В Берне нет Цветочной улицы.

marss2 — 06.05.2018 В Берне нет Цветочной улицы.
Эту улицу построил в этом швейцарском городе писатель Юлиан  Семенов. Цветочной улицы нет, но для всякого русского человека, смотревшего знаменитый фильм, она есть..

Юлиан Семенов создал особый вид театра политической истории.
Нет, потом он создал и настоящий детективный театр, хоть тот и просуществовал недолго.
Но все свое детство и юность я сидел в зале именно политического театра имени Юлиана Семенова.

Там, помимо выдуманных персонажей, по сцене перемещались Ленин, Дзержинский, Гитлер, Франко, Трумэн и десятки других реальных политиков.
А выдуманные герои были моими товарищами, хоть и старшими.
Уже тогда было понятно, что автор — вовсе не Семенов.
С псевдонимами была в те времена маленькая тайна. Тайна, но — не секрет.
Псевдонимы были делом понятным и особенно понятным в России. Тема евреев, что берут себе псевдонимы, сейчас может быть скучнее только темы о том, кто выпил воду из крана или как приготовить христианского младенца.
По романам Семенова раскиданы положительные герои, фамилии которых образованы от имен.
Все эти Владимировы, Константиновы, Степановы, Славины, люди с хорошими добрыми лицами, чьи лица были пресловутым человеческим лицом социализма.
Гораздо интереснее другое — жизнь писателя Семенова и его феномен как явления культуры.
Биография у писателя была что надо: он сидел на коленях у Сталина,  по семейной легенде.
Я как раз хорошо представлял это — вот Ляндрес-старший привозит Сталину на дачу верстку «Известий» и вождь правит ее, а потом подзывает мальчика, жмущегося к машине, и вот он уже на коленях у Сталина.
Это инициация.
А ведь известно — возьмет Сталин ребенка на руки, жди в семье беды.
Отец его был арестован не с Бухариным, его начальником, что подчинялось некоей логике, а после войны, и молодого тогда еще Ляндреса выгнали из университета.
Между прочим, он учился вместе с Евгением Примаковым — этот слой общества всегда живет на расстоянии вытянутой руки.
В 1956 году будущий знаменитый писатель женился на падчерице Сергея Михалкова — автора пока только одной версии гимна, а не трех, как потом вышло.
Судя по воспоминаниям, в начале своей жизни Семенов был частью самой настоящей «золотой молодежи» — похожим на персонажей аксеновских романов с их бешеным темпом гулянок.
Вот он пробирается по улице, и на него, начинающего боксера, нападают хулиганы.
Ему помогает незнакомец — это будущий актер Василий Ливанов.
Но в отличие от «золотой молодежи», какой ее представляет обыватель, Юлиан Ляндрес, пока еще не Семенов, с самого начала был неленив.
Скажем прямо, он был удивительно, фантастически работоспособен — поэтому и стал знаменитым писателем и журналистом.
А культурный феномен Юлиана Семенова в том, что он был политическим путешественником, оказывался то во Вьетнаме, то в Чили. Только что был в Нью-Йорке и вот уже искал Янтарный кабинет в Калининграде.
Да, он придумал Штирлица, вошедшего в анекдоты.
Анекдот у нас — это сертификат народного признания — не автора, так героя. Но у меня было впечатление: под конец жизни Семенова раздражало, что он намертво приклеен к Штирлицу.
Даже на обложке своей биографии Семенов изображен вместе с актером Тихоновым (в черном эсэсовском плаще).
Еще там наличествует здание на Лубянской площади — с пока стоящим перед ним Железным Феликсом.
В свое время Казанова оправдывался: он, мол, на самом деле изобрел лотереи и много чего сделал полезного людям, а слава его крива и не соответствует направлению деятельности. Казанова действительно разработал и организовал в 1758 лотерею, чтобы финансировать военные расходы французского короля.

Юлиан Семенов написал огромное количество текстов кроме многотомной саги о Штирлице: отчеты о путешествиях, милицейские романы, биографические расследования и прочее.

Ах, как звучало только одно название: «Он убил меня под Луанг-Парабангом»! Оно приводило настоящего советского романтика в дрожь. Мне чудились в этом какие-то экзотические восточные барабаны.

Семенов был убежденным советским человеком и при этом очень образованным — недаром он был востоковедом хорошей выучки.
Был бы он туповатым функционером, то я не оказался бы на этой швейцарской улице.

Но Семенов и его книги при этом были образцом веры в хорошую Советскую власть — такой социализм с человеческим лицом и бородой Хемингуэя.
Эта вера жила между властью и интеллигенцией, и идеология этой части общества изучена мало. Всегда интересны крайности — мотивы нонконформистов и жизнь функционеров.
Семенов появлялся совершенно в неожиданных местах — к примеру, снялся в «Солярисе» Тарковского в роли практически самого себя — там он задает какой-то вопрос на пресс-конференции.
Кстати, Юлиана Семенова представить без бороды, этого многолетнего элемента тогдашней фронды, нельзя.

Сама биография автора Штирлица заслоняет разговор о литературе — о том, как сделана эта литература, как пристроены слова к словам. Как сделано предложение у Юлиана Семенова, как устроена его интонация перечисления объектов — все то, что когда-то было важно.
Биографы до хрипоты спорят, он ли застрелил егеря на охоте, а то, как устроена система образов в массовой культуре, — вещь скучная.
При этом сейчас мало понятен феномен советского писателя, устроителя всего.
Он был ходатай и устроитель дел в обществе, где деньги ограничены в своих возможностях. Так было со многими людьми искусства, и Семенов до конца жизни играл эту роль.
Вот в воспоминаниях дочери есть эпизод с уже больным Семеновым, что лежит в немецкой клинике: «Вскоре приехал некоронованный король мюнхенской мафии — Фима Ласкин. Маленький, широченный, как шкаф, хриплоголосый.
Отец, узнав его за год до этого в Германии и пожалев (Фима рвался в Россию, а его не пускали), сделал невозможное: Фиме разрешили приехать на несколько дней на родину. Он тогда ликовал: „Все обещали, а не получалось! Даже Иося Кобзон не смог, а Юлик сделал! Разрешили приехать, через шестнадцать лет, а разрешили!”
Вскоре Фиму зарежут в центре чистенького Мюнхена возле его красной гоночной машины, которой он так гордился.
Полиция насчитает 14 ножевых ударов, почти все смертельные…»
Я подозреваю, что таких людей в жизни Семенова были тысячи — не жуликов, конечно, а совершенно разных людей.
Сравнение с Кобзоном вполне уместно — все просят всех, и все решается благодаря помощи публичной персоны.
Удивительный мотор был внутри этого человека.
Когда началась perestroika и glastnost, Семенов основал Международную ассоциацию детективного и приключенческого романа — до сих пор по полкам стоят книжки с загадочной аббревиатурой МШК МАДПР.
Они рассыпались в руках по мере чтения, потому что это были книги прямого действия.
Детективы издавались одноразовыми, как бутылки с зажигательной смесью, зато тиражи их были чуть ли не в миллион.
Издатели ввели в оборот десятки новых авторов (и часто давали доступ книгам вовсе не детективным).
Куда подевалась эта МАДПР?
Потихоньку сошла на нет или функционирует как-то?
Кто знает?
Кто скажет?
Непонятно.
После смерти Юлиана Семенова его империю делили, бродили неясные слухи о быстрых и непонятных смертях, о том, что кто-то прикоснулся к золоту партии, а оно, это золото, будто Мидас-наоборот, превращает все прикоснувшееся к нему в прах и тлен.
Еще Семенов организовал газету «Совершенно секретно». Я ее давно не видел, и у меня было впечатление, что это вполне нормальная желтая пресса. Но газеты тогда вдруг стали рождаться и умирать стремительно. Иногда они просто перерождались так, что через неделю, раскрыв пахнущие краской полосы, я узнавал только логотип.

Раньше герои отечественных приключенческих романов как бы выстраивались в цепочку: на одном ее конце «отрицательные» персонажи: вражеские шпионы, предатели Родины; чуть поближе к середине джазовые музыканты из известного стишка, потом уголовники; на другом конце — «положительные»: милиционеры и работники государственной безопасности; около серединной отметки, где жил простой советский человек, tabula rasa, обитали запутавшиеся, но все же советские граждане — пусть даже и уголовники.

На приоритетной лестнице массовой культуры сотрудники спецслужб оказываются выше полицейских. И сотрудник госбезопасности всегда немного начальник для милиционера, а политическое преступление весит больше, чем уголовное.
В давнем романе «Военная тайна» Льва Шейнина все начинается с того, что вор-карманник вместо денег случайно крадет в кинотеатре микропленку со шпионской информацией. Он поступает как настоящий советский человек — тащит чертежи к чекистам. Среди дворовых песен была одна, в которой иностранный шпион (тогда шпионы были только иностранными) просил у воров за большие деньги украсть «советского завода секретный план». Но «Советская малина собралась на совет. Советская малина врагу сказала „нет”». Советская малина была социально-близкая, так это тогда называлось, а в том романе и совета не понадобилось, потому что к чекисту, как к высшей силе, сходятся все пути чистых и нечистых граждан.
В романе Григория Адамова, который я прочитал уже взрослым, а вышел он через год после смерти автора, в 1946 году, а назывался «Изгнание Владыки», был один эпизод. Там чекист будущего, одетый в штатское, отгибал обшлаг и показывал простому человеку свой значок: «В первый момент комбайнер казался ошеломленным, затем покраснел от радости: впервые в жизни ему выпала такая редкая удача — принять непосредственное участие в деле государственной важности».
Адамов писал фантастические романы, он переложил на советский лад историю жюльверновской подводной лодки. Но тут он, мне кажется, неосознанно, отсылает к другому роману.
В комментариях Сергея Солоуха к известной книге Гашека о бравом солдате Швейке говорится, как агент тайной полиции показал Швейку орленка, круглый штампованный значок с двуглавым австрийским орлом на аверсе: «Ярда Шерак пишет, что носили его, прямо как в фильмах о детективах, с оборотной стороны пиджачного лацкана»…
Про такое сакральное событие, как момент вербовки, написано множество воспоминаний — гордые диссидентские отказы, остроумные придумки интеллигентов, которые сумели перехитрить неприметных людей в серых костюмах, нашли остроумное слово, парадокс, и вот выпорхнули из ловушки конспиративной квартиры или гостиничного номера.
Или, наоборот, кто-то гордо вспоминает, как покраснел от радости и началась для него новая жизнь.
Только рассказанных вслух этих историй — тысячи.

В прошлое время весь экзистенциализм был сконцентрирован в детективах и приключенческих романах. Первым это придумал Достоевский.
Поэтому так важны знаменитые диалоги Штирлица с пастором Шлагом. Это странная фигура, потому что пастор — протестант, а нам показывают «Личное дело Шлага Фрица, католического священника». Он в странных отношениях с Ватиканом и вообще непрост.
Штирлиц спрашивает о провокаторе, что жил у пастора. Пастор признает, что у него жил беглец, но отказывается раскрыть подробности. Штирлиц сообщает, что это его агент. Но пастор побивает этот аргумент так: «Неважно, кто он — коммунист или ваш агент. Он просил спасения. Я не мог отказать ему».
Штирлиц спрашивает, не слишком ли важен пастору «просто человек», ведь из-за этой жалости конкретные люди, родственники пастора, попадут на виселицу.
— Это же злодейство! — вскидывается пастор.
Но его собеседник говорит, что злодейство не отличать коммуниста от гестаповца: «Причем ваше злодейство догматично, а поэтому особенно страшно»…
Сартра и Камю издавали в СССР не так широко, поэтому диалог Штирлица и Шлага исполнял роль всех пьес от «Мух» до «Затворников Альтоны».
Это доступный суррогат экзистенциализма, причем Юлиану Семенову нужно было в двух диалогах показать, что пастор Шлаг выше провокатора Клауса, штандартенфюрер Штирлиц выше их обоих, а полковник Исаев — вообще бог, хоть ему и трудно быть богом. При этом в фильме есть другой разговор: «Значит, если к вам придет молодой человек из вашей паствы и скажет: „Святой отец, я не согласен с режимом и хочу бороться против него...”
— Я не буду ему мешать.
— Он скажет: „Я хочу убить гауляйтера”. А у гауляйтера трое детей, девочки: два года, пять лет и девять лет. И жена, у которой парализованы ноги. Как вы поступите в таком случае?
— Я не знаю.
— И если я спрошу вас об этом человеке, вы не скажете мне ничего? Вы не спасете жизнь трех маленьких девочек и больной женщины? Или вы поможете мне?
— Нет, я ничего вам не буду говорить, ибо, спасая жизнь одним, можно неизбежно погубить жизнь других. Когда идет такая бесчеловечная борьба, всякий активный шаг может привести лишь к новой крови. Единственный путь поведения духовного лица в данном случае — устраниться от жестокости, не становиться на сторону палача.
К сожалению, это путь пассивный, но всякий активный путь в данном случае ведет к нарастанию крови.
— Я убежден, если мы к вам применим третью степень допроса — это будет мучительно и больно, — вы все-таки нам назовете фамилию того человека.
— Вы хотите сказать, что если вы превратите меня в животное, обезумевшее от боли, я сделаю то, что вам нужно? Возможно, что я это и сделаю. Но это буду уже не я. В таком случае зачем вам понадобилось вести этот разговор? Применяйте ко мне то, что вам нужно, используйте меня как животное или как машину»...
В другой беседе с пастором Штирлиц говорит следующее:
— Вам жаль Германию?
— Мне жаль немцев.
— Хорошо. Кажется ли вам, что мир — не медля ни минуты — это выход для немцев?
— Это выход для Германии...
— Софистика, пастор, софистика. Это выход для немцев, для Германии, для человечества.
Чем интересен метод исследования обиходных цитат, так это открытием новых смыслов. Дело в том, что Штирлиц выглядит совсем иначе, чем персонаж анекдота. По сути, это сцена искушения святого Антония.
Внимательный читатель видит, что как раз это Штирлиц — софист, а не пастор Шлаг.

Понятно, что страны Коалиции решают в 1945 уже не только военные, но и политические задачи. Спасение жизней уходит на второй план. Сферы влияния, добыча, дальнейшая конструкция мира — вот что сейчас на кону. Поэтому разговор 7 марта 1945 довольно сложен для трактовки. Но он — хороший повод для размышлений — всем известен, но мало обдуман.
Штирлиц бросает этот разговор, когда чувствует, что его позиция небезупречна.


Теперь нужно рассказать о том, что Юлиан Семенов был настоящим Сенкевичем. Не Генриком Сенкевичем, польским писателем, а книжным вариантом телевизионного путешественника.
Он — «писатель-сенкевич». «Сенкевич» — это не фамилия, это термин, от него образованный, обозначающий профессию. Советский человек смотрел на мир глазами Сенкевича — вернее, «Сенкевичей».
Семенов был один из них, но рассказывал не о папирусных лодках и египетских пирамидах, а о политике и разведслужбах.
Специализации у советских сенкевичей были различны — вот Генрих Боровик имел свою, Таратута — свою, и Овчинников какую-то свою. Это очень интересная служба, и нести ее можно по-разному. Можно быть скучноватым чиновником-перестраховщиком, можно искать компромисс, а можно, как Данко идеологической борьбы, светить людям в разных странах красным заграничным паспортом.
Шпионы, как иногда кажется читателю, просто путешественники за казенный счет.
И фильмы «про разведчиков», именно «про разведчиков», потому события в фильмах «про шпионов», как явствует из названия, происходили на родной земле, были для советского зрителя издавна сродни передачам Сенкевича.
Он, этот зритель, никогда не бывший за границей, погружался в мир «наиболее вероятного противника». «А какой смысл шпионить за невероятным противником? Или за друзьями?» — думал читатель и, как показало будущее, сильно ошибался.
Все шпионили за всеми.
Но в манящий мир «наиболее вероятного противника» обычный читатель попасть не мог. А вот Юлиан Семенов, Данте и Вергилий зарубежного путешествия в одном лице, — мог. Такая у него была специализация.
В приключенческом романе автор мог позволить себе куда больше, чем в лишенной политики передаче. Невозможно было представить Юрия Сенкевича, ведущего рассказ из кабаре со стриптизом. И тут шпионский фильм, хоть и снятый в Прибалтике, хоть и моральный до невозможности, приходил на помощь. Он создавал виртуальное пространство заграницы с ее лаковыми лимузинами, подмигивающими вывесками, чистым асфальтом и понимающими в жизни женщинами. И едой, между прочим.
На еде построено огромное количество историй о том, что творится по ту сторону «железного занавеса», — недаром были популярны истории о советском командировочном, что упал в обморок в супермаркете.  Недаром недоброжелатели звали уезжающих того времени «колбасной эмиграцией».
Несколько поколений советских людей испытали настоящий голод и ценили еду не просто как кулинарный изыск, а как настоящую ценность. Символ жизни, одним словом.
Те, кто помнили военное недоедание, с пониманием смотрели на швейцарский восторг обреченного профессора и кулинарные приключения Штирлица.
Юлиан Семенов вставлял в текст явно свои гастрономические наблюдения.
Вот Плейшнеру гестаповцы в Берне пересказывают рецепт кофе: «Греки научили меня запивать крепкий кофе водой. Это занятно: контраст температуры и вкуса создает особое ощущение». А вот Штирлица послевоенные беглые эсэсовцы кормят в Мадриде тручей — тогда у нас мало кто знал, что это рыба, а не мясо.

Макс Отто фон Штирлиц вообще совершает гастрономические путешествия по всему миру.
Первое настоящее впечатление от Швейцарии Плейшнер получает в ресторане. Он приехал из погибающей Германии, а здесь весна и смех. Немецкий профессор, притворившийся шведом, смотрит в меню и видит там слово «омары» и слово «ветчина».
В этот момент профессор похож на советского человека, падающего в обморок при виде тридцати сортов колбасы. Собственно, это так и читалось.
Хитрый Штирлиц и сам попадает в неловкое положение со сметаной, которую заказывает в вокзальном кафе. Простой сметаны нет, а есть с вареньем, сыром и взбитая.
Разведчик сидит, ошарашенный, в вокзальном кафе. Его будто раскрыли — он вдруг оказался не своим в мире западного изобилия. Правда, он немец из сорок пятого, и изобилия в Германии давно нет, и еще долго не увидят.
Дело еще и в том, что Юлиан Семенов был по-настоящему знаменитый писатель, который шел рядом с Властью. Он шел с ней рядом и, одновременно, чуть в стороне. Этот писатель досказывал то, что Власть не могла или не хотела сказать.

Исполнитель роли Штирлица, актер Тихонов, признавался, что к нему как-то подошел неизвестный и сказал, что благодаря его роли сам стал нелегалом. То есть он выстроил свою жизнь вслед истории, рассказанной Юлианом Семеновым.
Я как-то читал мемуары одного разведчика. Этот отставной шпион, человек успешный в своем деле, рассказывал о некоем немце, который во время войны был офицером абвера. Этот немец говорил о правде и об угадывании. Он говорил, что в романе и фильме точно описано время, только вместо сифонов с газированной водой писатель поставил на столы Имперского управления безопасности графины.
Юлиан Семенов отвечал: «Видите ли, когда я пишу, то отталкиваюсь не от графинов, а от собственного опыта. Люди в аналогичных ситуациях ведут себя с небольшой поправкой примерно одинаково. Если вам больно, вы хмуритесь, очень больно — плачете, невыносимо больно — кричите».

В реальной жизни, не в той, где вместо крови льется клюквенный сок, герой и жертва постоянно меняются местами. И лишь иногда в шпионских романах возникает эта тема. Не избежал этих превращений Штирлиц —  в одном из продолжений он попадает в беду уже на родине.
В тот момент в истории страны наступили новые времена и о репрессиях заговорили все.
И очень чуткий к этому запаху времени Юлиан Семенов напечатал роман-повесть «Отчаяние».
В «Отчаянии» советский разведчик Штирлиц арестован своими же коллегами и сидит на Лубянке. Они хотят использовать своего заключенного на политических процессах — еврейских процессах, разумеется. Сталин хочет вот что: «Врачей-убийц будем вешать на Лобном месте. Прилюдно. Погромы, которые начнутся следом за этим, не пресекать. Подготовить обращение еврейства к правительству: „просим спасти нашу нацию и выселить нас в отдаленные районы страны”. Кагановичу проследить за тем, чтобы были подготовлены бараки для депортируемых. Молотов отвечает за редакцию текста обращения».
Готовя еврейский процесс, Сталин, как кот, ходит по кремлевским коврам и спрашивает при этом, не еврей ли Штирлиц. Ему отвечают, что русский. «Штирлиц — не русское имя, — замечает Сталин. — Пройдет на процессе как еврей, вздернем на Лобном рядом с изуверами…»
Этот диалог вовсе выглядит анекдотом — он лишен и исторической, и повествовательной логики.
Смерть Сталина спасает персонажа, и в середине пятидесятых Штирлица-Исаева-Владимирова находят во Владимирском политическом изоляторе — полуослепшего, беззубого, с перебитыми ногами.
В этом месте очень хорошо чувствуется тень отца, старого Семена Ляндреса, журналиста и твердокаменного коммуниста, который отдает все своей вере и лежит на полу камеры с отбитыми почками.
Я читал этот роман в позднее время, стиль менялся, и чувствуется, как один стиль ненадолго сосуществует с другим — то, что тогда называлось «огоньковским стилем», сменяется чем-то другим, апеллирующим к другим эмоциям.
Что один был нехорош, что другой — нужно что-то среднее, а где ж его взять.
Освобожденный Штирлиц становится вновь Владимировым. Он получает Золотую Звезду Героя Советского Союза — ту самую, о которой ему сообщил связник из центра в кафе, когда Штирлиц наконец отогнал от себя женщину-математика. Возвращенный к новой мирной жизни разведчик принимает эту звезду из рук Ворошилова, а затем начинает работать в Институте истории. Он пишет диссертацию на тему: «Национал-социализм, неофашизм; модификации тоталитаризма». И тут автор делает понятное публицистическое дополнение — он мимоходом вставляет: «Ознакомившись с текстом диссертации, секретарь ЦК Суслов порекомендовал присвоить товарищу Владимирову звание доктора наук без защиты, а рукопись изъять, передать в спецхран»…
Юлиан Семенов любил вводить такие реалии, а внимательному читателю видно, как текст знаменитой саги, писавшейся в разное время, сохраняет отметины разных политических стилей.


Аскетизм Штирлица растворяется, как сахар в стакане, потому что романы писались по частям. Сперва в СССР секса не было, вдруг он появился, а вот уже появилась любовь без брака, и вот уже Штирлиц соединяется с прекрасной иностранкой в купе. То есть сначала он был праведником, схимником, на нем лежал венец безбрачия и он любил жену вприглядку, когда ее приводили в кафе «посмотреть». Потом Штирлиц оказался более живым, чем я думал.
В обывателе есть желание отождествить себя со Штирлицем.  Я скажу больше — это желание интернационально. Мы все хотим, как ни отнекивайся.

Массовая культура — жестокая вещь. И дело не только в том, что она сводит мир к простым схемам. Она занимается еще и сводничеством другого рода. Масскульт конструирует модель отношений обывателя и спецслужб. Она ведет маленького человека на заклание — к капищу реально существующей сверхъестественной силы.
Обыватель похож на кролика, а вооруженная тайная сила — на удава. И люди примазываются к спецслужбам всегда. Они делают это, потому что думают: спецслужбы действительно управляют миром. Спецслужбы никогда не бывают скомпрометированы, несмотря на то что компрометируют сами себя на каждом шагу. Несмотря ни на что они манят обывателя. Так притягателен любой спецназ, потому что это символ силы — особенной и специальной.
Читатель или зритель сам начинает думать, что знает, как все устроено, — он видел сотни фильмов и прочел сотни книг.
Он видит на телевизионном экране, как погибают заложники, и наперед знает, что их можно было спасти, ведь ему рассказали, как это делается.
Он был с героем, что всех спас, — крался вместе с ним по коридорам, босиком, с порезанными в кровь ногами, но — спас, спас, спас.
А писатель Юлиан Семенов прожил большую жизнь, героев он создал в избытке.
Среди них красавцы и умники, благородные люди и негодяи. Но только Плейшнер похож на настоящего читателя — дилетант, пешка, маленький человек.
Такой, как мы.

http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2016/10/cvetochnaya-ulica.html

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив