ЗАПИСКИ КОММЕНТАТОРА: ДАНТЕ, ЧИЧИСБЕЙ.

lucas_v_leyden — 09.12.2013 Вот выглядящее довольно загадочным стихотворение Н. Н. Минаева 1941 года:

ЖЕНЩИНА – ЖЕНЩИНЕ

В Крыму, вдали от площади Арбатской,
Под рокот волн, на пляже, при луне,
Душой и телом, так сказать, вдвойне
Я связь креплю с республикою братской.

Я не скулю как неврастеник датский:
«Быть иль не быть?!.» Здесь быть по вкусу мне,
Но утверждать, что счастлива вполне
Все ж не могу: не едет Златовратский.

Мы жизнь ведем аркадских пастушков,
Мы, это – я и трепетный Горшков,
Как чичисбей мой он не без таланта,

Но я хочу, чтоб был со мной А.Н.: –
Он захватил меня навеки в плен
Своими переводами из Данта.

-

1941 г. 19 мая. Понедельник.
Москва.

Опытный комментатор старой закалки, привычно выделив малознакомые слова, выписал бы «Данте» и «чичисбея», перекатав соответствующие определения из БСЭ (или легко заменившей ее Википедии): «Чичисбе́й (итал. cicisbeo, мн. ч. cicisbei) — в старой Италии постоянный спутник замужней женщины, сопровождающий её в общественных местах, зачастую также её любовник» etc. Его молодой коллега, бравирующий академическим вольнодумством, добавил бы: «неврастеник датский» - Гамлет, герой одноименной пьесы У. Шекспира (1564 – 1616) – и на этом бы иссяк. Мы же, не стесняясь временем, трудозатратами и бумажным дефицитом, отправимся дальше – или глубже, как посмотреть.

* * *

Для того, чтобы прояснить вопрос о героине и сюжете стихотворения достаточно данных, содержащихся в нем самом. Отбросив пока вопрос о «трепетном Горшкове» (забегая вперед, скажу, что он так и не будет решен полностью), сосредоточимся на Златовратском. Упомянутые в последнем трехстишии инициалы в сочетании с именем Данте не оставляют сомнений в том, что перед нами – Александр Николаевич Златовратский (1878 – 1960) – сын прославленного писателя-народника, профессиональный скульптор и самодеятельный поэт. С Минаевым Златовратского скорее всего познакомила известная нам не понаслышке Н. П. Кугушева, бывшая его многолетней приятельницей и корреспонденткой; врожденная деликатность заставляла ее сравнительно мягко, хотя и недвусмысленно отзываться о его поэтических опытах: «Он мне пишет стихами. Но стихи такие, что просто неловко читать и неловко написать, чтобы писал «презренной прозой». Все-таки он оказался прекрасным другом, верным и доброжелательным» (письмо Минаеву от 25 сентября 1948 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 192. Л. 8). В начале 1930-х годов Златовратский приступил к монументальному труду – новому переводу «Божественной комедии» - с чем, собственно, и связана шутка из последней строки. Полностью сохранилась машинопись перевода «Ада»; для иллюстрации привожу несколько первых строк:

Когда достиг я жизни середины,
То оказался в чаще леса темной,
Где все пути к добру непроходимы.

И тяжко так мне вспоминать о грозной
Как дикий бор непроходимой чаще,
Что мысль одна бросает в страх невольно.

То пережить едва ли смерти краше.
Но прежде, чем поведать о спасеньи,
Путем к нему займу вниманье ваше.

Не знаю сам, как впал я в заблужденье;
И потерял дорогу к свету Божью;
Мой дух блуждал в тяжелом ослепленьи.

Но вышел все же я к холма подножью.
Кончался там суровый дол тлетворный,
Так сердце мне терзавший страшной дрожью.

Я поднял вверх мой взор надежды полный,
И увидал, что склон горы сияет
Лучами той планеты благотворной и т.д. (РГАЛИ. Ф. 202. Оп. 2. Ед. хр. 85. Л. 1).

Вероятно, работа была оставлена из-за выхода превосходного перевода «Божественной комедии», сделанного М. Л. Лозинским. Первые листы манускрипта Златовратского несут на себе следы трогательной правки, приводящей отдельные рифмы к вариантам, придуманным Лозинским; позже, убедившись в бесперспективности этого занятия, автор его отбросил.
Установив личность Златовратского, мы без всякого труда опознаем главную героиню – это его жена, скульптор Марина Давыдовна Рындзюнская (1877 – 1946). Она родилась в Петрозаводске, в семье юриста; училась в Астрахани, куда семья переехала по служебной надобности отца, потом поступила в Московское Училище живописи, ваяния и зодчества по классу живописи. Список однокашников, некогда набросанный ею в блокноте среди черновиков воспоминаний о главном событии биографии (об этом впредь), производит сильное впечатление: «Здесь только очень хочется отступить немного, чтобы сказать несколько слов о нашей группе, об учениках, с которыми я занималась, начиная с головного класса: Алекс. Мих. и Серг. Вас. Герасимовы, Барт, Добров, Нат. Гончарова, Т. Васнецова, Ив. Сем. Ефимов, Симонович-Ефимова, Лихарева, Бромирский Петр, Муромцева, Эрьзя Степан, архитекторы Вяч. Кон. Олтаржевский, Челищев, Глазов. И немного старше Мих. Ларионов, Петров-Водкин» (РГАЛИ. Ф. 1983. Оп. 1. Ед. хр. 11. Л. 22). По окончании МУЖВЗ она уезжает на несколько лет в Европу: «Именно здесь происходит ее близкое знакомство с творчеством Родена и Бурделя, а в парижских музеях она изучает лучшие образцы египетского и восточного искусства, которые на всю жизнь покоряют М. Д. Рындзюнскую выразительной пластикой, богатством формы и глубиной образов» (М. Д. Рындзюнская. Петрозаводск. 1982. С. 3).
Вернувшись в Россию, участвует в выставках «Мира искусства», «Союза русских художников» и др., после 1917 года примыкает к «Обществу русских скульпторов». В начале 1920-х годов (время не слишком благоприятное для монументальных искусств) преподает в школе № 24, где ее застигает цепкий взгляд мемуариста: «Кроме того, нас обучали рисованию. Это делала сидевшая тогда без средств Матильда Ивановна <�так!> Рындзюнская, прекрасный, талантливый, впоследствии известный скульптор. В высшей степени интеллигентная, добрая и, как потом оказалось, очень нас любившая, она, однако, оказалась неопытным педагогом. Мы же были слишком глупы, чтобы оценить ее талант и, зная о ее беззащитности, издевались над ней сколько могли, так что наши уроки рисования представляли собой сплошной хаос с невероятным шумом, гамом, беготней, драками, в то время как бедная «Матильда» беспомощно сидела за столом, не в силах навести в классе элементарный порядок» (Гутнова Е. В. Пережитое. М. 2001. С. 62 – 63). В 1926 году фортуна поворачивается к ней… не то, чтобы лицом, но, по крайней мере, усами:
«Хочется очень вернуться к 1926 году, когда я, после нескольких портретов, которые я выполнила для Музея Революции по заданию доброй памяти С. И. Мицкевича, я получила новое предложение выполнить портрет т. И. В. Сталина, желательно с натуры. И даже с добавлением: «но, конечно, Вам этого не удастся». Это было настолько интересно и заманчиво, что понятны все мои хлопоты. Вскоре мне посчастливилось, я обратилась к Надежде Сергеевне Аллилуевой, кот. мне всячески и удивительно сердечно помогала. Это был человек исключительно скромный, мягкий, деликатный. И вот началась работа. Я, получив фото из ЦК ВКП (б) принялась с восторгом и уважением за работу, затем наступил момент, когда я в своих поисках найти образ, столкнулась с затруднениями. Хочу, и должна повидать тов. Сталина. И тут, как и во всей моей работе, помогая своими советами, Надежда Сергеевна поняла, учтя этот момент, - устроила так, что я была вызвана в ЦК, вызвана тов. Сталиным.
Прокричав в душе ура! – я устремилась туда. Первое, что меня удивило в этом учреждении, - это поразительная чистота и какая-то молчаливая скупость, если так можно выразиться. Скупость слова, скупость движения, ничего лишнего. В кабинете, куда меня вызвали, я, наконец, увидела тов. Сталина. (Я говорю для скульптора, а потому буду более подробна). Меня встретил человек среднего роста с очень широкими плечами, крепко стоящий на двух ногах. Это, может быть, дико слушается, но это, например, для меня как скульптора очень важно. Повторяю, увидела среднего роста, на двух ногах крепко стоящего человека. И, точно вылитая из одного металла с торсом с сильно развитой шеей голова, со спокойным, твердым лицом. Выражаясь языком художника, я увидела крепкую композицию – от макушки головы и до ступни ног – дающую одну мысль, одну волю большую единую. Человек, обладающий исключительной внутренней волей, в спокойной до невероятия позе, без малейшего движения. Сила, до отказа поражающая и захватывающая с крепко сидящей головой, которая не представляешь себе, чтобы могла повернуть налево или направо, - только прямо и только вперед. Впечатление, кот. я получила там и кот. в моем представлении связано со всей его деятельностью, вплоть до наших дней, конечно, поразило и, конечно, захватило меня настолько, что вот после многих лет я чувствую, что будто бы это было вчера, так ярко и четко оно врезалось в мою память. (…)» (РГАЛИ. Ф. 1983. Оп. 1. Ед. хр. 11. Л. 15 об. – 16; на основании этих набросков было сделано и напечатано псевдоинтервью, сильно облегченное по сравнению с исходным текстом: Блок Вл. В мастерской скульптора // Декада московских зрелищ. 1939. 21 декабря. № 36. С. 16 – 17).
С этого момента ее карьера решительно пошла в гору – ее «Юная стахановка хлопковых полей», «Лиза Чайкина», «Раненый боец с медсестрой», «Голова узбечки», «Девушка с осликом» etc охотно приобретались и выставлялись музеями. Собственно, фраза из стихотворения «связь креплю с республикою братской» подразумевает не только пребывание в Крыму, но и обширный опыт творческих командировок в южные республики ради наполнения их художественных запасников образцами громоздкого искусства: «Конец 1934 г. – я в г. Сталинабаде, где выполняю для тамошнего музея ряд работ: «Юноша из Таджикистана», пограничник Порхаровского района (с границ Афганистана), работница с ф-ки «Шелкомоталка»» (РГАЛИ. Ф. 1983. Оп. 1. Ед. хр. 11. Л. 17 об.; ср. также ее отчет о проделанной работе: Творчество. 1935. № 10. С. 24).
Круг ее и Златовратского знакомых в 1920-е и 1930-е годы обширен и пестр: помимо собственно коллег по профессии (ср. : «Орсовцы собирались в мастерской у Рындзюнской на улице Воровского. Эта мастерская была одновременно и квартирой: к большой рабочей комнате примыкала маленькая жилая. Собирались вечерами. Рындзюнская готовила чай, покупала традиционные сушки – орсовцы называли Марину Давыдовну «няней»». – Воронова О. Шадр. М. 1969. С. 100), существенную долю его составляли писатели. В стихотворении конца 1930-х годов Кугушева рисует идиллическую картину их soirées:

ПОСЛАНИЕ

Марине Давыдовне Рындзюнской
и Александру Николаевичу Златовратскому

Вот я в тиши уединенья,
На лоне сельской тишины,
Но не приходит вдохновенье,
И музы песни не слышны.

Но исполняя обещанье
«Презренной прозой» не пошлю
Вам первое свое посланье
Затем, что искренно люблю

И дом на Поварской и наши
Беседы, смех. А за столом
Порозовевшего от чая Сашу
Следящего за дантовским стихом.

Люблю старинного фарфора
Чуть слышный мелодичный звон
И сухарей ванильных горы,
Швейцарский сыр, халву. И сон

И Златовратского и Жени,
Мачтета пылкого слова,
Рындзюнской кроткое терпенье
К статьям, к стихам. Уже Москва

В спокойной дреме затихает,
А гости шумною ордой
Глушат статьями и стихами
Хозяйки ласковой покой.

Фигуры важные застыли,
Джамбул и Пушкин, Мемлекет <�так!>.
О, если бы они ожили
И из под слоя давней пыли
Из мастерской вошли на свет

От тяжкой длани командора
Мы убежали б кто куда
Забыв взволнованные споры
Забыв набеги навсегда.

Под Клином часто вспоминаю
Наш дружный маленький кружок
И посетить нас приглашаю,
Поверьте, Клин не так далек!

Здесь воздух чист и липы скоро
Медовым цветом зацветут
И у балкона за забором
Густые яблони встают

Перед глазами даль и небо
Нежнейшей дышит синевой
Заботы о насущном хлебе
Я лишена – живьем семьей.

Печальной прозы об обеде
Теперь не знаю я. Но здесь
Все – есть!

Помимо всех идиллий разных
Я здесь с историей в ладу –
Танеев, Белый, Тимирязев
Здесь жили много раз в году.

Здесь Васнецов писал картины,
Чайковский, ближний наш сосед,
Как я ходил домой из Клина
По этой же дороге. Нет

И ни малейшего сомненья,
Что этот самый злой комар
Что кровь мою пьет с упоеньем,
Что он потомок тех ковар –

Ных тварей, что кусали
Великих личностей тогда,
Когда меня еще не знали
В давно прошедшие года

Письмо закончено. Прошу ли
Хоть прозой мне прислать ответ
Как Вы живете? Как Сашуля?
Бывает ли у Вас Мачтет?

Конечно, всем привет сердечный,
А поцелуй обоим Вам,
Дай Бог дожить до новой встречи,
Дай Бог скульптурам и стихам

За эту краткую разлуку
Махровым цветом расцвести
Прощайте. Крепко жму вам руку.
Целую крепко
Natalie

Помимо упомянутого здесь Т. Г. Мачтета, старого литературного единоверца Минаева и Кугушевой, входящего, как и они, в круг московских поэтов-неоклассиков, близким другом дома был еще один значительный и хорошо известный нам писатель; Минаев упоминает о нем в адресованном Рындзюнской мадригале 1946 года:

В знак моего к Вам уваженья
Пусть рифмы будут здесь на ять,
И сам на целую сажень я
Хочу Вам ямбами сиять.
Я помню день: с утра был тих он,
А к ночи впал в какой-то бред,
И не один Чурилин Тихон
Был Вами бережно согрет.
В работе с силою Атланта,
Вы в жизни слабенькая нить,
И кроме Вашего таланта
Я Ваше сердце стал ценить.
Поэт, ваятель, балерина, –
Для всех лишь в этом толк, а я
Нашел и душу в Вас, Марина
Давыдовна Рындзюнская.

Действительно, в отличие от большинства других писательских знакомств этой скульпторской четы (архив их сохранился хаотично и фрагментарно), история их невольного покровительства Тихону Чурилину хоть и пунктирно, но документирована. Раз уж мы все равно отклонились от темы, приведем эти свидетельства:

(1)

«Рожество твое, отче Тихоне,
Россия мiрови, но без разуму!
Свет благостный – не монетный двор
Аки плешь ты гол до сих пор!»
(Тропарь из акафиста)
1888 – 1938

L

29 сего майя состоица преждевременныи роды оутца нашего Тихона Чурилина, паета, спихнутова стово свету, на еттом жевущиво весело. Съезд на Новины, 21 кв. 8 к 11 ч. ночи (23 ч.). Хформа адежды абыкновенная – благородная. Питии и явствы да будут приносимы гостями семо и вамо, дондеже не будет благо на земли, аще хозяин и хозяйка не можут прокормить 5 хлебами по 20 к. (русская булочка) 5 десятков людиев. Амин.

Вхот до оутра
а оутром – можна
и чаю напитца
и паки сердцем
оумилится
(паворачивоя круче
около самых дверей)
что есть на свете лучче
и что веселей!!!

(на обороте)

Дорогие брат и сестра наши во искусстве Марина свет Давыдовна и Волександр Николаич – зодчие наши и всехнародныи – рцым вам: придите и будьте с нами вкупе и вместе, аки в тесне да не в обиде!
Не забудьте о хлебе насущном и питтиях: не единым духом сыт человек! Не гнушайтеся и восстаньте с нами на веселие и бдение мудрое и велелепое абие – 50 лет – мужеский ввек!
А посему – мирости просим!
Будьте мудры как голуби и кротки как волки.
Тихон, отец наш Тяпкотаньский и Калужской.

(2)

Народному Скульптору РСФСР и СССР и Таджикистана М. Д. Рындзюнской от Испанского поэта Тихоно Чури Лино.

Дорогая Марина Давидовна,
любимый Мастер и гордость нашей Советской скульптуры – спасибо за зов и память. Моя первая, главная и единственная sua generis жена Б. О. Каменская идет к вам, а я немножко ранен в голову и в сердце, а главное – действительно без шуток «сидю» в квартире, где есть телефон и до 11 ½ должон ловить надобного мне человека, увы.
Я сейчас – литерат. воздахтур Лит. Газ. Кроме: ишшо гишпанский поэт. Тружусь над «Испанией» вот 2 ½ мес.
Кое-что сделал, говорят по-человечески и следовательно не по поэтически.
Скоро приду, если меня не убьют мятежники из Гишпании.
Целую ручки
Чурилин

(3)

Дорогая Марина Давыдовна.
Вы можете меня презирать – ругать – и вообще все что полагается в этих случаях, но я должен продержаться до сдачи плана Треневу или Павленко (Фадеев сдает дела Павленко и тот меня после приема делов – примет), а Бр. Иос. деньги на выставке заплатят после 10-го VI. Поэтому – одолжите нам еще 30 р. если нет 20, если нет 10. Опять второй день у нас – очень плохо. Поверьте что как только я подпишу договор как буду расплачиваться со всеми, сколько смогу, но со всеми – и с вами.
Я читал свою главу О. М. Брик – он от нее в восторге. Пишу еще пока.
У вас мы, если еще хотите, сделаем чтение после этого воскресенья. Я подготовлю еще главу.
Не сердитесь, все равно мы с Вами – друзья и я Вас люблю и уважаю.
Ваш почитатель
Чурилин

(4)

ПРИГЛАШЕНИЕ № 3
Дорогие Марина Давидовна, Павел Григорьевич, Гавриил Григорьевич,

С душевным прискорбием я, Бронислава Иосифовна Каменская-Чурилина и я, Тiхон Чурилин-Калусскай, извещаем Вас что 30 сего майя состоится юбилей нашего четвертвековья, альбо - серебряной свадьбы – то есть, это самое, 25 лет мужественно-героической терпимости жисти с Т. В. Чурилиным-Калусским . Для икономическово равновесия а равно и по хронологическим соображениям день рожества св. великомученика и страстотерпца Тiхона Чурилина совокупляется с 30.V.1941 в сем 1941 году. Жития ему – 53 годка.
Посему, имеем честь пригласить Вас всех, троих, почетных гостей нашево вигвама в сей день пожаловать к нам: Москва, Сельсоюзная ул. д. 14 кв. 9 в новом доме на дворе, 1-ая секция – 1-ая дверь налево – трамваи 28, 22, до остановки «Пролетарский труд» - а далее покажут - на вечерний чай и передлетний бал.
Форма одежды –обыкновенная, летняя – без бриллиантов. Мущины – в черных шляпах и белых брюках. Можно – в трусиках и без шляп.
С совершенным почтением
Юбиляры

(РГАЛИ. Ф. 1983. Оп. 1. Ед. хр. 27. Комментариев здесь, кажется, не нужно. Памятливые читатели, конечно, обратили внимание, что документ № 4 уже появлялся на этих страницах: я печатал почти тождественный текст по хранящемуся у меня экземпляру приглашения, адресованному Брикам).
Знакомство с Чурилиным могло восходить к далеким 1910-м годам, когда и он, и Рындзюнская входили в ближайший круг Ларионова и Гончаровой. Спустя десятилетия (и учитывая политическую специфику момента) Рындзюнская вспоминала о них без особенной приязни:
«Мих. Ларионов жил, учился, скандалил, увлекался Западом. Заряжался и заражал, тянул и увлекал за собой.
Так, тогда в 1915-ом г. потянул за собой Наталию Гончарову. Сначала она поступила в наше училище по скульптуре. До сих пор не могу забыть ее еще сырого из глины сделанного, точно вынутого из мокрой лужи котенка – она приткнула его к краю глиняного ящика и он несчастный, жалкий, жалкий, точно сейчас мяукнет оставался долгое время там…
Появился молодой блондинчик, заговорил, отвлек, заманил красками, цветом, серая мастерская с мяукающим котенком стала забытой; на смену появились картины, красивые под Тархова (гуашь). Затем Михаил Ларионов тянет в Музей Щукина, Морозова… Появились целые стены картин Нат. Гончаровой на самых тогда людных выставках «Голубая роза», «Мир искусства»» » (РГАЛИ. Ф. 1983. Оп. 1. Ед. хр. 11. Л. 23 - 24).

Этот довольно обширный экскурс понадобился нам для того, чтобы очертить приблизительный контекст сонета: итак, его героиня, вне всякого сомнения - М. Д. Рындзюнская. Непроясненными остаются два второстепенных персонажа – женщина, которой адресован текст и «трепетный Горшков»: по поводу их обоих пока мы ограничимся только гипотезами. Женщина-адресат может оказаться тогдашней женой Минаева, Евгенией Ильиничной Фроловой (она же – Женя из послании Кугушевой), входившей в тот же дружеский круг. Никаких документальных доказательств этому у меня нет, но вообще для его творческой манеры очень характерно стихотворное переложение открытки или письма, пришедшей кому-нибудь из его родных; такого рода примеров в своде его стихов более десятка. На роль Горшкова идеально годился бы их сосед по Большому Козихинскому переулку литератор Василий Григорьевич Горшков; 1865 – 1942. Зафиксировано, среди прочего, участие его в кружке «Никитинские субботники», в котором регулярно бывали и Минаев с Кугушевой, но против этой версии есть мощный довод: Горшков был слепым – и мог ли чуткий Минаев описывать его столь саркастически? В общем, вопрос с Горшковым остается пока открытым.
Теперь мы с проворством, необходимым в профессии наших нынешних героев, должны отсечь от этой глыбы текста все лишнее.
Итак: Стихотворение написано от имени скульптора Марины Давыдовны Рындзюнской (1877 – 1946), приятельницы Минаева. Златовратский Александр Николаевич (1878 – 1960) – ее муж и коллега. Горшков – неустановленное лицо (можно аккуратно предположить, что это – их сосед по Большому Козихинскому переулку литератор Василий Григорьевич Горшков; 1865 - 1942). …переводами из Данта. – В дружеском послании Рындзюнской Кугушева вспоминала «И дом на Поварской и наши / Беседы, смех. А за столом / Порозовевшего от чая Сашу / Следящего за дантовским стихом» (РГАЛИ. Ф. 1983. Оп. 2. Ед. хр. 1). Рукописи переводов сохранились: РГАЛИ. Ф. 202. Оп. 2. Ед. хр. 85, 86 (фрагменты «Божественной комедии»). В письме к Минаеву Кугушева отзывалась о его стихотворных талантах без почтения: «Он мне пишет стихами. Но стихи такие, что просто неловко читать и неловко написать, чтобы писал «презренной прозой». Все-таки он оказался прекрасным другом, верным и доброжелательным» (письмо от 25 сентября 1948 года // ГЛМ. Ф. 383. Оп. 1. Ед. хр. 192. Л. 8).

Сохранено