Untrue ひきこもり

ole_lock_eyes — 09.02.2011 Я включаю телефон все реже, пожалуй, только когда Jammin'а не бывает в аське, а Девица в школе. Я не люблю разговаривать, я не люблю дозваниваться, не люблю объяснять диспетчерам такси дорогу до моего дома, а юристам из Выборгской таможни – смысл статьи 451 Гражданского кодекса Российской Федерации, а девочке из ЖКО – что именно и в каком количестве льется на голову нижней бабке. Кому надо мне позвонить – пусть общаются с автоответчиком, который все равно говорит голосом Jammin'а, а еще лучше – с факсом. Мне нечего сказать миру вслух. Что мне хочется сказать – я лучше напишу: быстрее, связнее и никаких проблем с дикцией.
Но сейчас Jammin'а нет дома, нет в офисе, и телефон включен. Часовая бомба медленно тикает, и я кошусь на нее с большим подозрением. Смски Jammin'а тихонечко вибрируют, но в любой момент может же и позвонить кто-нибудь…
Марион Диксон выходит на связь вот с каким позывным:

Логика прозрачна, ассоциации очевидны.
Девица сигнализирует о том, что ей срочно нужно разрешение пойти «с девочками в «Мак-Дак» или «с мальчиком в кино, не с тем мальчиком и не с тем, а с другим, который из лагеря» и что кто-то должен явиться-таки на родительское собрание, вот чем:

С той поры, как друзья Вани вопили на весь лес под гитару: «Ваняяя!!!! Где ты забыл своих друзеееей?!» на мотив соответствующего рефрена, его музыка –

Не знаю, повезло ли паучку:

На все другое упоительно прекрасное человечество, за одним важным исключением, стоит мелодичная и полная бодхичитты песня группы «Нирвана», свидетельствующая о том, что всех остальных я несколько более чем полностью видал в гробу в белоснежных тапках:

Чего удивляться, что я подпрыгиваю с перепугу, когда мне звонит невролог или полоумная женщина с Урала.
Я выхожу из дому все реже. Я получаю от этого все больше удовольствия: меньше стрессов, психотравм и хлопот, больше радости, когда действительно куда-то выбираюсь. Кроме того, мне удалось в этом году обойтись без холодовой аллергии, а с погодой я вообще творю, что хочу, поскольку наблюдаю ее в окно. Понятно, что чем больше времени я провожу дома за монитором, тем более чужими и пугающими кажутся мне живые люди, не входящие в группу «свои».
Но я не настоящий хикикомори: я зарабатываю, ненавижу бардак в квартире, бреюсь каждое утро, не перепутал еще день с ночью и достаточно равнодушен к манге. Тем не менее, как все начинающие добровольные заключенные, я развлекаю себя веб-серфингом и чтением всякой макабрической хрени про политику, про деньги, про всякие мерзости, про всякие трогательные и прекрасные штуки, про людей, которые живут свои жизни и наполняют свое время такими вещами, как будто совершенно не верят в бессмертие души.
В сегодняшней френдленте четырежды цитируется Бродский: «сколь же радостней прекрасное вне тела – ни объятье невозможно, ни измена».
Сообщества коллекционеров мужской красоты не узнают ранние фотки Кеану Ривза. «Что, говорят, это за божественной красоты вьюнош со страстными очами?», и я печалюсь, ибо pillow-idols моей юности постарели и стерлись, как постарели и стерлись казавшиеся незыблемо прекрасными виниловые пластинки.
Несколько тысяч человек проводят вечер, разыскивая сходство между лицами женщин и их же половыми органами. Меня после первой секунды просмотра начинает тошнить и от лиц тоже, а в череп долбит Готфрид Бенн тяжелым ритмом полового акта: «Зачатьем - заново - распята - на ржавый - гвоздь – лежит – разъята – колени – врозь». Мне кажется, более занятно было бы посмотреть, похожи ли женщины на свои почки или печень, по крайней мере, даже после этого осталась бы возможность абстрагироваться от непрезентабельной конкретики.
Пока суть да дело, у нас украли час времени, отодвинув здравый смысл и биологические часы от графиков нашей жизни на два часа. Царь-горох, шут гороховый, не то перепутал слова «зимнее» и «летнее», не то собственную голову с собственной задницей, впрочем, последнее имело бы скорее позитивный результат. Не знаю, каково это – входить в историю, но после вхождения в историю в качестве клинического идиота, выполняющего роль грелки на чужом кресле, как-то само собой напрашивается небольшое домашнее харакири.
Я еще узнал, что у меня – по неведомой традиции – должен быть программный пост про то, как я стал геем. Вероятно, это должно выглядеть примерно так: ненастной (хотя почему обязательно ненастной?) ноябрьской ночью 1976 года в городском роддоме № 2 у койки Марион Диксон собрался консилиум врачей, которые судили да рядили, что делать им с насквозь блатной роженицей, и бла-бла-бла, «у вас мальчик, руки-ноги на месте, и яйца на месте, здоровенький, три двести, пятьдесят один», и никто в целом мире не мог предположить, что мальчик этот сможет дарить нежность многим, но любить – только подобных себе. Родителей новорожденных детей мало тревожит способность их детей любить, несмотря на то, что эта способность или неспособность будет определять и образ мыслей, и образ жизни, и возможность или невозможность счастья в течение периода куда большего, чем новорожденность, и все еще, и по-прежнему, и опять бла-бла-бла.
Я стал таким инфантильным в изоляции. Я выращиваю в цветочном горшке на окне жалкое подобие госпитального синдрома. Добрый паучок относится ко мне, как к инвалиду – он прав формально и не прав фактически, но он честно предлагает приехать и просто со мной переночевать, пока Jammin' в отъезде. «Ничего не будет, просто обнимемся и будем спать». Ну да, как котята в одной корзинке. Мой статус в аське – «маленькие домашние зверушки». Меня это его предложение так трогает и так унижает, что я переживаю отсутствие Jammin'а почти без жертв – разве что чувствую себя фатально отупевшим, поглупевшим и выродившимся в химеру без чувств и совести за несколько ночей, проведенных за чтением неновых новостей и человеческих затинцев. Ни фига я не нуждаюсь ни в чьем присутствии. Только чтобы можно было потереться головой о щиколотку хозяина и снова запрыгнуть на свою теплую батарею.
Jammin' едет из Орла. В Нарышкино (первая треть пути до Брянска) пассажиры, севшие в автобус в Орле, выходят, и весь остальной путь Jammin' и водитель проделывают в пустоте и тишине, только обезумевшая от внезапной амнистии весна беснуется над трассой. «Двадцать лет езжу по этому маршруту, - говорит водитель, - первый раз такое, чтоб одного пассажира целый «Икарус» вез!»
В телефоне на Jammin'а уже много-много лет, кажется, даже с того самого дня, как мы обменялись номерами, заряжена «Горько-сладкая симфония». Сам Jammin', придерживающийся того мнения, что божественные гармонии, которыми восхищает нас классика, джаз вводит нам внутривенно, и современное ухо благодаря джазу настроено на все более сложные формы, считает, что если эту вещь записать нотами и читать, забыв о существующей аранжировке, получится нечто, напоминающее «Пера Гюнта» Грига.

А у меня все еще по-мальчишески екает глупое сердце, когда я слышу, как Bittersweet Symphony разворачивает крылья и римской свечой улетает в небо из моего кармана.

Сохранено