Данная небольшая статья была написана,
с одной стороны, по мотивам читательской реакции на уже изданные
книги, а с другой, сюда вошли мысли, не поместившиеся в предисловия
к грядущим изданиям. Ничего особенного — так, размышления над тем,
что делаю.
Еще пара способов не угодить
читателю
Глубоко в душе я почти железячник.
Нет, я не считаю, что если шлем-бургиньон с назатыльником,
притянутым к затылку, описан недостоверно, то книга дрянь и читать
ее не стоит. Я допускаю, что у книги может быть масса достоинств, а
если кому нужна конструкция шлема-бургиньона, то он может в музей
сходить. В Рыцарский зал какой-нибудь. С другой стороны, правильное
описание оного бургиньона доказывает, что сам писатель в Рыцарском
зале был и шлем видел, а значит, приложил достойные усилия для
постижения своей эпохи. В то время как встречая очередное описание
викинга в шлеме с деталями, позаимствованными у крупного рогатого
скота, и с ОГРОМНЫМ боевым топором, с мечом с «рукояткой в форме
черепа», лично я сразу понимаю, что читать книгу не буду. Ну не
верю я, что автор, не давший себе труд раскрыть хоть одно из
многочисленнейших исследований по оружию и снаряжению эпохи
викингов, может написать об этом времени толковую книгу. Уж эти
шлемы – вендели, гьермунды и «пилотки» – кто только не рисовал, эти
мечи классифицированы, разложены по типам и описаны в десятках
исследований. Вы мне не поверите (я к этому готова), но ранние
боевые топоры викингов весили 200-350 грамм и по размеру таковы,
что легко укладываются на женской ладони (без рукояти,
естественно). Проломить голову – этого хватит, а зачем таскать с
собой лишнюю тяжесть?
На моем творческом пути мне
повстречались два парадокса (может, не мне одной). Парадокс первый:
стремясь как можно реалистичнее изобразить жизнь раннесредневековых
славян и скандинавов, я должна была ввести в границы реального все,
что считали частью своей реальности они, и поневоле стала
фантастом, поскольку полное и разностороннее описание
действительности (здесь и далее – раннесредневековой) невозможно
без тех элементов, которые мы теперь считаем фантастическими. Эта
проблема рассматривалась в теме христианского реализма, но к
«языческому» реализму относится все то же самое. Короче, фантастом
я себя с некоторых пор не считаю, поскольку моя цель – не
фантастика, а как раз реализм. Ну, вот такая была
реальность.
Парадокс второй: чем более близкую к
реальности картину жизни создаешь, тем менее достоверной она
кажется, потому что читатель ее не узнает. В сознании
читателя-неспециалиста с детства живет некий сказочно-былинный
образ Древней Руси: с лебедями и чучелами, то есть, извините, с
златоглавыми церквями, теремами и садами. Есть образ древнерусского
героя, одержимого одной идеей: постоять за землю Русскую. Есть
приличные герою имена: Вадим, Ярослав, Святослав, Добрыня… э…
Микула… Прохор, Кузьма, черт возьми, какие там еще были старинные
имена! Есть приличная нашему Ярославу-Добрыне манера выражаться: ох
ты гой еси, добрый молодец! Ну, и так далее. Набор штампов богатый,
красивый, сформированный усилиями классиков литературы и
кино.
Нет, я не против классиков. Но дело в
том, что создатели этой классики не пытались отражать в своих
произведениях какую-то реальную эпоху. Их Русь – сказочная,
былинная. Однако в сознании массового читателя сказочная Русь и
реально-историческая (да еще и разделенная на конкретные эпохи)
ничем друг от друга не отличаются. Им что девятый век, что
двенадцатый, между тем как на самом деле разница принципиальная. Ну
должен князь Олег жить в тереме и выражаться в духе «Не лепо ли ны
бяшет, братия и дружино…» А ведь нет. Не лепо. До смешного
доходило: в одном из последних моих романов редактор пытался
выражение «она здорова» исправить на «она в здравье», потому что
«здравье», «злато», «власы» — оно как-то древнее смотрится. А
неправда ваша: неполногласные варианты типа «здравье» являются
старославянизмами, то есть позаимствованы из искусственного, только
в церковной сфере применявшегося старославянского языка, а для
разговорной речи Древней Руси были свойственны как раз современные
для нас полногласные варианты типа «здоровье». И таких примеров,
когда на широко распространенные заблуждения попадаются не только
читатели, но и профессионалы – хватает…
Попытка воссоздать образ жизни восточнославянских (а не
старославянских!) племен на территории будущей Руси за 9 век
приведет к тому, что читатель сочтет ее неправильной: ни теремов,
ни садов, ни городов, ни сарафанов и кокошников. А нету, не
найдено. Первые двухэтажные постройки – первая половина 11 века, то
есть Рюрик, Игорь, Ольга жили и умерли в обычной избе, в дыму
черной печки. Чем больше конкретных деталей, тем дальше от
былинно-киношной Руси и тем меньше «русского духа». Выбирай,
товарищ автор, кто тебе друг: истина или читатель.
Читатель – он думает, что всегда
приятно. Критикует, что тоже в некоторых случаях хорошо как
свидетельство процесса читательского мышления. Неправильная,
дескать, у вас Древняя Русь, люди 11 века так не говорили и не
думали. Не мог в 11 веке подросток сказать своему брату «Дурак ты,
Святша», это шокирует. А должен был – «Не лепо ли тебе, брате…»
Попробуем посмотреть на ситуацию с простой житейской точки зрения.
Это мы знаем, что люди 11 века выражались возвышенно, поскольку
жили в древности. В древности стиль был один – «Умастите меня
благовониями». Всякое там «ты дурак» и подобная пошлость появилась
только в наше бездуховное время.
Но древние-то люди не знали, что
являются древними! В числе их многочисленных заблуждений было и то,
что они живут нормальной современной жизнью и разговаривают на
нормальном, современном языке, в котором имелись и свои жаргонизмы,
и свои модернизмы. Например, я не сомневаюсь, что был дружинный
жаргон, изобилующий скандинавскими заимствованиями. Был церковный
жаргон, полный заимствований из греческого и прочей церковной
литературы. Был купеческий жаргон – с кучей хазарских слов.
Торговец лошадьми наверняка знал все сорок печенежских слов,
обозначающих лошадиную масть, и активно использовал. И так далее. И
если мы хотим увидеть героя примерно так, как он видел себя и
окружающих, то от пафоса надо отказаться. Он говорил на языке,
который для него был современным. И мы должны воспроизводить его,
как современный.
Но как же они все-таки говорили и
думали? Возьмем берестяные грамоты и увидим, что возвышенного стиля
там не так уж много. Друг к другу древние люди обращались на письме
вполне непринужденно, так, как говорили: это я купила, это я
послала, а вот повой забыла, повой вели купить… Многие знают, что в
берестяных грамотах встречаются даже матерные выражения. Один
прекрасный пассаж, который мне скромность не позволяет привести в
оригинале, содержит рекомендацию заниматься сексом в естественной
позиции – что толкуется исследователями в качестве совета жить как
все люди и не выделываться.
Возьмем другую сферу, самую важную для романа, – сферу
чувств.
«Я писала тебе три раза: ты что,
обиделся на меня, если ни разу не пришел? А я тебя считала моим
другом! Или тебе не нравится, что я тебе пишу? Если бы ты хотел, то
придумал бы, как повидаться со мной. Или ты хочешь со мной
расстаться? Но даже если я что-то сделала не так, а ты надо мной
из-за этого смеяться будешь, то я тебя больше знать не
желаю!»
Это – любовное письмо на бересте из
слоев 1080-1100 годов, то есть рубеж 11 и 12 века. Грамота сильно
повреждена, в середине не хватает большого куска, но содержание
вполне ясно: письмо оскорбленной женщины, которая видит, что
избранник не очень-то спешит отвечать на ее чувства. Перевод
всесторонний – лексика, грамматика, фразеология, интонации. Но
чувства-то остались те же, и легко увидеть, что и в наше время
вполне возможно появление точно такой же записки – и пусть ее
пошлют в виде эсэмэски. Но что меняет форма? И что с того, что
взамен местоимения «я» писавшая употребила в конце формулу
средневекового этикета «моя худость», или «суди тебя Бог», что в
переводе на наше время означает снятие с себя моральной
ответственности. Увидев эту «худость», читатель только удивится и
вместо того чтобы сопереживать чувствам героини, начнет размышлять,
почему она называет себя худой и сколько в ней было килограмм. То
есть наша художественная задача окажется не решена, и вместо
приближения к эпохе мы от нее удалимся.
Итого, вот сколько прекрасных способов
разочаровать читателя и подсунуть ему неузнаваемую картину, в то
время как автор, наоборот, стремился сделать все это как можно
ближе к истине. Но в некоторых случаях (с реалиями) это делается
прямым путем, а в других (язык и чувства героя) более извилистым. И
что мы видим? Героя зовут не Добрыней, он живет не в тереме.
Героиню зовут не Настя, и она не носит сарафан. Викинг ходит в
шлеме без рогов и воюет крошечным жалким топориком, который весит,
как кусок сыра. И все трое упрямо не желают говорить «гой еси».
Даже матерятся, сволочи, иногда, марая светлый образ былинной
древности и оставляя неправильные следы на неведомых дорожках. Ну
что ты будешь с ними делать! И пахнет этот «русский дух» как-то не
по-сказочному. Правда, еще Пратчетт писал, что настоящая корона
среди театральных не производит никакого впечатления… Оно нам надо?
Мне зачем-то надо – мне интересно, как оно могло быть на самом
деле, а не как это представляют поклонники «Руслана и Людмилы». В
конце концов, через тысячу лет и мы с вами для кого-то станем
«великими мастерами, которые жили в начале двадцать первого века и
делали эти замечательные одноразовые стаканы»…