1. Клочья памяти. Ленинград, 1979 г.

mbla — 01.11.2010 Невозможно помнить связно. Вроде бы, можно восстановить связи, или их отсутствие, выстроить в линию события, но это не память – память – это случайные осколки дежа вю, и не угадать, что останется.
Да и то, что остаётся, тоже стирается со временем, превращается в рассказы, застывает в неподвижности, и уже не угадать, что же было такое, да и было ли – почему именно вот эта минута, одна из многих, легла в руку странно тёплой тяжестью, а вокруг пустота, провал.
Я не помню, как мы решили уезжать. Кажется, инициатива была, скорее, моя.
В 70-ые ни один еврей не мог не задать себе вопроса – уезжать, или оставаться. У не евреев выбора не было, разве что еврейская жена/муж, или брак с иностранцем. В компаниях, где часть народу уезжала, возникало ощущение жизни на чемоданах. Только у неевреев поезд никуда не отходил.



При этом внутренне в нашем решении никакой роли еврейство не играло – я это твёрдо помню. Так же как никакой роли не играли очереди и отсутствие «колбасы» (собственно, в Ленинграде 70-х в очередях можно было не стоять, довольствуясь той едой, которая доставалась без особых хлопот, а в роли вкусненького с большим успехом могли выступать солёные грибы и варенья с самодельными компотами) – мы уезжали от советской власти, только от неё, с твёрдой уверенностью, что тамошнее-ленинградское –«город, знакомый до слёз» – наше навсегда, и если б не эта ненавистная постылая власть – не было бы страны лучше и родней. Впрочем, других стран мы не видели.
Твёрдо знали, что едем не в Израиль. Но я не помню разговоров с обсуждением этого, настолько было ясно, что нет – то ли по ощущению собственной «русскости», принадлежности русской интеллигенции, то ли от страха перед востоком, то ли от нежелания принимать стороны в бесконечном и безнадёжном конфликте. А скорее всего, все эти обстоятельства вместе для нас исключали Израиль из рассмотрения.
Если не Израиль, значит, Америка, Канада или Австралия, про то, что можно уехать в Европу, никто не знал.
Отъезд был игрой по определённым правилам, и если ты не попадал в отказ, то после прохода через налаженный механизм, тебя в конце концов выплёвывало в одной из этих стран.
Австралия – далеко, там ходят на голове, она не обсуждалась, в Канаде плохо с работой, значит, – Америка.
Отъезды не осуществились бы, если б не благотворительные организации, которые брали на себя устройство жизни и содержание, иногда многомесячное, эмигрантов из СССР в Риме или в Вене, пока они (мы) ждали виз в страны назначения. Эти же благотворительные организации доставляли нас – лиц без гражданства, счастливых обладателей виз выездных обыкновенных, – до этих мест назначения, где тоже содержали нас на первых порах.
Если бы не эти организации, которые мы, неблагодарные твари, ещё и ругали за разнообразные сбои в работе, никуда уехать никто бы не смог. Из Советского Союза человеку разрешалось вывезти 100 долларов. Нас было двое, следовательно нам, по официальному курсу, по которому доллар был меньше рубля (кажется, 60 копеек), обменяли рублей – на 200 долларов.
Ходили анекдоты о людях, которым удалось вывезти деньги. Самый изящный был про хитрого еврея, который спрятал бриллианты в башмаках. В последний момент в аэропорту он испугался и поменялся башмаками с двоюродным братом. Его обыскали до нитки, ботинки распороли. И когда он возмущённо спросил, как же он теперь в этой развалившейся обуви поедет, досмотрщик ткнул пальцем в толпу – «вон, провожающих сколько, поменяйтесь с кем-нибудь».
У нас денег так или иначе не было.
....
Для начала нужно было получить вызов. Их фабриковали либо в Израиле, либо в ГБ – для художников и прочих личностей, от которых власть предпочитала избавляться, отправляя их не на восток, а на запад.
Много было анекдотов: «Громкоговоритель на вокзале: вниманию граждан, отправляющихся в Израиль, поезд на Магадан отходит с третьего пути.»
Простым же смертным, которыми ГБ не интересовалось и у которых в пятом пункте паспорта стояло «еврей», следовало найти уже получившего разрешение на отъезд человека, который по этому своему положению, уже не советскому, имел право на вход в голландское консульство, представлявшее Израиль, – у Израиля с СССР не было дипломатических отношений. В консульстве, вероятно, был ящик – в него опускали листочки с фамилиями людей, желавших получить «вызов», и как по волшебству через некоторое время в почтовом ящике появлялось приглашение отбыть на постоянное жительство в государство Израиль к четвероюродной тётке.
На самом деле, договорённость была между Штатами и СССР, советских евреев на что-то такое нужное Советскому Союзу обменивали – естественно, только тех крепостных, которых было не жалко отдать и против которых не было особенно мстительных чувств, – хозяин мог всегда отказать, воспользовавшись хоть наличием у отъезжанта формы секретности, которая была больше, чем у половины инженеров, при том, что, ясное дело, никаких военных секретов они не знали, либо отказать безо всяких на то причин.
Те, кого не пустили, кто сел в отказ, по большей части жили с волчьими билетами – теряли нормальую работу и официальные средства к существованию... Наши друзья сели в отказ и досидели до Горбачёва. Без всяких причин – просто мы выскочили в последний момент, а в середине 79-го отъезды почти прикрыли – холодная война стала злей, потом начался Афганистан, да и Израиль задудел в советскую дуду, перестав посылать приглашения родственникам тех, кто проехал мимо. В этой истории некоторую роль сыграл Эдуард Кузнецов, публиковавший в израильских газетах статьи с призывами ни в коем случае не делать приглашений родственникам тех, кто уехал не в Израиль. Я с этим столкнулась самым непосредственным образом. Приглашение родителям мне удалось послать только благодаря тому, что наши друзья, жившие в Израиле, нашли мою однофамилицу, которая очень любезно согласилась сделать вызов. С израильской стороны перестали заверять вызовы без доказательств родства, посланные людям с несовпадающими фамилиями.
Но сначала я прислала родителям приглашение из Штатов. Когда они отправились с этим вызовом в ОВИР, тамошняя чиновница с неподдельным возмущением спросила: «А что, если б ваша дочь в Марокко уехала, так вы б к нам с приглашением из Марокко явились?!». Папа недоуменно сказал: «Да, а что?». Естественно, приглашение из Штатов у них не приняли, и вообще стандартный ответ на любое неизраильское приглашение был: «по нашим сведениям ваш... уехал на постоянное жительство в Израиль»
По правилам игры в заявлении на отъезд нужно было написать, что едешь воссоединяться с четвероюродной тёткой, приславшей приглашение. При этом вполне можно было оставить дома родителей. Называлось это – воссоединение семей – не иначе!
Итак, решение принято, вызов пришёл, – вертятся колёса, и от тебя не зависит практически ничего.
Самиздатские «памятки отъезжающим» содержали уйму полезных советов. Письма с того света читались вслух – мы знали, что дешевле всего на Западе апельсины с курицей, издевались над жалобами на скуку провинциальной жизни в городке среди кукурузных полей, где даже симфонического оркестра нету.
И по сути, как потом выяснилось, мы вполне верили советской пропаганде – никто из нас не знал, что «социализма», то есть социальной защищённости, в любой западной стране, включая Америку, в которой её в разы меньше, чем в Европе, значительно больше, чем в СССР. Про Америку говорили – «пан, или пропал», не знали ни про медицинские страховки, ни про аспирантские стипендии.
До подачи заявления следовало уволиться с работы, этого требовал хороший тон – не подводи. С работы часто увольнялись и после отъезда детей.
Были, естественно, ситуации, когда человек не считал нужным увольняться, и его увольняли после подачи.
Ритуальным танцем было исключение из комсомола. Для этого собиралось собрание. Кстати, на работе ты должен был получить характеристику для ОВИРА – за границу на постоянное жительство выезжали достойные члены общества, по крайней мере, получившие характеристику. Родители, если не ехали с детьми, должны были написать, что у них нет к детям материальных претензий. В том числе давно потерявшиеся отцы, бросившие матерей, когда дети были совсем маленькими. Поиск таких отцов иногда был непростым делом.
Меня из комсомола исключили легко. Комсорг в частном разговоре с лёгкой завистью порасспрашивала, куда едем. Бывали случаи, когда «коллектив» проявлял определённый садизм и с удовольствием топтал уезжавшего ногами. Чаще так бывало, когда надо было исключить не из комсомола, а из партии. Один наш знакомый профессор математики из поколения, в котором в партию вступали на фронте, получил на исключении из неё тяжёлый инфаркт. Дело, между тем, происходило на матмехе ленинградского университета, но группа товарищей постаралась.
Нужны были деньги, много денег – 900 рублей, кажется – на отказ от советского гражданства (да, ренегат и предатель родины должен был заплатить), и за визу,и за билет. При зарплате в 100, которая уходила на жизнь до копеечки, непонятно было, откуда деньги взять – либо в долг, в голландском посольстве, либо – продать всё, что можно.
Мы уезжали на книги – Цветаева в «библиотеке поэта», западные живописные альбомы – всё это продавалось на чёрном рынке, впрочем, мы туда не ходили, у нас всё скупил книжный барыга.
И подвешенное ожидание – месяца два? Грызёт тоска и сомнения. Очень близкий мне человек в ответ на моё нытьё про то, что я не представляю себе, как буду обходиться без сирени на Марсовом поле, предложил подумать не про май, а про ноябрь.
Моя любимая подруга перед самым отъездом говорила, что она всё-таки не понимает, что я собираюсь делать. И в самом деле, понять это мне тоже было непросто. У меня был диплом матфака герценовского института, отсутствие интереса к наукам, любила я лежать с книжкой на диване, таскаться по выставкам, пить кофе в «Сайгоне», заводить романы, языком болтать, а раз в году месяц болтаться с палаткой по горам, или ещё где.
Я уже как-то писала, что меня гнал инстинкт самосохранения – останься я в России, и быть мне бездельницей и снобкой. Мне отъезд был совершенно необходим, при том, что своей повседневной жизнью, за вычетом вездесущего врага – власти, ненависть к которой была частью этой повседневности наряду с перепечаткой нелегальщины от трёхтомника Мандельштама до собрания Бродского, я была довольна.
Нас не мучили, мы сразу получили разрешение. И дали на сборы, кажется, месяц.
Надо было съездить в Москву за австрийской визой (улетали все из Ленинграда в Вену, причём были рейсы «хорошие» - через Будапешт, а были плохие – через восточный Берлин, нам достался «плохой»). Надо было переделать уйму мелких дел, потом сдать квартиру.
Можно было увезти с собой 4 чемодана, и при желании отправить дальний багаж – в ту самую Вену: деревянный ящик – ст.отправления Ленинград – ст. назначения Вена. Всё отправляемое барахло нужно было представить на таможню. Мы везли всё на свете – книги, которые не продали, старые кастрюли, одежду. Например, привезённые мне папой из восточного Берлина, где он строил атомную станцию, из магазина, где почему-то торговали западно-германскими тряпками, туфли на платформе. Я их после отъезда ни разу не надела – некуда было, да и вообще с пересечением границы исчезло понятие парадной одежды, и обувь превратилась в кроссовки, башмаки и тапочки. Помню острое чувство стыда, когда при досмотре из барахла выкатилась старая эмалированная миска с отбитой эмалью и с грохотом прокатилась по полу.
Потом аэропортовская таможня – предметы, которые мы увозили в 4-х чемоданах. Мы везли плёнку, записанную на четырёхдорожечном магнитофоне – в нашей компании был певун под гитару, и к отъезду мы записали целый концерт, очень тщательно отбирая песни, чтоб не придрались, переписывая по несколько раз, чтоб достичь совершенства в звучании. Большей частью пел один Илюшка, но кое-где мы подпевали полуслаженным хором. И вот Илюшка запел на весь ленинградский аэропорт – это было сюрреалистично, и наполняло почему-то гордостью – «Ради бога, трубку дай, ставь бутылки перед нами» – у Илюшки сильный вкрадчивый баритон, даже поставленный на каких-то курсах в консерватории. Прослушивающий таможенник был скорее благосклонен. Важный его начальник вошёл под «Очи чёрные», брезгливо поморщился, сказал подчинённому, демонстративно не замечая нас, что «все они норовят уехать с этой записью», и запретил плёнку к вывозу.
Эта запись у меня есть, её года через два после нашего отъезда привёз нам приятель-швейцарец.
А ещё нельзя было вывозить книги, изданные до 47-го года, картины... У нас было довольно много рисунков разных ленинградских и московских художников, которые мы имели обыкновение покупать ко всяким праздникам (те, что стоили от силы рублей 25, на большее денег не было). Картинки до нас добрались через нашу французскую приятельницу.
Нельзя было вывозить записные книжки с русскими адресами и фотографии не членов семьи. Нельзя было вывозить документы. Скажем, письма.
Всё это оставили. Адреса же шифровали – весьма примитивно – Манчестер – Москва, Ливерпуль – Ленинград.
Человеку, который шмонал нас в аэропорту, было неловко, он тихо говорил, почти краснел и отворачивался. Он простил мне кольцо, которое я забыла задекларировать. Ценности надо было объявлять, а я забыла записать кольцо на пальце – тонкое золотое с александритом – родительский подарок на 16 лет.
Мы уехали 14 марта, за 4 дня до отъезда мне исполнилось 25, и день рожденья почти плавно перетёк в отвальную.
Утром поехали в аэропорт, не помню, на скольких такси. Нас было много.
Людям, которые собирались продолжать нормально жить в России, в аэропорт ездить было нежелательно –не знаю, были ли случаи, когда за проводы гнали в работы, но карьеру останавливали точно.
Аэропорт – тривиальная непременная метафора – похороны. На том свете, может, и хорошо, – но тот свет – не этот.
Помню – самооткрывающиеся двери – такие всюду – в супермаркетах, учреждениях – первая была в ленинградском аэропорту.
Нам было легче, чем многим, за нами собирались последовать другие члены нашей компании, они были ещё не в «подаче», но собирались. Так что кричали друг другу – из разных миров – до барьера и за ним – «до скорого».
Оказалось – до перестройки, до 88-го. Нет, не совсем, до того мне удалось два раза приехать – в 85-ом и в 86-м.
Ревел папа, некрасиво всхлипывая. Мама не плакала. Моя любимая подруга сидела на плечах у человека, в которого я была тогда влюблена, и ревела. Он длинный – этот человек, и подруга моя оказалась почти под потолком.
Последнее – нас уводят в автобус на лётное поле – Н. машет идиотской фуражкой, похожей на милицейскую, – он-то как раз никогда никуда не собирался...

Продолжение следует, дополнения приветствуются

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив