Я болен

ice_fiction — 13.04.2010 - Жень, а Жень... - Склонил на бок голову, как дресированная овчарка, ждёт чего-то. Даже Яне дело придумал, чтоб хоть на полчаса от неё избавиться. За это, конечно, спасибо. Вот ещё сам бы убрался с глаз долой, совсем было бы шикарно.
- Я "Жень". Двадцать семь лет "Жень". Чего тебе?
- Как ты катался! Как это было! Ты, ты лучше всех! Какой там на хрен «разрыв аорты», какой Лайсачек… Теперь до всех дошло, понимаешь?! Даже кто осуждал тебя после произвольной – и те восхищаются. А золото… Ну, отдали его этой швабре на коньках - так политика же. И олимпийский комитет наш - мудак на мудаке, у них судьи даже взяток не берут, зазорно. А ты... - Осмелел, подошёл ближе, руку протягивает. И улыбка - робкая, жалкая. Давай, Дим, ещё по головке меня погладь и восемь пирогов с одной свечкой притащи. Эх, слепой ты, Билан, как котёнок. И такой же глупый. 
- Ты сейчас очень удивишься, если я скажу, что срать мне на всеобщее понимание?
Я же страшно честолюбивый, Дим, ты забыл? Я же первый парень на этой деревне. Я же король. А у меня медальку отняли... Ну, друг, давай, включай мозги и шуруй отсюда, пока я ещё в силах притворяться и текст помню.
- В Турине ты им ещё раз докажешь! А я буду с тобой, всегда с тобой, Жень...
Вот, спасибо! Чем дальше в лес, тем колбаса по триста двадцать. Очень нужен. И ты, и этот грёбаный Турин.
Встаю, смотрю в окно - на небо, на оранжевый розлив по крышам. Цежу сквозь зубы:
- Давай после поговорим, а?
Завтра, например. Или через месяц. А лучше вообще никогда.
- Хорошо, не будем говорить. - О да, знакомые интонации. Ну а что, тоже вариант... Стой себе, любуйся видами, кляни судьбу-злодейку, пока "лучший друг" тебе делает хорошо. Хоть на пару секунд забыться, не помнить, не видеть...
- Не сейчас. - Молча встаю, молча выхожу из номера.

Мне, кстати, по сценарию полагается рвать и метать. Телевизор там с балкона выкинуть. Или вон Билана того же, а то нашёлся великий утешитель. Со мной же, блядь, несправедливо обошлись. Даже родина ненаглядная, за которую я тут жилы рву, положила с прибором. Герой-одиночка, ей богу, разбил бы хоть пару стёкол, как завещал великий Бродский. Но не могу. Слышишь, Эван, ни черта я больше не могу. Я глаза закрыть боюсь. Каждый раз одно и то же вижу, скоро, сука, рисовать это начну, чтоб из мозга вытравить, выжечь тебя. Янин психотерапевт, между прочим, очень рекомендует. Попробовать, что ли? Чёрным и золотым. Как с твоих волос, влажных, растрёпанных, стекала вода на мои плечи... Как носом, губами, лбом - вжимался в твою шею... Как языком собирал капельки пота по кромке ключиц... Как за четверть часа сошёл с ума. Господи, зачем же ты позволил всему этому случиться, а?
Сижу в машине, пялюсь на мотающиеся из стороны в сторону дворники. Снег, мать твою. В Москве снег, здесь снег. Скорее бы уж покончить с этим и - к морю, чтобы тепло. Лечь под пальму и лежать, пока на башку кокос не свалится и не выбьет из нее всю дурь... Снег. Проклятый снег.
Ну вот, взял тачку в прокат. Зачем, спрашивается? Если ехать, то всё одно до кабака, не садиться же потом за руль... Ха, Евгений, вы держитесь молодцом, чувство самосохранения, все дела.
Любопытно, есть ли в этом городе место, где не смотрят олимпиаду? Куда податься-то?
Белое всё кругом, ватное, ванильное, расколотым арбузом пахнет... Наверное, кому-то в этом городе хорошо.
Я выбрал забитый до отказа паб - чем больше толпа, тем легче в ней затеряться. Нет у людей ни времени, ни желания тебя разглядывать. Протолкался к стойке, взял два двойных "джеки" и выбрался обратно на улицу, под обогреватели. Ну вот, вроде бы не один, а в то же время никто в глаза не заглядывает, не лезет. Достаю сигареты - да, иногда я курю. Сейчас - чтобы перебить вкус. Я вообще в последние дни очень зауважал леденцы, кофейные зёрнышки в шоколаде и всякое такое. Только, знаешь, не помогает. Солоно на языке. Невыносимо, Эван... Шуршат по промёрзшему асфальту шины, тихо, замшево: кончено-кончено-кончено. Давно хочу кого-нибудь знающего спросить, как часто такое с человеком случается? Ну, "любовь-как-никогда-в-жизни"? Раз в пять лет? Раз в десять? Есть же статистика какая-то? Просто интересно, сколько ещё жить с этим? Кровь загустела, раскалилась, тесно ей. Сосуды скоро оплавятся - как трубочки в непотушенном Б52. Je suis malade... Мне больно, Эван. Физически больно. Глотаю виски - вместе со льдом, с дымом, со снегом, с ветром...
В очередной раз заголосил мобильник. За последний час только Яна пять раз позвонила. Надо было отключить, конечно. А почему не отключил, думать, пожалуй, не будем... Опа! Кажется, вечер перестаёт быть томным. Я долго решал, каких интонаций добавить в голос. Типа, "хай, май френд, у меня всё отлично". Или пропыхтеть что-то невнятное с намёком "я тут делом занят, и не подумай, что на льду". Или... Но я растерялся и в итоге вышло очень буднично:
- Да?
- Ну вот, а говорили, что исчез, - приветливо откликнулась трубка голосом Вейра.
Ну да, это был он. А вы что подумали?
- Привет для начала, - хмыкнул я. - И, кстати, да, я исчез. Рассказывай, что хотел, и мы с тобой не разговаривали.
- Ты где, а? - вдруг спросил Джонни так, что у меня заныло сердце. Не дурацкое, нянькино волнение Яны и Билана, граничащее с желанием повесить мне на шею колокольчик. Не друг и даже не приятель - он каким-то образом умудрился попасть на мою частоту. И я завертел головой, вслух читая название улицы и паба.
А ведь я успел изрядно набраться. До той лёгкой, хрупкой грани, когда в голове эдакий ментоловый сквознячок гуляет, и даже жизнь обманчиво кажется вполне сносной штукой.
Он приехал довольно быстро, вышел из такси - яркий, сверкающий даже на фоне пронзительно-синего вечера и даже в простой чёрной куртке. Есть у него такая магия.
- Чего мёрзнешь? - Дежурная беззаботная улыбка, а сам глядит, будто у меня вот-вот крылья вырастут или чего похуже.
- Там люди. - Я неопределённо пожал плечами.
- Понимаю...
И замолчал, изучая узор на своих варежках. Это что, игра такая - "попробуй угадать, сколько смыслов я вложил в одно слово"?
- Джонни, ты собрался объясниться мне в любви? - Держу руку на отлёте - смотрю, как в янтарном масляном свете плавится лёд.
- Аакхмээ... - Глаза - величиной с олимпийскую медаль. - Плющенко, ты сдурел?!
- А какого хрена молчишь и вздыхаешь?!
Вейр уж было открыл рот, но я предупреждающе выставил перед собой ладонь:
- Я же знаю, зачем ты приехал... Вернее, знаю, что ты знаешь. С причинами могу ошибаться. Так вот, давай без лирики... Мне этого счастья на все прочие темы сейчас хватает - от! - Я выразительно чиркнул большим пальцем у линии подбородка. - Одну и ту же песню по сорок раз на дню слышу, осточертело. Но что я всё о себе да о себе... Ты ведь в точно такой же заднице, а?
Угадай, друг мой, сколько смыслов я вложил в одно слово.
Вейр скривил рот:
- Ты о моём шестом месте?
- Ну, разумеется, о чём же ещё! А я тут своё второе вискарём заливаю. Аутсайд-пати. Присоединишься?
Джонни, не поднимая глаз, присел на промёрзшую деревянную скамью. Сказал в сторону, как будто вовсе даже не мне:
- Он заходил ко мне тогда, перед произвольной. Взгляд шальной, выглядел как после хорошей драки, разве что лицо целое. Гель для волос попросил.
- Всё-таки заходил? Какой послушный мальчик. - И, в ответ на недоумённый взгляд Вейра, пояснил весело и зло: - А я сам порекомендовал ему зайти к тебе, дабы избежать, так сказать, лишних вопросов и фотографий. - Меня опять начала душить ярость.
- Расскажи мне, - попросил Джонни.
- Ага, сейчас. Только найду кушетку подходящую - для себя, и креслице рядом - для тебя. Или как? Или, может, у нас тут школьный туалет, и мы в подробностях обсудим, кто, кого, с кем и когда. Тебе что интересно?!
Я, в сущности, неплохо его знаю. То есть, я знаю Джонни Вейра - не плюшевого трогательного мальчика, не "ледовую принцессу", не все его эти подведённые глазки, каблуки и тридцать три чемодана эпатажа. Знаю человека, который сейчас сидит передо мной. Очень сильного. Очень принципиального. Очень прямого и честного. Он, конечно, не заслужил таких слов. В душе я могу сколько угодно закручивать свою боль в узлы и жгутики, но... Но неужели всё так очевидно? Мало ли, как люди стресс перед прокатом снимают, и, обыкновенно, ничьи миры из-за этого не рушатся. А мой вот не выдержал. Но, чёрт возьми, никого это не касается!
Только Вейру было наплевать, он даже не обиделся.
- Когда ты сегодня упал замертво на последнем аккорде, я подумал, что не встанешь. Что умер по-настоящему.
Взгляд - подёрнутый тонким кружевным инеем. Замёрзший Кай, собравший из ледяных кубиков слово "никогда".
Я прикурил сигарету, глубоко затянулся и выдохнул:
- Понятно.
Джонни только качнул головой:
- Не было ничего, говорить даже не о чем. Всего лишь живу с четвертью выжженной души, даже тлеть перестало. Понимаешь, я просто оказался не готов узнать про него столько.
- Поэтому ты здесь? - с размаху тушу окурок так, что искры жалят пальцы.
- Поэтому.
- Ну-ну...
Да, Эван так вышло, что я даже не спросил, надо оно тебе или нет. Просто разменял, растратил всё, что кипело, пенилось в крови четыре года, дышать не давало. В самом деле, не твоя проблема, что я вышел на лёд, льда не видя. Что сдался - впервые в жизни. Знал я, что так будет? Знал ведь?! Враньё, неправда, до последней секунды, до приговора - сто шестьдесят пять и пятьдесят два - всё ещё верил, что и с этим - справился. Что не сломал ты меня. А вот как вышло... Поэтому я всё ещё жду чего-то.
Или вот ты, Джонни. Дай, попробую угадать. Ты зачем-то решил измерить любовь оборотами и компонентами. Плохая идея. Знаешь, у меня есть пара знакомых физиков - так вот, они не исчисляют нежность в амперах, а боль в килоджоулях. Так только хреновые писатели делают. Ты гнался за ним, гнался изо всех сил, и даже не очень важно, почему не выгорело. Важно то, что ты сейчас приехал за мной чёрт знает куда, сидишь, бисеринки на варежках теребишь... Считаешь, что если кто-то и достоин золотой медали, то только я. Как и его любви. Я же лучший. Да, всё так. Только это не причина, Джонни, не причина.
- Странный ты, - после продолжительного молчания протянул я. - Другой бы радовался. У тебя что, обострённое чувство справедливости?
Джонни зачем-то попытался улыбнуться, но губы дрогнули. И голос дрогнул.
- И да и нет... Просто глаза у тебя были страшные.
- За него боялся?
Не ответил. Правильно, чего понапрасну слова тратить. И так всё ясно.
- Да, ему наплевать. Он отлично знает, почему выиграл, но что ему за печаль? Он в своём праве, и за это я его ненавижу. Но он мне ничего не должен. Ничего. Мне. Не должен.
Надо же, сказал - и сам почти поверил.
- Поехали домой.
Вот и поговорили.
А погода испортилась - как по заказу. Месяц бешено нёсся по небу, прорывая с изнанки тучи. Машину я, конечно, бросил - уже дорогой позвонил, объяснил, где забрать, чтоб уж больше об этом не думать. Ну вот, даже напиться толком не получилось, а так хотел. Какое-никакое, а было бы разнообразие. Я скосил глаза на Вейра - тот глядел в окошко и витал бог знает в каких облаках. Придурки мы с тобой, Джонни. И ещё вопрос, кто из нас двоих больший псих.
Такси притормозило, подъехав к американскому дому - Вейру выходить раньше. Я протянул руку для прощания, скользнул усталым взглядом поверх его плеч... В глаза как пригоршню песка бросили, я даже зажмурился. Джонни не надо было оборачиваться, чтобы понять, что случилось.
- Руку сломаешь.
- А, прости... - Я не заметил, как с силой сжал его ладонь.
А Эван в это время прощался с двумя улыбающимися, раскрасневшимися девицами в ярких курточках. Они явно не хотели так незатейливо заканчивать вечер, но олимпийский чемпион легко чмокнул обеих в щёку и скрылся в вестибюле. Я бездумно, на рефлексе, рванул дверь такси.
- Женя... - позвал Вейр осипшим голосом.
- Не волнуйся, жить будет.

- Ты...
Точно такое же растерянное, фальшивое "ты", как и тогда... Лифт, чувствительный даже к отбрасываемой на двери тени, запищал.
Эван наконец-то прошёл в кабину, посторонился...
Я глядел в сторону, на отражение в зеркалах. Высоко поднятый воротник - до очерченных морозом, обострившихся скул. Шапка эта смешная, гармошкой на затылке - тебе в ней лет девятнадцать, не больше... Давай, спроси, к кому я пришёл, я совру и остановлю этот чёртов лифт за пару этажей до твоего. Сжимаю челюсти так, что к горлу подкатывает тошнота. Скажи, чтобы я ушёл. Ради твоего же блага, скажи… Молчишь. Только когда с мелодичным звоном разъехались двери, задумчиво произносишь:
- Ты прав, нам нужно поговорить… Пойдём.
Вот как всё просто. Оказывается, я прав и нам нужно поговорить. Нет, дружочек, мне нужно - либо тебя убить, либо никогда в жизни больше не встречать. А как иначе, я не знаю.
Заходим в твой номер: огромная кровать, небрежно, второпях заправленная, огромная плазма на стене и тут же – медаль. Очень трогательно, на гвоздике. Не иначе, вместо какой-нибудь картины повесил. Ловит мой взгляд и вмиг напрягается, губы сжимаются в тонкую линию.
- Шапку сними,- с усмешкой швыряю в кресло собственную куртку.
Смешной какой. Ревнует он, что ли, ко мне этот позолоченный кусок железа? Как будто я пришёл у него любимую игрушку отобрать. И тёплые ореховые глаза мерцают в полутьме – золотом.
- Юджин, всё, что ты говорил про меня журналистам, про квады и про сам прокат – это же неправда, ты ведь знаешь! И то, что произошло тогда… - Запнулся. Стянул наконец-то свою дурацкую шапку, быстрым жестом пригладил тёмную, встрёпанную чёлку.
- Что же произошло тогда? – ядовито спросил я.
- Не знаю… И не понимаю, что происходит сейчас… - Зажмурился, сминая пальцами веки – как от головной боли или от тяжёлых воспоминаний. – Ты спросил тогда, хочу ли я эту медаль. Я ничего тебе не ответил, ничего. А если ты сам поддался – так это мне всё равно. Чего ты добиваешься? Чтобы я тебе «спасибо» сказал? Или публично признал, что я недостоин первого места? Но это же не-прав-да! 
- Заткнись! – прошипел я ему прямо в лицо и сильно встряхнул за плечи. – Если не хочешь, чтобы твоя побрякушка полетела в окно.
Кажется, он впервые заглянул в мои побелевшие от ярости глаза. Отпрянул и, оступившись, рухнул на диван. Не я сам – меня как будто швырнуло на него, накрыло хлёсткой, тяжёлой волной. С силой обнимая за шею, я прижал голову Эвана к своей щеке, жадно вдохнул запах его волос.
- Ты псих, - шепчет он, тщетно пытаясь выровнять дыхание. – Никогда тебя не пойму…
- Очень надо мне твоё «пойму». – Больно выворачивая, забрасываю вверх его руки, сдёргиваю свитер – так, что тот соскальзывает ровно до локтей. Эван выгибается мне навстречу, зрачки расширились, заметались. А у меня внутри обрывается какой-то самый последний нерв. И сердце как на отпущенном спиннинге летит вниз. Я стягиваю с себя футболку, прижимаюсь к его телу – до одури горячему, и чувствую как жёсткие, обветренные губы коснулись того места на виске, где бешено пульсирует кровь:
- Юджин, я не знал…
- Теперь знаешь. – На мгновение отстраняюсь, глядя в сухие, блестящие глаза, рву болты на его джинсах, тут же заставляя Эвана перевернуться на живот. Он поддаётся, упирается руками в подлокотник и через пару мгновений впивается зубами в собственное запястье – чтобы заглушить крик.
Наверное, он говорил ещё что-то, но я не слышал. Только чувствовал, как от каждого моего движения он вздрагивает всем телом, словно под ударами хлыста. Больно? Это хорошо, что больно… Завожу его руки за спину, заставляя прогнуться ниже, лицом вжаться во влажную от пота кожаную обивку дивана. Не понимая, что творю, я, кажется, всё ещё мстил за эти бесконечные годы и дни – без него.
Рассеялись перед глазами алые всполохи, и воздух, минуту назад раскаленный до температуры кипения, начал понемножку остывать. Меня словно сорвало с гребня океанского вала и волоком протащило по дну, бросило на острые камни. Какой же я мудак! Эван не шевелился, дышал часто и неглубоко, а я всё ещё судорожно впивался пальцами в его плечи, смотрел, как вспухают на смуглой коже багровые полосы.
Не чувствуя собственного тела, сползаю с дивана и опускаюсь на колени.
- Эван... - Осторожно, с замиранием касаюсь его щеки тыльной стороной ладони. - Эв, прости, я...
Я ждал, что он оттолкнёт мою руку, но он словно не заметил этой запоздалой, никому не нужной нежности. Медленно приоткрыл глаза, щурясь как от яркого света, поднялся, кое-как натянул джинсы. Взгляд дикий, но ясный, холодный – как у побывавшего в капкане зверя. Я не узнавал его. Да что там, я себя не узнавал, не помнил… Комната плыла перед глазами как в липком, тяжёлом тумане. Я встал и тут же получил удар в лицо.
- Пошёл вон! – шипит с ненавистью, омерзением.
Меня отбрасывает к стене, боль в разбитой скуле отдаётся ломотой в висках. Чувствую, как по щеке течёт тёплая струйка крови, во рту растекается медный, сладковатый вкус. И вспомнив широкое золотое кольцо на его пальце, усмехаюсь. Так и остаюсь стоять, прислонившись спиной к стене, слежу за ним исподлобья. А он - в шаге от меня, судорожно сжимает и разжимает кулаки. Облизывает уголки губ – почерневших от запёкшейся крови. И вот от этого мимолётного жеста мне окончательно сносит крышу, адреналин зашкаливает так, что, кажется, прижги меня сейчас раскалённым железом – не сразу замечу. Делаю шаг навстречу и тут же перехватываю руку, занесённую для второго удара. Он хочет отшвырнуть меня в сторону, но вместо этого впечатывает в стену, сам пытается выкрутить мне запястье. И глаза, в которых закипает тёмное, тяжёлое золото, - в дюйме от моего лица. Не выдержав, тянусь к нему, провожу языком по его искусанным, ещё кровоточащим губам. И боль в вывернутой руке разрядом в двести двадцать пронзает нервы.
- Всё, в расчёте, в расчёте… - хриплю я ему в шею.
Он ослабляет хватку, тяжело дыша, опирается рукой о стену за моей спиной. Несколько бесконечно долгих секунд на осознание происходящего. Я – в этом не может быть никаких сомнений – быстро и верно схожу с ума. Что ещё? Рассказать ему об этом? Просить прощения за то, что вытворял с ним десять минут назад? Нереально, всё пустое. А желание душит, застилает глаза и разум. Проклятая, проклятая ночь!
Непослушными пальцами вновь тереблю ремень на его джинсах...
Я ведь не умею этого делать, но до смерти хочется узнать, каков он на вкус. Опускаюсь на колени и чувствую, как тяжёлая ладонь с силой сдавливает затылок. Подчиняюсь. Даже когда нечем дышать, когда до боли, до предела, когда живой, пульсирующий огонь рвёт горло.
Плевать на гордость, нет её, Эван, не осталось. Я твой, видишь? От начала до конца, от макушки до лезвий коньков.
Наутро, конечно, тело будет болеть так, словно ночь я провёл на дыбе. Но сейчас я ничего не чувствую, а в груди, там, где должно биться сердце, пусто и горячо. Не поднимая глаз, не говоря ни слова, встаю, распахиваю окно. В комнату врывается белый, рваный ветер. Эван становится за моей спиной - с расстояния шага чувствую его тепло.
- Вообще-то с этого следует начинать. - Не вижу, но знаю - он улыбается. - Ты учти это на будущее, ладно?
Смотрю в далёкое, искристое небо. И слушаю, как сквозь меня – часто и горячо - бьётся его сердце.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив