Эмеренция Калимоновна и другие

maiorova — 11.03.2019 Пока толстовцы сражаются с достоевскофилами, я открываю для себя Тургенева. В воспоминаниях современников он какая-то ироикомическая фигура: "спасите меня, спасите, я единственный сын у матери" и прочая, и прочая, дурацкий Кармазинов, враг крепостничества, владеющий двумя тысячами душ, страстный русофил, всю жизнь проживший за границей... Когда его хоронили, среди венков, говорят, был один, увитый траурною лентою с надписью -- нет, это нарочно не придумаешь:

Автору "Муму" от общества покровительства животным.

И к книгам его очень близкое отношение, на уровне анекдота. Ну, что там у Ивана Сергеича читать, что анализировать? какие-то лишние человеки, какие-то тургеневские девушки, причём наименование тургеневской девушки придадут непременно жантильной сопле в сахаре, романтической хныксе (бонмо Довлатова "знаменитые тургеневские женщины вызывают любые чувства, кроме желания с ними познакомиться", ну так что же? в том несчастье Довлатова и большая удача тургеневских женщин, что к ним двухметровый алкоголик с оттакими кулачищами знакомиться не лезет!), скучные километры природных красот... Тургенев как философ? как мыслитель? у-ха-ха, шутить изволите. Мозг у "автора "Муму"" был рекордных размеров, то да, но использовался, по общепринятому мнению, не слишком рационально. Если вы мне не верите, попробуйте в интеллигентной компании сказать, что ставите Тургенева выше Достоевского или графа Толстого. Предупреждаю: возможны острые ощущения.

Моё первое знакомство с Тургеневым произошло лет в семь, в очередных гостях. Бабушка со сверкающими глазами говорила, говорила и говорила, хозяева говорили и говорили, а мы с братом, предоставленные самим себе, боязливо жались на диванчике. Андрюше дали танк, который он тут же и раскурочил, а мне -- книгу. С этого дивана я поднялась уже другим человеком.

Позднее узнала, что "Записки охотника" очень любил Джойс. Не была удивлена.

И вот попалась не самая известная и ведь наверняка не самая лучшая у Тургенева повесть под названием "Два приятеля". Прошу откликнуться читавших, а нечитавшим скромно намекаю, что есть смысл, есть смысл. Сюжета, по существу, никакого нет, зато два приятеля: один такой петербургский-петербургский, а другой такой деревенский-деревенский:

* Наружностью приятели тоже мало походили друг на друга: Вязовнин был довольно высокого роста, худ, белокур и смахивал на англичанина; держал свою особу, особенно руки, в большой чистоте, одевался изящно и щеголял галстухами... столичные привычки! Крупицын, напротив, был роста небольшого, сутуловат, смугл, черноволос, и лето и зиму ходил в каком-то пальто-саке, с оттопыренными карманами, из сукна бронзового цвета. «Мне этот цвет за то нравится, — говаривал Петр Васильич, — что он не марок». Цвет сукна действительно не был марок, но само сукно порядком позапачкалось. Вязовнин любил хорошо покушать и охотно говорил о том, как приятно хорошо кушать и что значит иметь вкус; Крупицын ел всё, что ни подавали ему, лишь бы только было над чем потрудиться. Попадались ли ему щи с кашей — он с удовольствием хлебал щи и заедал их кашей; представлялся ли ему немецкий жидкий суп — он с той же готовностью налегал на суп, а случалась тут каша — он и кашу туда же валил в тарелку — и ничего. Квас любил он, по собственному выражению, как отца родного, а вина французские, особенно красные, терпеть не мог и называл кислятиной. Вообще Крупицын был очень далек от брезгливости, тогда как Вязовнин менял в день два носовых платка. Словом, приятели, как мы уже сказали выше, не походили друг на друга. Одно в них было общее: оба они были, что называется, добрые малые, простые ребята. Крупицын таким родился, а Вязовнин; стал таким. Кроме того, они оба еще отличались тем, что ни тот, ни другой ничего особенно не любил, то есть не имел ни к чему особенной страсти или привязанности.

* — А сколько у вас всех прачек, Борис Андреич? — спросит опять Петр Васильич, внимательно глядя на вспыхивающий с сухим треском табак под нагоревшею золою в трубке.
— Три, — отвечает Борис Андреич.
— Три! У меня только одна. И одной-то делать почти нечего. Ведь у меня, вы сами знаете, какое мытье!
— Гм! — отвечает Борис Андреич.
И разговор прекращается на время.

* ...мальчик лет пятнадцати, одетый казачком, у которого даже волосы, стоявшие дыбом, как у турухтана весной, на затылке, имели вид заспанный...

* Петр Васильич особенно любил завтрак и утверждал, что двенадцатый час — это есть самое то время, когда хочется человеку есть; и действительно: он в этот час ел так весело, с таким здоровым и приятным аппетитом, что, глядя на него, даже немец бы порадовался: так славно завтракал Петр Васильич! Борис Андреич кушал гораздо меньше: с него достаточно было куриной котлетки или двух яичек всмятку с маслом и какой-нибудь английской приправы в хитро устроенном и патентованном сосуде, за которую платил он большие деньги и которую втайне находил отвратительною, хотя и уверял, что без нее ничего в рот взять не может.

* По соломенной крыше, кругом пробуравленной воробьиными и галочными гнездами, рос зеленый мох...

* Хозяйством его заведовала ключница Македония, женщина средних лет, очень усердная и даже честная, но с несчастными руками; ничего у ней не спорилось: посуда билась, белье рвалось, кушанье не доваривалось или пригорало. Петр Васильич называл ее Калигулой.

(Ах вот как это называется, несчастные руки. А мне всё говорили, руки-крюки, руки-крюки, а они были не крюки, они были просто несчастные. И ещё про Македонию, она мне уже близка духовно:)

* по милости Македонии, которая, впрочем, чуть не летела с ног долой на каждом шагу от усердия, угощения бедного Петра Васильича выходили всегда очень неудачны и большей частью ограничивались куском зачерствелого балыка и рюмкой водки, о которой он отзывался совершенно справедливо, говоря, что она отлична против желудка.

* Вы, Борис Андреич, не смотрите на меня, что я не женат. Я, может быть, и хотел и предлагал, да мне вот что показали.
И тут Петр Васильич поднял кверху указательный палец правой руки, обратив его наружной стороной к Борису Андреичу.

(Ездят по невестам):

* Гости отправились и через столовую, в которой оглушительно трещала канарейка, вошли в гостиную, с модной мебелью из русского магазина, очень ухищренной и изогнутой, под предлогом доставления удобства сидящим, а в сущности очень неудобной.

* На что она, эта хваленая свобода, человеку? Человек свободный — это дело известное — либо скучает, либо дурачится.

* Это мне нравится — говорить о себе: «Я эпикурейка». Да позвольте: вот у меня на правой стороне двух зубов недостает — разве я говорю об этом? И без моих слов все увидят. И притом, какая она хозяйка? Чуть с голоду не уморила. Нет, по-моему, будь развязная, будь начитанная, коли уж так тебя повернуло, будь с бонтоном, но будь хозяйка прежде всего. Нет, не то, не то, не того вам надо. Этими красными жилетами да колпаками на блюдах вас не удивишь.

* — Как зовут отца? — спросил он небрежно.
— Его зовут Калимон Иваныч, — ответил Петр Васильич.
— Калимон! что за имя!.. А мать?
— А мать зовут Пелагеей Ивановной.
— А дочерей как зовут?
— Одну тоже Пелагеей, а другую Эмеренцией.
— Эмеренцией? Я такого имени отроду не слыхал... и еще Калимоновной.
— Да, имя точно немножко странное... Но какая зато девица! просто, можно сказать, вся составлена из какого-то добродетельного огня!

* Шанте... ле «Сарафан», — заметила вполголоса и с прежней суровостью мать.

* На обеих сестрах были белые платья, со вздымавшимися от малейшего движения голубыми лентами. Голубое шло к Эмеренции, но не шло к Поленьке... да вряд что-нибудь могло идти к ней, хотя ее нельзя было назвать некрасивой.

* Он тяжко опустился на диван и только тогда сказал: «Здравствуйте», не обращаясь, впрочем, ни к кому из присутствующих.
— Водки? — спросил его Степан Петрович.
— Нет! какое водки, — отвечал новый гость, — не до водки.

* — А ведь что ни говори, конечно, ты дрянь совершенная, — сказал он ему, — а я тебя люблю, ей-богу; потому что, во-первых, у меня такая натура, а во-вторых, коли рассудить, — еще хуже тебя бывают, и даже можно сказать, что ты в своем роде порядочный человек.
— Истину изволили сказать, Михей Михеич, — возразил Онуфрий Ильич, сильно поощренный такими словами...

* Пётр Васильич слушал своего приятеля молча, изредка попивая из надтреснувшего стакана прескверный чай, приготовленный усердной Македонией.

* «А ведь нечего сказать, у жены моей мало ресурсов», — подумал Борис Андреич однажды, сидя, скрестив руки, на диване.

(Вот это прелестно. Но коль скоро в рассказе есть Онегин и Ленский, будет в расказе и дуэль, обязана быть).

* ...на следующее утро, за завтраком, явились к нему двое господ, весьма похожих на мосье Лебёфа, только помоложе (все французские пехотные офицеры на одно лицо), и, объявив свои имена (одного звали m-r Lecoq, другого m-r Pinochet...)

(Надо думать, предок чилийского диктатора, хе-хе)

И на коду:

* он уже лежал на спине и испытывал ощущение странное, почти смешное: точно ему из всего тела зуб хотели вытащить...


В скобках я поясняю, почему выписала именно эти фразы, поэтому, что в скобках, можно и пропустить. А последние слова повести: они наслаждаются счастием... потому что на земле другого счастия нет.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив