* *
*
Огромный сарай султана, ночь,
тишина,
даже павлин-мавлин наконец заткнулся,
спит султан, спит сераль, везир, не ведают сна
только стража, евнухи да стихоплёт в своем затулке.
Как мертвецы, евнухи срама не имут,
срам их хранит отдельно особая рака,
но всем время спать, третья стража, а им вот –
время пустых сожалений, тоски и страха.
Сочинитель, среднее меж евнухов и мужчин,
в одном халате мерцает в своем сарае.
Третья стража, без поводов и причин
бесперечь срабатывает вторая
сигнальная: старческое недержание речи,
пляшет по свитку калям справа налево,
пляшет, дергаясь, время ему навстречу
по часовой. Раскаленная ночь гнева.
Пляшет каля-маля под удары сердца рука,
пляшут слова, как дервиш, в его затылке,
пляшет под тусклый вой ночного сверчка
хвостик огня в светильнике, отблеск его в бутылке,
рядом с часами клепсидра свое блям-блям,
сухо першит песок через горло мига,
писчая судорога выстреливает калям
в стену сарая. Шайтан! Не пишется книга!
|
Он и
названье придумал: «Третий Диван»,
лучше придумать нельзя; тростника прикупил на калямы –
но уже месяц как словно уперся в дувал,
как в зиндане сидит, на дне безысходной ямы.
Надо бы отдохнуть немного, вздремнуть,
скоро от этой муки рука отсохнет,
и в голове бормочет, шепчет такая муть,
время идет, то ли шах, то ли ишак сдохнет.
У попугая в запасе, видимо, больше слов,
чем у меня на мои несбывшиеся рубаи.
Что ты бормочешь, муть моя, мать моих стихов,
что ты мне шепчешь, то ли теша, то ли ругая?
Не отвечает, бормочет, шепчет своё;
глохнет огонь в светильнике; разгораясь,
тлеет в груди его отблеск, шарит то ли копьё,
то ли калям, сходятся стены сарая.
Брезжит уже на востоке, стражи храпят во сне,
евнухи тоже уснули, во сне подбивают к сумме.
Стих стихоплет, головой привалившись к стене,
то ли уснул наконец, то ли все же умер.
Скоро утро, все в свой черед отомрут,
кто не проснется – ляжет под холмик глины.
скоро очнутся птички, павлин-мавлины…
ты еще не слыхал, как они орут.
18.08.2007,
Красково
|