Памяти Новодворской

Валерия Новодворская наверняка предчувствовала, что после ее смерти поднимется восторженный вой. В наше время приходится пересматривать все традиционные человеческие представления. Почти все, считавшееся непристойным, сделалось доблестью, и наоборот. Так вот — в наше время, если враги после твоей смерти почтительно склоняют головы, это значит только, что ты им недостаточно насолил. Они должны ликовать. А всякие там «я был идейным врагом покойника, но не могу не признать» — непростительная половинчатость. «Настоящая любовь должна продолжаться за гробом», — говорил А.К.Толстой; ненависть — тоже.

Этим грехом сейчас замараны все противоборствующие стороны: кто-то на Украине не может сдержать радости, когда гибнут «колорады», а в России подавно хватает ликования при любом сообщении о потерях «укропов», и от этих позорных кличек никто не отказывается даже в сообщениях о жертвах. Ничего не поделаешь — война, а у войны другая этика. Если тебя недостаточно ненавидят — это еще хуже, чем когда вполсилы любят. Полувраг — хуже врага, потому что ненадежен для обеих сторон.

Новодворская была надежна, и то, что молодые здоровые мужчины шакальим надрывным воем встречают весть о смерти пожилой больной женщины, — знак ее высшей доблести. Она, кстати, сроду не обрадовалась ничьей смерти. Смерть она уважала, потому что это последний и непобедимый аргумент.

А жизнь не любила — как многие ее учителя и единомышленники, Лидия Чуковская, например. Любить жизнь слишком сильно — значит за нее цепляться, а это не способствует решимости. Новодворская была решительна. Она знала, что значит неоднократная сухая голодовка и пыточная спецпсихушка. Она всю жизнь — даже когда ее принципы, казалось, ненадолго восторжествовали, — провела в меньшинстве. На травлю она никогда не отвечала затравленностью — травля была для нее признаком собственной правоты; и в сообществах вроде нашего это действительно так, думаю я.

В последние десять лет ее жизни мы не общались — она обиделась на мою сказку «Девочка со спичками», в которой, по-моему, не было ничего обидного, но борцы не обязаны обладать чувством юмора. Однако ни одного дурного слова и ни одного неприличного выпада я от нее не слышал — Новодворская была прекрасным другом и исключительно достойным врагом. Я почти никогда с ней не соглашался и всегда ею восхищался. Людей, к которым можно так относиться, сегодня почти не осталось, потому что за твердой верой в какую-либо идею сейчас почти наверняка следует полный отказ от этики. Словно какая-то идея — будь она русской, антирусской или новорусской, — способна надежно избавить от «химеры совести» (про химеру совести говорил один талантливый, успешный человек, всегда добивавшийся своего и добившийся в конце концов своей пули в затылок, он теперь в большой моде, как раньше Ильин).

Новодворская утверждала не столько идеи, — они у нее были разные, часто радикальные, — сколько способ жизни, поведенческий кодекс. И кодекс этот у нее был сверхблагороден — самурайский кодекс, сказал бы я. «Выбирай смерть».

Следовало бы, конечно, сказать — «Вечная память», но кому-кому, а вечная память Новодворской обеспечена. Все мы сплошь и рядом сталкиваемся с тем, что нас разлюбили, но ненависть прочней всего: любовь остывает, тонет в быту, размывается — ненависть не боится ни быта, ни давности. Пока жива русская литература, русская публицистика, для которой и критика, для которой Новодворская сделала очень много, никак не меньше Писарева или Гиппиус, — будет жива ненависть всякого рода ничтожеств к отважной женщине, последовательнице и переводчице Камю, наследнице Герцена, защитнице обреченных и утешительнице одиноких.

Не может быть, чтобы порода таких людей — редких, но самых необходимых, — перевелась в России. Потому что иначе зачем все?

Дмитрий Быков
обозреватель «Новой»