубликованной уже не раз переписке Пастернака и Шаламова. Есть в ней и полный текст того исторического письма, за которым сквозь мороз и пургу ездил Шаламов. Несмотря на всю благожелательность («Я склоняюсь перед нешуточностью и суровостью Вашей судьбы и перед свежестью Ваших задатков (острой наблюдательностью, даром музыкальности, восприимчивостью к осязательной, материальной стороне слова)», — писал великий поэт), его отзыв о первых стихах Шаламова в целом строг и критичен («…в творчестве никакого смысла, кроме строгого, и не существует», — подчеркивал Б. Пастернак).
Для Шаламова такая оценка не стала откровением — он и сам понял, что многое написанное на Дусканье в спешке, после 12-летнего перерыва, просто слабо. Он взял в будущие свои сборники лишь несколько стихотворений, а остальное назвал «черновиками». Известны и другие его отзывы: «Стихов там (в самодельных тетрадях. — В. Е.) еще не было».
Предлагаемая подборка извлечена из тех самых тетрадей, пролежавших несколько десятков лет в архиве Шаламова. Являются ли эти произведения настоящими стихами, пусть судит читатель.
Валерий
ЕСИПОВ —
специально для «Новой
P.S. Более полная подборка первых колымских стихов В. Шаламова и статья-комментарий В. Есипова публикуются в ноябрьском номере журнала «Знамя».
Варлам ШАЛАМОВ
Неизвестные колымские стихи 1949—1950 гг.
* * *
Мы судим сами, судит Бог,
Потомки наши судят,
Какой из тысячи дорог
Мы выходили в люди.
Сегодня наш тернистый путь,
Шоссе энтузиастов,
Нам выбирает кто-нибудь,
Кто к нам не очень ласков.
Звеня жестянкою пустой,
Как в колокол тревожный,
Нас созывают на постой
На станциях дорожных.
Они пред нами чуют страх,
Мы ходим в черном теле.
Мы пальцы палим на кострах,
Светящих сквозь метели.
* * *
Мне грустно тебе называть
имена
Российского мартиролога.
От Пушкина тянется, вьется
она —
Кровавая эта дорога.
Уж будто поэту стиха не
сложить,
Не жертвуя собственной шкурой,
Уж будто без смерти
нельзя стало жить
Традициям литературы.
Веревка и пуля, кинжал и яд…
Как будто в сыскном музее,
В квартирах поэтов покойных висят
Реликвии ротозеев.
Я выйду когда-нибудь в эту
игру
На пристальный взгляд пистолета.
И имя твое повторяя, умру
Естественной смертью поэта.
* * *
Каких я здесь масок не
встречу?
У печек и дымных костров
Звучат тарабарские речи,
Какие придумал острог.
Усилья князей и министров
Направлены были к тому,
Чтоб самых способных лингвистов
Упрятать надолго в тюрьму.
Они становились седыми
Без неба, без хлеба, без книг,
Теряя и совесть, и имя,
Уча тарабарский язык.
* * *
Когда-нибудь все это будет
сниться
И бредом сна подушки разметать,
И в памяти тогда откроются
страницы
Тех книг, которых лучше б не читать.
Опять придет метель, как
девушка
нагая,
Слепящая глаза, браслетами звенеть
И хриплым голосом, доступностью
пугая,
Языческие песни петь.
Опять на всех парах тяжелые
туманы
В ущелье поспешат, опять ударят
в рельс,
Начнется день-деньской, в котором,
как ни
странно,
Мы так и не могли с тобою
постареть.
Прекрасный божий мир, бинты
снегов
распутав,
На перевязку рад добраться хоть
к весне
С болезненной зарей, как язвой
от скорбута,
Где желтый гной течет на грязный
мокрый снег.
И в белой, как зима,
испуганной
больнице
Мой сон прервет казенная рука:
— Вы спать мешаете! Что вам такое
снится!
Что снится вам, больной?
И я скажу: — Тайга!
Подготовка текста стихов и публикация В. ЕСИПОВА
|
</> |