Борис Пиотровский о своем аресте в 1935 году и "черном вороне" 1937 года

philologist — 27.10.2020 Борис Борисович Пиотровский (1908-1990) — советский археолог, востоковед, доктор исторических наук, профессор. В 1964-1990 годах — директор Государственного Эрмитажа. Академик АН СССР (1970). Герой Социалистического Труда (1983). Заслуженный деятель искусств РСФСР (1964). Лауреат Сталинской премии второй степени (1946). Ниже приведены фрагменты из его мемуаров. Текст цитируется по книге: Пиотровский Б.Б. Страницы моей жизни. - СПб.: Наука, 1995.



ТРЕВОЖНЫЕ ДНИ, АРЕСТЫ

Иногда по вечерам раздавался телефонный звонок моего друга Аджяна: «Борка, выпить надо!» По этому сигналу мы собирались в небольшом ресторанчике на Мойке, около Невского. Приходили туда аспиранты: грузины Джинал и Дзидзигури в черкесках, аспиранты армяне и некоторые сотрудники Эрмитажа. Валентин Казимиров приводил своего друга Юрия Васнецова, иллюстратора детских сказок. Время проходило в беседе, и так как большинство было разных специальностей, то беседы обычно бывали интересными. Пили и ели скромно, так как лишних денег у нас бывало мало. Часто нас обслуживал пожилой официант, вежливый и предупредительный. Однажды на концерте в Филармонии я встретил очень знакомого мне человека в темных очках, в котором с трудом узнал нашего официанта. 1 декабря, под вечер, по всему городу расползлись зловещие слухи о том, что убит один из руководителей нашей партии (называли Ворошилова, и только вечером все узнали, что в Ленинграде, в Смольном, убит С.М. Киров). Ко мне на дом пришел из партбюро тов. Майзель, известивший, что завтра утром в Академии состоится митинг (позже Майзель погиб в концлагере). Дни были очень тревожные. Из Москвы специальным поездом прибыл И.В. Сталин, но вскоре возвратился обратно.

Несмотря на правительственное сообщение о случившемся, по городу ползли разные черные слухи о расколе партии, об усилении оппозиции. Не успели остыть тревожные дни, как нас поразила весть о том, что в ночь с 19 на 20 декабря скончался Н.Я. Марр. Похороны его были торжественными и на высоком правительственном уровне. Гроб с телом Н.Я. Марра был установлен в Мраморном дворце, затем его везли на грузовике, украшенном красными флагами, в сопровождении военной охраны. Присутствовали члены правительства: Б.П. Позерн, П.Н. Королев. На кладбище был ружейный салют (троекратный). Совершенно иными мне вспоминаются похороны С.Ф. Ольденбурга. Гроб везли на катафалке, цугом лошадей, народу было очень много, но ни одного члена правительства. Новый 1935 г. встретили в тревожной (в связи с убийством С.М. Кирова) обстановке, снова проявилось недоверие к немного угасшей оппозиции, начались аресты среди партийных деятелей. В 1935 г. осенью намечалось и крупное научное событие - созыв Международного конгресса по иранскому искусству и археологии. Работа конгресса должна была протекать в основном в Эрмитаже, и музей к этому готовился: кроме научных докладов, надо было организовать большую выставку с привлечением материалов из музеев Средней Азии, а также из Ирана. Выставку предполагалось разместить в Зимнем дворце, и там начались большие ремонтные работы.

А в Академии истории материальной культуры в феврале происходил пленум, посвященный итогам полевых работ за прошлый год. Я готовил свой доклад по работам на Дону, но много времени и сил заняла большая выставка, устроенная к пленуму. Мы все, сотрудники, трудились много и по окончании пленума решили отдохнуть. Сошлись на том, что наша техническая сотрудница Марченкова возьмет на себя организацию вечера у себя дома в Петергофе. Как раз была масленица, которую следовало отметить блинами. В последний день февраля мы большой компанией направились в Петергоф, с надеждами на хороший отдых. Но случилось совершенно непредвиденное. В разгар вечера в столовую вошли солдаты с ружьями и сотрудники НКВД в штатском. Вечер был прерван, всех гостей вызывали в соседнюю комнату «на беседу», после чего хозяйку и ее знакомых арестовали, но вместе с тем прихватили и трех археологов: меня, А.П. Круглова и Ю.В. Подгаецкого. С остальных взяли подписку о невыезде из Ленинграда. Нас погрузили в арестантскую машину «черный ворон» и отправили в Ленинград, на Шпалерную. В пути мы думали, что нас отпустят в Ленинграде, и в ночной поездке было что-то занимательное, приключенческое, так как мы были твердо убеждены, что наше задержание - недоразумение. Но, приехав к месту назначения, поняли, что мы арестованы.

Ночью был первый допрос с намеком, что мы обвиняемся в участии в террористической организации и должны чистосердечно раскрыть ее планы. Сначала меня отвели в маленькую камеру, вроде шкафа со скамейкой. Там я думал просидеть до утра, но за мной пришли и повели в камеру, отделенную от коридора решеткой. Она была переполнена, люди спали на кроватях, на полу и под койками. Когда я вошел, то многие проснулись и с интересом стали спрашивать, откуда я и по какому делу арестован. Я и догадаться не мог о причине ареста. Мне пришлось занять последнее место «в очереди», т. е. на полу под койкой у самой решетки. При выпуске арестованных очередь двигалась, люди занимали место ушедших, так что была надежда дойти до койки. Спать было неуютно, по коридору мимо меня пробегали крысы, и охранник бросал в них связки ключей. Ночью не спал. Утром подъем, чай с хлебом и сахаром и последующее толкание в камере, скамеек на всех не хватало. Но против моего ожидания, меня никуда не вызвали и не освободили. Я ждал следующего дня и ночью отодвинулся от решетки, так как пришел «новенький». Меня не покидал оптимизм й в общении с арестованными нашел интерес. Тут были разные люди. «Политические» держались особняком, разговаривали тихо, каждого приходящего с допроса подробно расспрашивали.

Другие «арестанты» были очень общительными. В первый же день я разговорился с бывшим офицером царской армии, который служил в «Интуристе» и участвовал как снайпер в охотах на медведя. На иностранца, «купившего» охоту, не надеялись и боялись, что он только ранит медведя и тот может на него наброситься. Его страховали снайпером, который должен был выстрелить в медведя одновременно с хозяином охоты, пулей с его меткой. При такой системе иностранец был всегда доволен своим метким выстрелом. Позже я от своего компаньона получил письмо с извещением, что он получил «легкую высылку». Были и противоположного культурного уровня люди. Молодой могилыцик с удивлением рассказывал о том, что его сажали в кресло и спрашивали, в какой могиле «по приказу кума финского короля» он прятал оружие. Могилыцик уверял, что он и в глаза «кума короля» не видел, и не понимал, почему все над ним смеются. Работника вагона-ресторана обвинили в «недовесе бутербродов», и он повторял слова анекдота, уверяя, что «сыр был с крупными дырками». Бывает в жизни и такое. Один крупный делец, когда вечером ложился на койку (а он был в камере долгожителем), рассказывал о роскошных номерах в европейских гостиницах, об удобствах, ресторанах. Тогда я думал, что он это всё сочиняет.

В камере со мной был художник Кроль, муж нашей эрмитажной сотрудницы. Он жаловался на то, что его рисунки, изображающие Ленина, признали карикатурой. Был и Ваня Рихтер, сын академика, арестованный со своей девушкой после того, как он на машине иностранного дипломата «убегал от чекистов». Он строил всякие фантастические планы установления связи в тюрьме со своей спутницей. Публика была очень разная, но в основном общительная. После третьего дня пребывания в камере я начал понимать, что дело осложнилось, и стал думать, что Марченкова действительно хотела втянуть нас в свою организацию. По-видимому, так начинали думать все случайно сюда попавшие. Привык я к тюремному распорядку скоро, с аппетитом пил утренний и вечерний чай с хлебом. Довесок к хлебу прикреплялся спичкой. Привык к постоянному супу из камсы, мелкой рыбки, и каши.

В то время условия пребывания на Шпалерной отличались от более поздних. Получали еду и записки из дома, а культурные деятели дома предварительного заключения разносили по камерам беллетристику, книги в большом выборе, их приносили пачками. Когда охранник объявлял кому-нибудь «выход с вещами», то счастливчика нагружали просьбами «позвонить», «сообщить» и «передать». Думаю, что немногие эти просьбы выполняли. По прошествии нескольких дней меня вызвал следователь Ярошевский и посоветовал подумать и сообщить сведения об организации, подчеркнул, что я получил образование от Советского Союза и должен ему помочь. Когда я развел руками, то он посоветовал подумать еще. Так я и думал сорок дней и не мог ничего понять. После третьего короткого свидания со следователем я подписал бумагу о том, что я ни в какой организации не участвовал и ни о какой организации не знал.

Через пару дней, 19 апреля, охранник крикнул из-за решетки: «Пиотровский, готовься с вещами!». Мне вернули все, что у меня было, кроме документа - пропуска в ГАИМК, за которым я должен был прийти на следующий день, но я решил оставить его там на память и вышел на улицу. Был ясный солнечный день и настроение соответствующее. В Эрмитаже меня приняли хорошо, сразу же допустили к работе, а в ГАИМКе сообщили, что я и Подгаецкий уволены по сокращению штатов. Ф.В. Кипарисов принял меня холодно и сказал, что о восстановлении и думать нечего. Он не мог предположить, что в ближайшее время он будет арестован и погибнет и что через 20 с лишним лет именно я буду готовить материалы о «посмертной его реабилитации». Не думали об этом и члены партийной организации, в частности Некрасова, к которым я обращался. Им и в голову не могло прийти, что в 1951 г. я буду назначен партийными органами руководителем Ленинградского отделения Института археологии.

Я и Ю. Подгаецкий считали, что эпопея с арестом уже закончилась, но Н.И. Репников говорил: «Не обольщайтесь, поедете в провинцию». В марте «в провинцию» уже уехал ученый секретарь Эрмитажа М.Д. Философов. Но нас не высылали, и мы решили обратиться в профсоюз с просьбой о восстановлении, так как сокращения штатов в Академии не было, а мы освобождены без последствий. Областной комитет профсоюза работников высшей школы и научно-исследовательских учреждений только 1 июля вынес решение об отмене утверждения увольнения комиссией ГАИМК и предложил обратиться в суд. Так мы и поступили. Заявление в суд написал нам Душан Семиз, серб по национальности, отец нашей хорошей знакомой. Он был юристом, его перманентно сажали и освобождали из тюрьмы. Он написал заявление с перехлестом, мы просили смягчить тон, но получили ответ, что юрист он, а не мы. Суд состоялся только в сентябре, представитель Академии ученый секретарь В.И. Селиванов робко повторял о сокращении, но всё за несколько минут было решено в нашу пользу.

В ожидании суда я встретил на набережной реки Фонтанки ректора Ленинградского университета А.В. Вознесенского, который спросил, что я тут делаю. После моего рассказа он сказал: раз вас оправдали, то обязательно надо добиваться восстановления на работе. Тогда он не знал, что сам он не сможет оправдаться. С исполнительным листом я явился в ГАИМК и попросил меня восстановить уже по совместительству, так как я уже перешел на основную работу в Эрмитаж. Меня восстановили по приказу от 29 сентября с 5 августа. Вскоре все забыли о том, что я выбывал из Академии, и всё пошло своим чередом; те, кто отказывал в восстановлении, стали мило улыбаться. Я судился с ГАИМК также «по совместительству», так как был занят эрмитажными делами и многими событиями, имевшими там место.


ЧЕРНЫЙ ВОРОН 1937-го

1937-й был трудным годом. Как в начале 30-х годов, мы, приходя в Эрмитаж, не досчитывались картин, увезенных за границу, так в 1937 г., приходя в Эрмитаж, мы не досчитывались сотрудников, арестованных ночью. Список арестованных эрмитажников увеличивался, а ГАИМК был разгромлен еще сильнее. Ф.В. Кипарисова арестовали еще в 1936 г. Была полная неуверенность в своей судьбе, все понимали, что творится что-то чрезвычайное. Сильное впечатление на всех произвел процесс над военными деятелями во главе с маршалом М.Н. Тухачевским. «Черный ворон» приезжал для ареста до часа ночи, и многие до этого времени не ложились спать, все опасались быть случайно причастными к тотальному заговору. Где-то я прочитал о рассказе, получившем первую премию в конкурсе «страшных рассказов». «Один джентльмен входит в купе поезда и видит, что там сидит человек, читающий газету. Вошедший спросил его, не помешает ли он, заняв свое место. Сидевший откинул газету, и вошедший увидел, что у соседа нет лица...» Можно было бы на конкурс представить и иной короткий страшный рассказ. «Научный работник сидит за столом и работает. 12 часов ночи. Вдруг раздается продолжительный звонок у входной двери...»

Но жизнь шла своим чередом; несмотря на нервную обстановку, люди работали. Одни заменяли ушедших, затем их заменяли новые. Летом И.А. Орбели был назначен директором Института истории материальной культуры (в этом году Академия истории материальной культуры была переименована в Институт с передачей Академии наук), и первым делом он учинил там разгром, уволив Е.Ю. Кричевского, взявшего на дом из библиотеки много книг без расписок. Но провинившегося пришлось вскоре взять обратно. У «молодых марксистов» в Институте уже не было их защитников, там царили полная неразбериха и растерянность. Начались резкие (с бранью) выступления по адресу арестованных ученых. В журнале «Историк-марксист» (1937, № 7) А. Арциховский, М. Воеводский, С. Киселев и С. Толстов называли арестованных «троцкистско-зиновьевскими и бухаринскими вредителями» и считали, что враги народа Пригожин и другие в течение многих лет использовали эти научные учреждения, превратив их в оперативную базу своей вредительской подрывной работы.

Еще хлеще была статья в «Советской археологии». Там бывшие руководители ГАИМК, его Московского отделения и Института антропологии и этнографии названы «подлыми врагами народа, агентами гестапо, троцкистами-зиновьевцами» и обвинялись в упразднении археологии и этнографии как наук. Причем заодно в ликвидаторстве этих наук обвинялись А. Арциховский, С. Киселев, А Смирнов, А Брюсов, а также А Бернпггам, Е. Кричевский, П. Борисковский, В. Равдоникас, П. Ефименко. Всем сестрам по серьгам. Особенно попало Б.Д. Богаевскому, у которого в 1936 г. под редакцией Бухарина и с его предисловием вышла книга «История первобытно-коммунистической техники». Обстановка была крайне неприятной. И.И. Мещанинов потирал руки, он был на гребне этих волн. В Армению в этом году я не поехал, но воспользовался приглашением А.А. Марущенко принять участие в раскопках в Мерве. Он еще не был посажен, а А.С. Стрелков, который также хотел поехать в Туркмению, пограничного пропуска не получил. Это было уже привычным сигналом.

Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив