Что случилось на том берегу. (окончание)

define_violence — 19.03.2011 Начало здесь


Тридцатого декабря Сережа поймал щуку. Она была большая, почти полуметровой длины, с острой клиновидной головой, жутковатой изогнутой пастью и злыми, бессмысленными черными глазами, и попалась в наши неумело поставленные сети скорее случайно, едва не разломав непрочную деревянную конструкцию, удерживавшую их над водой. Это была такая неожиданная, такая шальная удача, что они с Мишкой не стали даже задерживаться, чтобы заново поставить сети, а вместо этого сразу побежали назад; Мишка торжественно внес безвольно обвисшую, расслабленную тушу в дом, а потом мы восторженно хлопотали вокруг в поисках йода, чтобы обработать порезы, и оба они – окровавленные, счастливые – снисходительно рассказывали о том, что, когда вытащили сеть, щука была еще жива и сильно, яростно билась, словно стараясь выпутаться и прыгнуть обратно в темную ледяную воду, и чтобы остановить ее, Сереже пришлось воткнуть ей охотничий нож прямо в толстый затылок, но пока они с Мишкой пытались прижать ко льду скользкое, извивающееся рыбье тело, она успела в кровь изрезать им руки своими острыми, загнутыми вовнутрь зубами.

Уже после, когда радостное волнение немного улеглось, Сережа сказал, что поймать сетью щуку, особенно зимой, особенно такую большую – невероятная редкость, на которую нечего и рассчитывать. Какая-то аномальная, почти сверхъестественная сила заставила ее подняться ко льду и попытаться пообедать горсткой запутавшихся в сети мелких серебристых рыбешек, которые и составляли, обычно, весь наш ежедневный улов – именно сейчас, когда самой природой ей было предписано вяло, в полусне болтаться на глубине – но что бы ни говорили Сережа и папа, это мясистое рыбье тело, лежащее поперек шаткого стола и занимавшее почти всю его поверхность, было для нас знáком, неоспоримым – первым – доказательством того, что холодное, покрытое льдом озеро нам не враг, и что достаточно просто подобрать к нему ключ, расшифровать правила, по которым оно согласно делиться с нами жизнью, и можно будет не бояться голода.

Эти два дня – первый, когда Сережа с Мишкой поймали щуку, и следующий сразу за ним – канун Нового года, оказались, пожалуй, самыми счастливыми из всех, проведенных нами на озере, и я рада тому, что тогда мы ещё не знали об этом, потому что, на самом деле, ничего особенного в них не было – нам было так же неуютно и тесно вместе, так же неловко, так же больно от воспоминаний – каждому от своих, но эти два события, по какому-то странному стечению обстоятельств почти совпавшие во времени – щука и такой неуместный здесь, но от этого еще более нужный праздник – неожиданно погрузили нас всех, без исключения, в какую-то почти безмятежную радость: окрыленные нечаянным Сережиным рыбацким успехом, Лёня и Андрей отправились вместе с ним на озеро, ставить сети заново; папа принялся неторопливо, со смаком потрошить щуку, и даже со щедростью, спустя каких-нибудь две-три недели показавшейся бы любому из нас расточительной, отдал псу все щучьи потроха, которые выбросил прямо на снег и от которых в считанные минуты не осталось ни следа, ни капли, словно их и не было вовсе. Из гигантской головы, плавников и хвоста получилась целая кастрюля мутной, жирной, но невероятно вкусной ухи, варил которую тоже папа, в то время как мы, остальные, были только удостоены чести почистить несколько вялых, битых морозом картофелин. Под занавес папа торжественно влил прямо в кипящую, оглушительно благоухающую жидкость почти полстакана спирта – для аромата, сказал он, улыбаясь, а потом долго, зажмурившись, пробовал и досаливал, приговаривая «петрушечки бы, а? лучку бы!», но был совершенно очевидно доволен результатом.

Выпотрошенная и обезглавленная щучья туша и стала главным – и единственным – новогодним блюдом, которое мы оставили на следующий день. Несмотря на мороз, мы решили готовить ее на улице – слишком жалкими для праздничного ужина показались нам внутренности обшарпанного домика; нам пришлось развести два костра – один, большой, чтобы не замерзнуть, и второй, поменьше, предназначенный для щуки, которая даже в облегченном виде оказалась слишком тяжела для нашей хлипкой китайской решетки, и поэтому прежде, чем запекать, ее пришлось разрезать на плоские одинаковые куски. Натирая перламутровую мякоть солью и перцем, Марина жалобно говорила:
- Почему я не взяла специй к рыбе, ни тимьяна, ни розмарина, я даже помню, где они у меня стоят, ну как я могла их не взять, вот дура!..- и от этих ее причитаний, от остальных радостных хлопот с разведением костров, с деловитой беготней с улицы в дом и обратно, с криками «закрывайте дверь, тепло выпустите», на какое-то мгновение нам даже начинало казаться, что всё это – и темнота за окном, и лес, и неуютный дом – всего-навсего обычная, суматошная, плохо спланированная поездка на чью-нибудь дачу, временное, весёлое неудобство которой закончится завтра же, как только выветрится хмель и можно будет снова садиться за руль.

К моменту, когда на месте первого, маленького костра образовалось достаточное количество вспыхивающих на ветру углей, и дошло, наконец, до щуки, уже давно стемнело, и небо, нависавшее в светлое время низким, серым потолком, сразу же распахнулось над нами, сделалось черным и прозрачным. Мы стояли вокруг большого огня, исторгающего вверх столб вьющихся оранжевых искр, и не чувствовали холода, и вдыхали восхитительный, кружащий голову аромат шипящей на решетке рыбы; и папа сказал предсказуемо:
- Ну что, по маленькой? Проводим старый год, - и потащил из глубокого кармана бутылку со спиртом, и после неизбежной суеты с поиском подходящей посуды, споров о том, следует ли разбавить огненную жидкость или пить ее просто так, после того, как Мишка дважды сбегал в дом – сначала за водой, потом – за недостающими чашками, вдруг оказалось, что мы стоим в тишине, сжимая в руках разносортные кружки и стаканы, и не можем поднять друг на друга глаза.

- Знаете, за что давайте?.. – произнес, наконец, Лёня. – Давайте за.. ну, в общем, не чокаясь, ладно?
- Я не хочу – не чокаясь, - тихо, зло сказала Наташа. – Я не буду – не чокаясь. Ясно вам? Не буду.
- Наташка, - начал Андрей и взял ее за руку, но она вырвалась.
- Мы просто не смогли туда добраться. Эта чертова трасса, и этот жуткий мост. Это вовсе не значит!..- я не смотрела на нее, никто из нас не смотрел, чтобы не видеть ее лица, - Я говорила с папой прямо перед самым выездом, он сказал – у них все спокойно, он обещал мне, что они никуда больше не поедут, они в стороне, - теперь она уже плакала, - в стороне, это не Питер, это пригороды, они вполне могли..
- Рыба-то! – заорал вдруг папа так, что все мы вздрогнули, - рыбу спалим сейчас, Мишка, а ну-ка посвети мне, Сережа, как же мы забыли? – и немедленно снова стало шумно и суматошно, и сквозь весь этот гомон и папины негодующие крики жалобное Наташино «просто пропала связь – и всё, я даже не.. даже..» захлебнулось и затихло, растворилось в остальных звуках, и когда немного подгоревшая рыба была разложена по тарелкам, уже можно было делать вид, что этой короткой, яростной вспышки просто не было.

А потом мы, стоя вокруг костра, ели рыбу – прямо руками, вместе с обугленной корочкой, обжигаясь и втягивая сквозь зубы холодный воздух, и прихлебывали горький спирт безо всяких тостов, потому что до тех пор, пока горячая семидесятиградусная волна не поднялась и не оглушила нас хотя бы немного, говорить больше было нельзя. И, конечно, эта волна очень скоро поднялась, и оглушила, и мы снова заговорили – ни о чем и обо всём сразу, и не могли остановиться, как будто прорвалась какая-то невидимая плотина, стена, мешавшая нам слышать друг с друга весь этот бесконечный, холодный, унылый месяц, наполненный разочарованием и крушением надежд – полыхающий костер всё выплёвывал в черное небо свои искры, и не слышно было отдельных слов – только уютный, дружеский гул голосов, мы улыбались, чокались глухо звякающими кружками, произносили дурацкие, бодрые тосты, и вот уже Сережа с Андреем, подпирая друг друга и страшно завывая, запели «У це-е-еркви стоя-а-ала карееета-а», а где-то рядом Наташа с неожиданно бессмысленными, пьяными глазами кокетливо тыкала пальцем Лёне в грудь и не спрашивала, а говорила утвердительно: «потанцуем. давай, потанцуем», а он улыбался и всё отгораживался Мариной, держа её, обмякшую, на весу – а потом кто-то спросил «а сколько времени?» и оказалось, что мы пропустили полночь, не заметили её, и это никого не расстроило, «проебали Новый год» - сказал Лёня, хлопнув себя по бедру, и мы ещё хохотали и чокались, и пили, и Мишка, спотыкаясь, уже нетвердой походкой направился к дому, а папа вдруг сказал – «а какого черта мы одни празднуем, нехорошо как-то», и мы тут же вспомнили про доктора, про Семёныча, про Калину-жену и ее маленького, похожего на черепаху мужа, и засобирались.

- Пойду еще спирта зацеплю, что ли, - объявил Лёня. – Нехорошо с пустыми руками. Заодно павшего бойца уложу, - и, подхватив Марину на руки, понёс её в дом.
- Лёнька, чорт, нельзя тебе тяжести!.. – смеясь, вслед ему прокричал папа, а Ира сказала удивительно трезвым голосом:
- Я не пойду. Останусь тут с этими пьяницами, надо же кому-то детей покараулить. Пошли, Антошка. Даша, идём, - и увела зевающих малышей, а мы остались снаружи, и Сережа прижал меня к себе и жарко, пьяно зашептал мне «вот видишь, всё хорошо, всё будет хорошо», и мы даже немного покачались с ним, обнявшись, словно боясь остановиться, затормозить этот сплошной поток непрочной, хрупкой радости, а потом дверь распахнулась и на улицу вывалился расхристанный Лёня, размахивая бутылкой, и мы двинулись в темноту, к озеру, оставив за спиной догорающий костер.

Тишина навалилась на нас стремительно, не успели мы сделать и нескольких шагов, «чёрт, а куда идти-то, не видно же ни хера», почему-то шёпотом сказал Лёня и прыснул, и мы, шатаясь и хихикая, как подвыпившие школьники, какое-то время двигались наобум, в полной темноте, пока Лёня не поскользнулся и не выразился совсем уже непечатно, и тогда Серёжа выудил из кармана продолговатый фонарик, выстреливший нам под ноги голубоватым, холодным светом, и сказал незлобиво - «ты бутылку-то не разбей, учись, буржуй, у настоящего охотника всегда с собой должен быть нож и фонарик», на что Лёня так же весело зафыркал «охотник, бля, зверолов.. слебо.. следопыт..», и они даже какое-то время шутливо боролись на бегу, не останавливаясь и ухая, а потом всё-таки затихли и успокоились, и дальше мы зашагали уже медленнее, то и дело поднимая голову и смотря вверх, в усыпанное звёздами, молчаливое небо, переполненные благодарностью за то, что мы живы, пьяны и не одиноки, и несём початую бутылку спирта на другую сторону озера, к таким же, как мы, живым, тёплым людям.

Карабкаясь на противоположный берег, мы несколько раз упали в рыхлый, проросший кусачими чёрными сорняками снег – помогая друг другу подняться, отряхиваясь, мы еще раз проверили, цела ли бутылка – она оказалась цела – и по этому счастливому поводу отхлебнули еще по глотку, а потом Андрей предложил – «а давайте проверим машинки?», и вместо того, чтобы завернуть к празднику, к избам, мы направились к перелеску, отделявшему этот прибрежный лагерь от дороги, по которой мы месяц назад приехали сюда, потому что именно там, у самой кромки леса, мы оставили свои машины под присмотром наших соседей, не рискнув испытать на прочность недавно вставший на озере лёд. Все они были на месте – все три, Лёнин пижонский Лендкрузер, серебристый пикап и Серёжин Паджеро – плотно укрытые, прижатые к земле толстым слоем снега; и Лёня немедленно принялся смахивать этот снег, компактной лавиной сползавший ему под ноги, и стараясь заглянуть внутрь сквозь покрытые ледяной коркой стёкла, «ма-лень-кий» - говорил он нежно, прижимая лицо к стеклу, «ло-шад-ка моя», и от его дыхания на замёрзшем стекле появлялись мгновенно снова индевеющие проталинки.

- Ну всё, Лёнька, пошли, - сказал, наконец, Серёжа нетерпеливо, - спирт мёрзнет, и мы тоже сейчас околеем, - и Лёня неохотно повиновался, запечатлев на водительском окошке Лендкрузера последний мокрый поцелуй, и мы двинулись обратно по собственным следам, с каждым шагом проваливаясь в снег почти по колено; «какого чёрта у них тут так темно» - ругался Андрей сквозь зубы, - «посвети, Серёга», и Серёжа добросовестно попытался попасть зыбким, дрожащим кружком света нам под ноги, и когда это ему, наконец, удалось, и мы снова оказались на утоптанной площадке перед двумя громадными двухэтажными избами и замешкались на мгновение, пытаясь вспомнить, в которой из них была устроена большая, общая столовая, дверь ближайшей к нам избы неожиданно отворилась и на пороге показалась едва различимая в темноте человеческая фигура.

- Стойте! – глухо крикнул стоявший в дверях человек и предупредительно вскинул руку ладонью вперёд.
- С Новым годом! – весело заревел Лёня и поднял над головой руку с бутылкой спирта, но бледно-голубой кружок Серёжиного фонарика уже испуганно нащупал дверной проём, и фигуру человека, стоявшего в нём, и вздрогнув несколько раз, прочно застыл прямо на его бледном, закрытом маской лице.
Человек зажмурился и поднял руку к глазам, загораживаясь от света.
- Стойте, – сказал он ещё раз, гораздо тише. – Не вздумайте приближаться.

Лёня опустил руку, и спирт тяжело плюхнул внутри бутылки.
- Доктор? – спросил он неуверенно. – Ты?.. – хотя всем нам было уже совершенно ясно, что это действительно доктор, который, несмотря на явно слепящий свет фонарика, словно приклеенный к его лицу, убрал ладонь, чтобы нам легче было узнать его, и произнёс всё так же глухо:
- Я боялся, что вы придёте именно сегодня. Вам нельзя сюда, уходите.
- Что случилось?.. – спросил папа, как будто оставались ещё сомнения, как будто маска, закрывающая это круглое, знакомое лицо, и то, как тяжело, как нетвёрдо он стоял, с усилием упираясь плечом в косяк двери, можно было истолковать как-то иначе, по-другому.
Доктор махнул рукой.
- Идите домой, - сказал он. – Они меня не послушали. Я говорил, что нужен карантин, а они не послушали меня. Вам нельзя здесь. Вы ничем уже не поможете.

Мы стояли и смотрели на него, замершего в плену холодного голубоватого света, молча, со страхом, а потом Наташа резко, коротко вдохнула и сказала:
- Это нечестно. Нечестно, – и прижала руку ко рту, и отступила на шаг, и только потом заплакала, а доктор еще раз махнул на нас рукой – прогоняющим, почти равнодушным жестом; видно было, что стоит он из последних сил, и тогда мы попятились, повинуясь взмаху этой руки, а затем повернулись и поспешно двинулись прочь, не решаясь, не желая больше смотреть на него, чувствуя одновременно и мучительный стыд за своё поспешное отступление, и животный, инстинктивный ужас, гнавший нас как можно дальше от этого места, и когда мы были уже шагах в тридцати, он вдруг сказал что-то ещё, только мы не расслышали его слов, потому что снег скрипел у нас под ногами, а кровь испуганными толчками стучала в ушах, и поэтому нам пришлось остановиться и развернуться к нему ещё раз, и только тогда мы сумели разобрать, что он говорит – уже еле слышно:
- Важно.. это важно.. подождите.. масок недостаточно, я ошибся.. это контактная, контактная инфекция, слышите?. Нужны еще перчатки, обязательно перчатки, и не вздумайте возвращаться..

И тогда мы побежали, увязая в снегу, жмурясь от хлещущих по лицу прибрежных сорняков, прямо на слабый свет нашего почти догоревшего новогоднего костра, и прыгающий, обезумевший кружок фонарика метался под нашими ногами; мы бежали вместе и не вместе, по-отдельности, в одиночку, не оглядываясь друг на друга, падая и поднимаясь, как звери во время лесного пожара, и последнее, что мы успели услышать сквозь громыхающий, оглушительный страх, было:
- ..надо сжечь! Сжечь, слышите? Нельзя заходить!..

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив